Глава 4. Бойня и тризна
Тем временем у остывшего радиатора с ружьем встал я. Друг мой озяб досконально. Скорее его тряс нервный озноб. Надобно размяться. И он достал котёл, набил снегом и водрузил на железную треногу.
Бензин подливали случайной среди прочего барахла, подручной жестянкой, опасаясь за канистру. Нехотя, исходя на дым, костер начал подавать признаки жизни. Вот уже куски мяса плюхнулись в парящее и чадящее варево. Запахло мясом, хотя вода в котле едва закипела. Волки остервенело завыли… Один-таки шмыганул под машину. Хитёр, зверюга!
Мой костровой скорее почувствовал, чем понял, что время пошло на секунды и далее стоять у костра просто опасно. Всё могло решить мгновение. И Миша, прыгнув к машине, вскочил в неё. И именно в этот момент мои пальцы нажали оба курка. Ча-ах-х, – отозвался выстрел в чаще. Приклад больно отдался по плечу. С берёз посыпался иней.
Дуплет угодил в самую гущу голодной своры. И, едва рассеялся дым от выстрела, как я уже сидел в кабине. Миша выхватил у меня двухстволку и перезарядил. Зверьё скучилось и грызлось нещадно.
Рвали раненых, кровь брызгала на снег, летели прочь клочья шерсти. Некоторые тела уже конвульсивно дёргались в смертной агонии. Жалобный визг о пощаде и злобный, голодный рык заполнили лес.
– Миша, стреляй по куче! Бей же, бей!
Грохнул ещё дуплет. Зверьё взвыло так, что у нас волосы встали дыбом. Пороховой дым застлал кабину. В голове гудела целая колокольня. Свора в панике разбегалась. Одного из своих раненых сородичей, видно пришлого, всё-таки догрызали поодаль в потёмках. Потом всё стихло. Лишь где-то очень далеко надсадно и жутко выли скорее всего уже другие, не менее голодные серые разбойники. Мы понемногу пришли в себя.
Удерживая ружьё наготове, первым вышел из кабины Понтаньков. За ним и я. Сразу же бросились спасать костёр. Земля под ним протаяла и казанок слегка накренился. Вода выкипала. Выхватили ножами по куску мяса и бросили на наспех расстеленную брезентину. И, хотя от мяса шел пар, оно по сути было скорее оттаявшее, чем сваренное. Добавили наспех снегу в котёл: пусть оставшиеся куски сварятся, а не пригорят. Тут же посолили и кинули лаврушку. Выловленные куски уже было начали остывать. Их кромсали ножами и почти что заглатывали, не жуя. Сырое по-сути мясо рвали и ели, ели…
Вспомнили о водке. Она была воспринята в уже в уютно согретых желудках благоговейно. Блики пламени отражались на наших дикарских лицах. Наверное, такие же были у первобытных охотников на мамонтов. Достали слоёное сало и налили ещё. Пусть это будет своеобразная тризна во славную кончину зверской бойни! Слава богу, мы живы и сыты. А был только первый час ночи. Завели уже остывший на морозе мотор. Спать решили поочерёдно. Волки могли вернуться. Хмель вышел незаметно, будто и не усугубляли. Спали по часу. Мотор, скорее подогревали, чтобы с гарантией завестись засветло. Но, где-то в четвёртом часу всё таки встали и развели костер остатками хвороста. Теперь уже без опаски лазали по сугробам в свете фар, заготовляя дровишки. А по сему всё-таки выпили "на загладочку". В пять утра решили, что пора и честь знать. "Отдохнули знатно", может где повольготнее отоспимся. А перед глазами так и стояли волчьи окровавленные морды. Мы пересекли границу края Югры и Хальмера, края страшной Долины Смерти. Что-то нас ждёт впереди…
Глава 5. Ночлег с гармошкой
Вырулить на дорогу оказалось непросто. Развернуться некуда, а сдавать назад не давала телега. Намучавшись, додумались отцепить-таки прицеп и, объехав бандуру, выкатиться с другой стороны. А уж телегу выволокли на простор тросом. И цепи на колёсах нас не подвели.
Выехали на закраину поросшего камышами бескрайнего болота и заглушили мотор. Хищных тварей поблизости слышно не было. Бензин при такой нещадной езде катастрофически убывал. Предрассветное марево с неохотой открывало узенький зимник. Картина была не ахти: от мороза болото вспучило горбами повсеместно. Так что эйфория тех самых дальнобойщиков нам не светила явно. Устарела ихняя информация с поправкой на резкое похолодание за эти пятеро прошедших суток. Предстояло разрешить дилему с тремя неизвестными, а то и как минимум – с пятью известными ехать дальше, либо вернуться, а может дождаться дальнобойщиков, что маловероятно, или… В любом случае ехать по теперь уже бывшему зимнику просто невозможно. Ледяные бугры объезжать себе дороже: соскользнёшь, – угодишь в бочаг-проталину. Они и в лютые морозы едва ледяной коркой прикрыты. А снежком припорошит, так и поди, уразумей её, поганую. Прокладывать, торить свежий зимник мало кому из опытных полярников-тундровиков под силу и разумение. И остается одно: поворачивать оглобли назад, на Омск.
Ох, уж этот русский авось, либо рулетка! Ну а мой ас-водитель смотрит вожделённо на начальника, то бишь на меня. Я же уповаю на Понтанькова и его опыт. Круг замкнулся. "Гордиев узел" разрубил все таки Миша, произнеся сокраментальное "японское" слово "хусим"!
Это означало всё сразу. И то, что назад хода нет, а также: "Садись в кабинку и айда – пошел хоть к чёрту на рога!" "Пожалуй оно и к лучшему." – вздохнул, вскакивая на подножку. Договорились двери открывать сразу и по команде любого из нас, кому первому скажется беда. Если машина все таки попадёт в ловушку топи и начнет крениться, то выскочить надобно успеть в противоположную сторону. Именно – успеть. Потому как плюхнуться, по сути под машину, в болотную жижу в сорокоградусный мороз…
– Миш, ты в бога веришь? Может молитву какую знаешь?
– А ты?
– Я только "Отче наш" и то не всё. Меня бабушка учила, чтобы хату от пожара спасти. У соседей сеновал занялся. Так меня бабка послала на крышу, дала иконку и сказала слова молитвы.
Крыша наша соломой покрыта была. А здоровенные искры к нам летели. А по-сему я елозил по коньку с иконкой в руке и бормотал: "Отче наш, иже еси на небеси! Хлеб наш насущный даждь нам и избави нас от лукавого…" Вроде так.
– Жидковатая молитва. Может спротив волков и годится, а здесь, пожалуй, японское "хусим" боле пойдёт. Гляди, давай, в четыре глаза вперёд и за телегой. А я уж как-нибудь…
И поехали. Каким-то пятым чувством ас всё-таки угадывал, на какую передачу переходить, где объехать, а где и давать газу. Уже минут через пять оба взмокли от напряжения: глаза на дорогу, а вернее на то, что раньше было дорогой, а рука невольно железно сжимала ручку дверцы. Время от времени цепи визжали, соскальзывая с очередного ледяного бугра. Кровь стыла от этого визга, в висках стучало. Пот застил глаза. "Господи, пронеси!", – невольно неслось в мыслях.
Раз несколько приоткрывали каждый свою дверцу. А то и обе сразу. Но молча: машина колыхалась, но явного крена не давала. Может и молитва как-то нам подсобляла. Отдельные её слова, вперемежку с непотребными я все же временами вскрикивал. На очередной колдобине машину садануло так, что мы оба только и успели сказануть: "Ох, ё…". При этом мой лоб украсился приличной ссадиной, которая сразу обильно закровоточила. И, если машиной удавалось всё-таки управлять на этой "трассе полигонного типа", то телега уподоблялась воздушному змею. Она нещадно моталась на привязи серьги железного дышла, отслеживая лишь направление движения нашего ЗИЛка.
Болото кончилось внезапно. Теперь следовало вздыматься по тягуну вверх с пару километров.
Итого по спидометру мы "сдюжили" за день едва полтора десятка эдаких "полигонных" вёрст. И на наше счастье болот, подобных пройденному вроде не предвиделось. Но была-таки зимняя гололёдистая дорога и с довольно крутым подъёмом. Пока. Да и день мы "сэкономили" на форсирование болотных колдобин и ухабов. Вроде бы удачно. Ведь опять-таки живы!
В конце подъёма торчала одинокая человеческая фигура. Разглядели: тётка. А может и вовсе девчушка-поди, разгляди её, укутанную.
– Откуда её чёрт принес? Глянь-ко по карте, Валер! Не должно бы здесь деревни. Разве что Абатский, так он там, впереди. Из геологов, верно. Замёрзнет ведь, дура. Возьмем?
– Конечно. Вот только подъём, чёрт бы его… Где тормознешь?
– Изловчусь, не впервой. Встать не штука. Трогаться, ровно грыжу наживать: гололёд на подъёме.
Но тем временем погасили ход, поравнялись. Закутанное изваяние не шевельнулось. Но ведь в Сибири Большак не шоссе, тем более в мороз. Здесь не "голосуют": и так видно.
Открыл дверцу, сказал изрядно осипшим от мороза и курева голосом: "Садитесь!!". Но в ответ молчание. Потом из глубины шалей вместе с паром прослышалось: "Нет, нет, вы поезжайте!" Вот, зараза! И чего только тормозили столько!
Мишка высказался короче: "Чтоб ты усралась!" – и газанул, снимаясь с ручника. ЗИЛок слегка занесло поперёк дороги. Но, набирая обороты, заскреблись-таки цепями. Мотор натужно ревел, вырывая машину к центру тракта. Перешли на вторую передачу.
– Ты чё понял, Миш? Она будто вальтанутая. Ведь околеет! Да и к темени уже…
– А хрен её знает, хотя… Ты бы убрал пушку, рукоять видать. Да и тесак твой что у живодера. Тут бы от эдакой видухи и мужик в штаны наложил… Да и мои стволы прикрой брезентухой. Вон он, Абатский с первой буквой Я. Вовек не забыть. Здесь заправимся, если бензин есть, да заночуем, пожалуй.
Свернули с Большака в деревню. А тут… батюшки – светы! Свадьба! Гармоней штуки три, все как один подгулявшие деревенские раскраснелись от холода, либо самогона, кой крепче любого мороза… И полушубки настеж, да такого песняка выдают, приплясывая, что диво-дивное.
Как на нашем мосту церковь обокрали!
В бражку плюхнули попа,
В колокол наклали!
Ох-ха, оп-па, чириями жо…а!
– Во жарят, а, Валер?! Чисто в моём Муромцево! За живую берёт!
– Да ладно, у нас в деревне похлеще рулады выдавали. Космические. Даже про стыковку: "Мы с Ваняткой до утра стыковались у Метра, стыковались бы ишшо, да болит… незнамо шшо!" Не слыхивал такую частушку?
А свадьба тем временем окружила наши повозки, явно требуя нас выйти к гостям. Положено так и не нами заведено. Было бухнулись в ноги честному народу: "Отпустите, Христа ради! Нам бы где переночевать!" Да куда там! В один голос орут: "Здеся и заночуете, а заодно и оженим. Гля-ко каки у нас девахи! А за машину не боись – не умыкнут и гвоздя! Скрось свои! Плесни-ка им Лёха нашего из лапоточка, да под груздочек!" И пошла писать кривая…
– Миш, а Миш! – было спохватился я. Но тот только отмахнулся, будто дал понять: "Не видишь что ли! А меру я знаю." Ну и я – тоже знаю…
Глава 6. До асфальта 300 км
Конечно же, от оргии в полном масштабе нам "отмазаться" удалось с трудом. Главное, что сумели загнать машину с прицепом во двор. Далеко не каждый двор в деревне настолько широк, чтобы вместить наш "паровоз". Вместимость плетня-палисадника соразмерны количеству содержимой хозяевами живности. Ко всему в Сибири принято делать над двором навес, как правило из тёса – он дешевле. Корм для скота и птицы обходится трудом и потом, а то и деньгами, коих на селе отродясь недостаток. А коли кормежка живности идет "на воле", то бишь не в стойле, то те же отруби или замес из картошки с брюквой дождь, либо снег портить не должны. Для того и навес. Да и сам двор застилался плотно подогнанным тёсом. У наших хозяев земля была покрыта "деревенским асфальтом". А это почти забытое в наши дни покрытие. В Сибири испокон веков в степных, и малолесных зонах полы в хатах делали мазанными. Земляной пол трамбовали здоровенными чекушами, коими палисадные колья вбивают. Полы делали летом, в вёдрую погоду. Потому как пол, даже в пятистенной хате, мазали единовременно и сохнуть ему надобно не менее трёх дней. Летом спали на лобазах, где завсегда водилась хотя бы малая копёшка сена. Да и мазали не абы как, а по-особому. Замес делали на "каменной"(годной для кирпича) глине с добавлением в неё яиц. Пол, высохнув изрядно, блестел глянцем. И именно так был выделан предоставленный нам двор. Мишка даже не хотел загонять машину: боялся сковырнуть пол. Но Петро, хозяин усадьбы, заверил: "Хучь на тракторе вьезжай – сдюжит!" Он же спроворил нам баньку. Вот уж потешились! А из баньки были вторые сени – в задворье, где снегу тьма. Там мы с Мишаней тешились, валяясь в сугробе, едва вылетев с полков жаркой бани. "Ух-ха! Красотища какая!", вопили мы от удовольствия.
После баньки почти до утра прокалякали с Петром. Он оказался родом из ссыльных. Даже бумагу достал из кованного сундука со списками и большой сталинской символикой. Как уж ему удалось сию бумагу сохранить, а более того-свою голову окаянную, неведомо. Изрядно мы тогда подпили с хозяином. Помнятся лишь фрагменты документа: "С разрешения СНК (Совет Народных комиссаров) СССР 1942 года, Бюро ВКПб постановляют: принять и разместить ссыльных переселенцев в Ханты-Мансийском национальном округе 10 тыс. чел(цифры таки записал в книжку)
Сургутский район – 2200 чел
Ларьякский район – 400 чел.
Березовсий район – 800 чел
Микояновский район – 2400 чел.
Самарский район – 2600 чел.
Кондинский район – 1600 чел.
Список расселения прилагается.
Как нам поведал потомок "спецпереселенцев", по таким спискам следовали в Заполярье тысячами. Натуральных "зэков" слали в штрафбаты, а ссыльных либо добывать рыбу для фронта, либо строить заводы в глубоком тылу. "Спецпереселенцы распределялись "по заявкам УНКВД". Держались, как могли семьями, селами, землячествами. На местах "сортировки" похоже старались как можно больше перетусовать ссыльных для уменьшения общения, а то и открытого неповиновения. Народов набиралось тысячами. А общее количество вряд ли поддавалось учёту. В землях Угры и Хальмера их было не менее сотни тысяч. Документы о "Правилах приёмки…" на имя секретарей ВКПБ приходили, но исполнять их было некому и не на что. Даже сама природа противилась чужакам. Петро подливал себе и нам самогонки, размазывая слёзы по щекам. Боль воспоминаний кривила его лицо. Вроде не принято в Сибири плакать мужикам, но тут, видно, хмель слабил нервы. Ведь было-то всего ему тогда, в 1942 году восемь годков.
Но, когда его рассказ дошел до того момента, когда их настигла на реке Таз буря, то слёзы уже текли безудержно, а речь прерывалась рыданиями. Судя по всему, пароход-буксир тащил на тросе три баржи. Хотя по такой реке и одну-то опасно вести. И навалился ураганный ветер. Трос одномоментно ослаб и спутался. А утлые баржонки, невесть откуда собранные, стали грудиться на буксир и трещать по всем шпангоутам. Стоял невообразимый гвалт: плакали, орали, матерились… Многих сбросило в воду. С парохода орали через рупор, чтобы рубили швартовы. Но паника делала своё чёрное дело. Родители спасали детишек, коих немало попадало за борт. Ящики с грузом и инструментом обрывали крепёж и сметали людей толпами. Одна баржа попала между буксиром и берегом. На берегу был заготовлен лес для сплава и огромные ящики с палубы баржи давили людей о торцы брёвен. Дикие предсмертные крики перекрывали рёв бури. Стихия не миловала ни детей, ни женщин, ни стариков. Хруст костей, брызги крови грохот брёвен и треск ящиков смешались с диким рёвом тонущих и отчаявшихся.
– Ну всё, Петро, хватит с нас на сегодня! А то под эдакие страсти нажрёмся несуразно, а нам с утра в дорогу!
С тем и улеглись спать в светёлке на полу с остатком гостей почти вповалку. А известно, что пьяные, как и мёртвые, "сраму не имут". Так что ночь была скорее потешная, нежели пригодная для сна: звуков, всхлипов, возгласов, в том числе матерных было вдосталь. Так что уже спозаранку мы брякали рукомойником у двери. "Удобства" были в хлеву. Это пояснила нам хозяйка, как видно, посетившая таковые в посконной рубахе и босиком. Лихо! В эдакую-то морозяку! Невольно вспомнил себя в детстве, когда познавал деревенский быт. А посему и следует, что у горожан отродясь зубы, как и вообще здоровье квёлые, слабые: морковку с грядки не едят, босиком по снегу отродясь не хаживали. Денег за постой Петро с нас не взял: "Ужо назад заедете, так сахарку на самогон завезёте! Да посидим подоле за столом. С хорошими-то людьми не грех и четверть опорожнить (около 3 литров)". Так что в половине восьмого, под беззлобный лай хозяйского охотничьего пса Шарика, мы двинулись в путь. Захватили-таки с собой свата Петра до самой Тюмени. Оно и к лучшему: завзятый проводник по здешним местам для нас просто находка. И ехали втроём, в тесноте, но в надёжности. Где напрямки, где в объезд – нам наш попутчик Алексей Семёнович указывал немедля и без промашки.
Знал он и все места волчьих "свадеб". В Эдаких местах упаси бог останавливаться, либо ехать без оружия на санях. Кстати, из его же "путеводителя", отроги оврагов и болот Васюганья, кои мы одолели, были не из безопасных. Даже для бывалых охотников. И до самого города Семёныч,(так велел он величать себя для краткости) доподлинно обсказал нам весь деревенский быт. А уж как выскочили на асфальт, что за полторы сотни километров означал уже здешнюю, северную цивилизацию, то Семёныч позабавил нас с Мишей забористыми частушками. Исключительно по указанной причине полностью текст их не приводим. Но развесёлыми они были точно, судите сами: "Эх, жмал я тебя, да на завалинке, замарала ты мене новы выленки…". Завезли деда по адресу и направились в ИТУ, то есть в колонию исправительную, согласно командировочных предписаний. За деталями для моего проекта, конечно.
Часть вторая
Глава 7. И для вас нары найдутся
Колонию распознали задолго до её "штаб-квартиры" – управления. Длиннющий забор, увенчанный проволокой и сторожевыми вышками тянулся сквозь тайгу едва не с десяток километров. Да и кто их там мерил, эти километры! Одно слово: далеко.
Чинно подъехали к двухэтажному зданию управления. Простецкий, эдакий домик с вывеской, чисто наше домоуправление. Так нам показалось первоначально… А зря.
Посетил местное начальство, как говорится, – лично. Заказ наш был готов к отправке, как и договорились по телефону. Но… следовало пройти то, сё, затем сё и обратно, кроме того и помимо.
Вобщем забрали наши документы и оружие, выдали некие охранные грамоты и пропуска в зону. Там следовало "зреть в корень" и бдеть в оба. И ещё "не сметь" ничего и никак. Дали расписаться в абсолютном усвоении, и что "в случае нарушения"… "и для вас нары найдутся". И нам вновь захотелось повернуть оглобли в Омск, как перед тем зимником через болото. Но, "Рубикон перейдён и мосты сожжены".
Двери, ещё двери, тамбуры, штыки и лязг затворов. В каждом из последующих окошек требовали те же самые документы. Причём передняя дверь не открывалась, пока не раздастся грохот запоров за спиной и не сличат документы с оригиналом. Лишь только попали на "зону", как возник сопровождающий ЗЭК с повязкой. Как и следовало, он повторил буква в букву текст, под которым мы только что расписались. Вняли. Тут же к нам дополнительно приставили некоего военного в погонах.