- Мы поедем сейчас в посольство или к Рене. Там можно будет укрыться и выпить кофе. Заварушка на несколько часов. Только в Сантьяго, а это не вся страна. Есть рабочие поселки, есть шахты и рудники, подойдет армия и подавит мятеж.
В посольском районе было тихо. Они поравнялись с красивым зданием напротив парка Форесталь. Звездно-полосатый флаг развевался за забором.
- Мерзавцы! - Соня нажала на тормоз, высунулась в окно и стала кричать. - Добились своего?
- При чем тут они?
- Это все их рук дело! Их, их!
Офицер отряда карабинеров из числа тех, кто охранял посольство, приблизился к ним и, улыбаясь, посмотрел на красивую чилийку в "форде". Пит подумал, что чилиец, как, может быть, и всякий латин, прежде всего мужчина, мачо, а только потом правый, левый, офицер, булочник, банкир. Карабинер хотел сказать богатой, хорошо одетой даме в дорогой машине что-то очень галантное. Пит видел самодовольную улыбку уверенного в себе человека, как вдруг Соня достала из-под юбки маленький блестящий пистолет.
Все происходило очень быстро, но в памяти Пита осталось медленным. В глазах у Сони промелькнуло что-то лихорадочное, так мальчишки играют в войну и пуляют из игрушечных пистолетов. Лицо у офицера загорелось от восторга, потом сделалось обиженным, он недоуменно посмотрел на даму с заголившейся до бедра ногой, перевел взгляд на ее долговязого спутника и стал валиться на бок.
- Зачем? - ему хотелось наорать на нее, а она была готова палить и палить, и ей было все равно, что с ней сделают.
Карабинеры стреляли в ответ, и изрешеченный пулями "форд" понесся по пустынной улице.
- Что он сделал тебе плохого?
- Он враг!
- У него жена, дети.
- Он враг! Кучер царя виноват в том, что возит царя! - выкрикивала она. - Человек, надевший военную форму, - в том, что ее надел!
- Соня, мы поедем сейчас в посольство. Посольство они не тронут. Тебе дадут визу, и мы улетим сегодня, сейчас.
- Хватит с меня посольств! Трус! Ты трус, трус, и катись в свою трусливую Европу! - кричала она, размазывая по щекам детские слезы.
Лицо ее стало искаженным и некрасивым. Питер ударил ее по щеке. Она посмотрела на него с закушенной губой и жестом велела выйти из машины. Он был почти уверен, что она выстрелит ему в спину, он шел, ощущая этот ненавидящий взгляд женщины, полностью в нем разочаровавшейся, презиравшей его за трусость, а саму себя - за то, что подобного человека полюбила, но, видно, он чего-то недопонимал. Машина обогнала его, на углу бронированный грузовик перегородил ей дорогу. Несколько карабинеров выпрыгнули на асфальт и наставили автоматы.
- Соня! - крикнул он и увидел, как солдаты затаскивают ее в фургон.
- Стойте!
Она извивалась и пыталась вырваться, он бежал, размахивал руками, но военная машина уже завернула за угол. Пит помчался за нею, и мимо проносились витрины магазинов, закрытые двери ресторанов, кинотеатр "Сити", куда они любили ходить. Сил бежать давно не было, но он все равно бежал и бежал, как будто это могло что-то изменить. А потом упал на землю и замер.
Подошли солдаты. Это были обычные деревенские парни. Они были учтивы, спрашивали Питера, не нуждается ли он в помощи. Он оттолкнул их и бросился снова бежать. Зачем он бежал, это было так глупо. Они догнали его и повели себя по-другому. Приказали встать у стены. Он стоял расставив ноги, повернувшись лицом к стене в числе еще нескольких людей. Потом их всех затолкали в машину и молчаливых, напуганных повезли в казарму. Никто не знал, что происходит, но чем больше прибывало людей, тем злее становились солдаты. Говорили, что в городе с верхних этажей стреляют снайперы. Солдаты проверяли у всех руки, нет ли пороха на пальцах. Спрашивали, есть ли среди задержанных революционные левые, подскакивали к кому-то из арестованных и начинали кричать:
- Ты из них! Сознавайся, тебя видели!
Несчастные мычали в ответ, их били, и все остальные оцепенело смотрели. Питер поднял голову и увидел Анхеля Ленина. Команданте сбрил бороду и усы и больше походил на лавочника, чем на партизанского командира. Питер хотел подойти к нему, но Анхель сделал едва заметное движение головой. За соседней стеной послышались женские крики и солдатские голоса, лицо фламандца исказилось, и он сам стал выкрикивать что-то бессвязное.
Вошел молодой офицер. Он задавал вопросы, и по его тону Питер понял, что должен назвать свое имя, страну происхождения и род занятий, но слова не доходили до сознания, как если бы с исчезновением Сони все ее уроки потеряли силу и он превратился в безъязыкого иностранного путешественника. Питера отделили от других заключенных и отвели в пустую комнату в подвале.
А во дворце происходило то, что всегда происходит в обреченных местах. Там жгли бумаги, жестокая кровавая река уничтожила следы и документы, содержавшие истину последних лет. После отказа президента уйти в отставку она вынесла на площадь Конституции тяжелые танки и бронетранспортеры и наставила пушки на окна. У генералов было мало времени. Каждый час сопротивления дворца грозил тем, что подымется чернь из поселков, возникших на захваченных землях, и начнутся беспорядки, с которыми армия справится лишь ценой большой крови. А самое страшное, что могло произойти в стране, это гражданская война, и ее они не должны были допустить.
Войны не хотел и тот, кто оставался во дворце, и это было единственное, в чем они в этот день совпадали. Для них было бы лучше всего, если бы он ушел. Его время кончилось, и сопротивление дворца казалось нелепостью, капризом, бредом. Несколько раз ему предлагали самолет, на котором он мог бы вылететь в любую страну, но он отказывался. В этом было что-то неверное, не испано-американское, а немецкое или английское, какая-то нездешняя упертость и вера в силу закона, который никто не смеет переступить. Его уже давно должны были сместить, уничтожить, убить, он существовал вне правил и обычаев истории, но он вырывал у немилосердной истории день за днем, словно пловец, исчезая в волнах и снова появляясь, и те, кто смотрел на него с ненавистью или надеждой, одинаково вскрикивали.
Только когда затравленный газетами и придурочными офицерскими женами, этим бабьем, которое мутит воду по всему миру, а потом рвет от досады волосы на голове, когда генерал Карлос Пратс, масон, живописец и лучший конный наездник чилийской армии, державшийся подальше от сумасбродных политиков, оставил пост командующего сухопутными войсками и вместо него и по его рекомендации на эту должность был назначен генерал Пиночет, стало понятно, что все кончено. Хотя ничего дурного сказать о Пиночете было нельзя: обычный военный, топограф, отец пятерых детей и мужественный человек. Наконец, он был членом той же самой ложи, в которую входили Альенде с Пратсом, почему они ему и доверяли.
Танки, сделав несколько выстрелов, не причинивших зданию большого вреда, откатились, чтобы дать возможность авиации начать бомбить дворец с воздуха. Все это напоминало нелепый военный парад изменившей своему командующему армии. Он позвал адъютанта, сказал, что ни один военный не достоин чести с ним оставаться, отослал от себя, а потом обнял его и поблагодарил за службу.
Пара "Хоукер хантеров" пролетела над Ла Монедой и выпустила по ракете. Они попали точно в здание, которое занялось огнем, стаи голубей испуганно носились над площадью и не знали, куда сесть. От дыма становилось трудно дышать. Он послал людей в подвалы за противогазами. Надел маску сам и почувствовал, что ослеп. Стекла очков в противогазе моментально запотели, на полу валялись осколки оконного стекла, штукатурка, разбитые лампы и плафоны. Он приказал открыть краны, и Ла Монеду начало заливать водой.
Среди людей поднялась паника. Двое - секретарь правительства и заместитель министра внутренних дел - закричали, что сопротивление бессмысленно, надо идти и торговаться с генералами. Убеждать их. Искать компромисса. Требовать, чтобы срочно созвали парламент. Они говорили очень убедительно, так, как еще вчера говорил он сам, и он не возражал.
Переговорщики с поднятыми руками пересекли площадь, и потянулись часы ожидания. Парламентеры не возвращались, здание горело. Карабинеры проникли на первый этаж. Поредевшая охрана забаррикадировалась. Он был готов к тому, что сейчас ворвутся солдаты и убьют его, но вместо штурма сквозь выбитые стекла полетели гранаты со слезоточивым газом. Дым пожара и едкий газ наполнили помещения дворца.
Любимая собака Ака скулила и не понимала, что происходит. Горстка людей из личной охраны оставалась рядом с ним, но он видел по их лицам, что они ждут приказа сдаться. И с каждой минутой бессмысленность его упорства становилась все очевиднее.
- С вами хочет поговорить какой-то бельгиец.
Невысокий, невзрачный человек в перепачканной одежде и грязных ботинках приблизился к нему.
- Что вам угодно?
- Меня просили передать вам, что вы не до конца изучили архитектуру этого здания, - сказал человек бесцветной скороговоркой. - Из подвала дворца можно пробраться подземным ходом к холму Санта-Люсия.
- Чушь!
- Я только что по нему прошел. Возле Вальпараисо стоит подлодка. Она возьмет вас на борт, и через несколько часов вы будете далеко отсюда. Вам придется изменить внешность, имя, прошлое, о том, что вы живы, не будет знать ни одна душа, включая вашу жену и детей. Но это небольшая плата за возможность прожить вторую жизнь.
- Какая чушь! - повторил он.
Охрана сложила оружие, и было видно, как карабинеры выводят из здания людей.
- Я предполагал, что вы так ответите, - сказал бельгиец, вставая и протягивая руку, - и на вашем месте…
- Вы никогда не будете на моем месте, - сказал он и выпрямился, руки не подав. - Куда лучше стрелять наверняка - в сердце или в голову?
- В голову.
Он кивнул и зашел в одну из пустых комнат. Сел на диван. Карабинеры были совсем близко. Он слышал их голоса. Привидевшийся ему призрак маленького оборванца растворился в воздухе, исчез в пороховом дыму или скрылся в туннеле, хотя откуда тут было взяться туннелю? Не было подводных лодок у Вальпараисо, и невозможно туда добраться. Все это такой же бред, как обещание братьев не бросить его в последнюю минуту. Бросили… Что-то он сделал не так. Но что, не узнает уже никогда. Или узнает через несколько минут.
Он испугался, что не успеет, его опередят и вырвут автомат, и приставил к подбородку дуло "Калашникова", который когда-то подарил ему Фидель. Стрелять надо наверняка. Не очень эстетично, когда размозжит голову, зато не выйдет осечки. Он, правда, обещал жене вернуться, но что поделать, если не мы историю, а она нас творит. Вот и все, командор, товарищ сеньор президент, сенатор, студент, мальчик Чичо, вот и все.
Глава шестая
День рождения Ирода Антипы
- Эй, иностранец!
Питер поднял голову.
- Прыгай, черт побери!
- Я требую, чтобы мне предоставили связь с посольством.
- Прыгай, я сказал! Кто не прыгает, мумия - так?
- Вы не имеете права меня держать.
- Прыгай, или я вставлю тебе в зад шило. Посольство бандитов не покрывает. Зачем ты приехал в Чили, дерьмо?
Во всей тюрьме уже много часов подряд прыгали коммунисты, социалисты, члены правительства и профсоюзные боссы, застигнутые в том, в чем были. Только в полночь людям разрешили передохнуть, но часовой попался беспокойный. В коридоре шумели и не давали уснуть, а когда Питер наконец закрыл глаза, двое карабинеров внесли в камеру избитого до крови маленького босого человека в лохмотьях и наручниках и бросили на цементный пол.
Человечек застонал, потом произнес что-то знакомое на незнакомом, но очень мелодичном, полнозвучном и выразительном языке, и, услышав его хриплый голос, Питер ахнул:
- Бенедиктов!
- Мерзавцы, ах, какие мерзавцы!
Питер сел на корточки, достал носовой платок и стал обтирать разбитое лицо языковеда.
- Господи, кто вас так? Да на вас места живого нет!
Бенедиктов загнул еще более длинную руладу, в которой Питер не понял ничего, кроме энергичного корня, похожего на фламандское приветствие "добрый день". Он застучал в дверь. Появился белоголовый охранник с красными, как на сделанной дешевым аппаратом фотографии, глазами.
- Что надо?
- Снимите с него наручники и вызовите врача.
- Может быть, сеньорам угодно пригласить медсестру и сделать массаж? осведомился альбинос и с удовольствием выругался, сожалея, что иностранец не поймет.
Но иностранец понял.
- Вы за это ответите! - крикнул он дрожащим голосом. - Вы имеете дело с подданным бельгийской короны.
- Я имею дело с военнопленным, - равнодушно сказал охранник, - который был захвачен с оружием и оказал сопротивление властям республики Чили, дерьмо.
- Оставьте этого дурачка, Питер, - пробормотал Бенедиктов, с трудом шевеля разбитыми губами. - Подите сюда. Вы знаете, какой сегодня день?
- Вторник.
- Число, Питер, число!
- Одиннадцатое.
- Одиннадцатое сентября! И вам это ничего не говорит?
- Что мне это должно говорить?
- Плохой же вы католик, черт возьми. А впрочем, ваша церковь все равно живет по неправильному календарю. Но вот сегодня все и выяснилось. Когда отсюда выберетесь, велите папе Павлу отказаться от этих глупостей и отмечать праздники от Рождества до Рождества, как положено. Что вы на меня так смотрите? Вы не помните о том, что произошло в этот день тысяча девятьсот сорок три или сорок четыре года назад?
- Боже, Бенедиктов, что с вами сделали! Бедный, бедный!
- Ерунда! Кости целы, голова в порядке, а остальное заживет. Я сам нарвался на драку. Нервы не выдержали, и принялся палить. Но не в них - в воздух. Просто они наложили в штаны. Вас скоро отпустят. С бельгийцем связываться не будут.
- А вас?
- Расщелкают как пустой орех и прикончат. Впрочем, на этот случай у меня есть ампула с ядом, и там мы продолжим неоконченный диалог о промысле истории с братом Сальвадором.
- Туда не попадают самоубийцы, - сухо сказал Питер.
- Без вас знаю, - рассердился Бенедиктов. - И постарайтесь меня не перебивать. Простите. Мне отсюда не выйти, - продолжил он мягче, - и я должен рассказать вам о том, что видел во дворце. Но прежде я расскажу вам другую историю. Я ведь некоторым образом историк, Питер. А эта история очень важна. Она займет у нас какое-то время, но до утра эти ленивцы меня не расчухают. У нас впереди ночь. У вас когда-нибудь бывала такая ночь?
- Бывала, - пробормотал Питер и вспомнил партизанский лагерь в горах.
- Значит, вы меня поймете. Итак, представьте себе, что много лет тому назад в этот день родился царь. Не такой великий и жестокий, как его отец, и оттого унаследовавший лишь четвертую часть царства и именуемый тетрархом. Он был не слишком умен и не слишком глуп, в меру честолюбив, попадал под влияние разных людей, но самую страшную власть имели над ним женщины. Запомните, Питер, - женщины, ибо так повелось на земле, что зло, которое по природной мягкотелости и безволию осуществляют мужчины, замышляется прежде в женских сердцах. Будучи женатым, царь влюбился в свою племянницу. А она была замужем за его братом, которого терпеть не могла, потому что он был лишен отцом престола. Никто не знает точно, женился ли царь на ней при жизни брата или после его смерти, но даже если предположить, что брошенный супруг к тому времени умер, ее второй брак все равно был вызовом и нарушением законов восточной страны, согласно которым мужчина мог жениться на жене умершего брата лишь в том случае, если у этой женщины не было детей. А у нее была дочь, прекрасная дочь, может быть, самая красивая на земле.
- Саломея?
- А вы, оказывается, не так темны. Да, Евангелие умалчивает, но Иосиф Флавий называет ее имя. Вот за этот брак и обличал Ирода Антипу Иоанн Креститель, которого царь весьма почитал и, хотя сам же повелел бросить его в темницу, часто спускался к нему и вел беседы. Он, может быть, и в тюрьму его посадил для его же безопасности. А может быть, желая проверить его стойкость и истинность его проповеди. Такое случается, мой друг. Тюрьма эта находилась в асфальтовой крепости Махерон, и в верхнем дворце Антипа отмечал день своего рождения. На праздник пригласили самых богатых и знатных мужчин Иудеи, и сквозь занавеску за ними наблюдала и ждала своего часа женщина. Некогда она была фантастически красива. Может быть, не уступала ни в чем дочери, и эта красота сохранялась теперь, но с каждым годом ей было все тяжелее ее удерживать. Красоту забрала ее дочь. Эх, дочери! Если бы не Саломея, она была бы по-прежнему самой красивой женщиной в царстве, если бы не Саломея, никто не осудил бы Иродиаду за этот брак. О идиотские, жестокие, бессмысленные законы этой надменной страны! Как она ненавидела евреев, Питер, как ненавидела! Разве только Саломею не любила еще больше. Но это была другая нелюбовь. Они все их ненавидели. Высокомерный, замкнутый народ, презирающий всех и вся. Их ненавидели оба ее мужа и их отец, ее дед Ирод Великий, который много лет властвовал над этой страной. Он старался завоевать их расположение, он перестроил их храм в Иерусалиме, а они даже не помогли ему найти новорожденного ребенка, с которым было связано неясное пророчество, и старику пришлось убить четырнадцать тысяч невинных младенцев, а через полгода помереть поганой смертью. Хотя, скорее всего, это более поздняя вставка. В Вифлееме просто не могло быть такого количества детей.
- Разве это важно, сколько их было? - прошептал Питер.
- В истории важно все, - отрезал Бенедиктов. - Например, то, что среди погибших младенцев был сын самого Ирода. Император Август, когда ему донесли о побоище, заметил, что у Ирода лучше быть свиньей, чем сыном. Страшные были люди, Питер, не останавливавшиеся ни перед чем. А с другой стороны им противостоял молодой постник, живший в пустыне и призывавший народ к покаянию. Иродиада измучилась. Никто во всей Иудее не смел ее обличать. Фарисеи, которые участвовали во всех тогдашних смутах и подбивали народ на неповиновение римлянам, отчаянные и смелые люди, вроде ваших революционных друзей, и те не решались выступить против тетрарха, а одинокий пустынник не побоялся. Убить его было нельзя, судить - бессмысленно. Никаких преступлений пророк не совершал. Напротив, сам исполнял закон. Единственный во всей стране. А Ирод уже склонился к тому, чтобы отпустить Иоанна. И тогда лукавый, которому было дано торжествовать в тот день, нашептал Иродиаде гениальную мысль.
- Танец!