Глава девятая
В "Испанской Америке"
Она была не единственным человеком, преследовавшим пассажира тридцать первого троллейбуса. Старенькая зеленая "пятерка" тронулась с места и поехала по Страстному бульвару вслед за движущейся моделью исторического динозавра, которую собирались поставить в девяносто первом году во дворе музея Революции, но вместо нее поставили другой троллейбус, развернутый другими демонстрантами позднее и в другом месте. Пожилой водитель легендарного троллейбуса был втайне этому рад. Он любил свою машину и представить, что она будет без пользы ржаветь, ему было больно. Машина должна ездить, а не ржаветь. Он так и не вышел на пенсию, хотя давно уже собирался это сделать, продолжал ездить от Лубянки до Лужников и сразу же узнал маленького бородатого человека, махнувшего ему рукой на Трубной, точно не троллейбус это был, а такси.
- Талончик один, пожалуйста.
- Ветеранам революции бесплатно.
Пассажир покраснел, а преследуемый "пятеркой" под проливным дождем троллейбус миновал Цветной бульвар, Петровку, памятник Высоцкому, больницу в старинной усадьбе, пересек Тверскую и дальше покатил по летней Москве. Зеленая машина не отставала и не высовывалась вперед, она нырнула вслед за троллейбусом в тоннель под Калининским проспектом, где воды набралось уже с полметра, и встала. Троллейбус двинулся дальше, а пассажиры легкового автомобиля отчаянно и беспомощно смотрели, как их заливает. Они принялись яростно названивать по телефону, которым была оборудована машина, потом чертыхнулись, открыли дверь и, загребая руками, рванули вверх по тоннелю, бросив несчастный автомобиль.
Меж тем человек с авоськой вышел на ближайшей остановке. По переулку от бульвара он пошел не оглядываясь, потом свернул налево в церковь Апостола Филиппа. Маленький человек постоял на службе, где на ектиньи поминали сразу двух патриархов - иерусалимского и русского, написал две записки - одну за здравие, другую за упокой, которые впоследствии были изъяты и тщательно изучены; он поставил свечи и приложился к иконе Николая Чудотворца в правом приделе, подошел к помазанию к старенькому глуховатому батюшке, и у людей, которые его поджидали, уже начало иссякать терпение. Потом объект вышел из храма и двинулся по улице Аксакова до пересечения с Гагаринским переулком. В небольшом магазине на углу он взял бутылку водки и побрел в сторону высотного здания на Смоленской. Дошел до улицы Веснина, повернул направо, миновал итальянское и чилийское посольства, Чистым переулком мимо резиденции Патриарха вышел на Пречистенку и завернул в редакцию журнала "Испанская Америка", где несмотря на поздний час сидели люди, которых наблюдатели за маленьким человеком потревожить не решились.
При появлении нового персонажа все задвигали стульями, стали его обнимать, трясти за плечи, наливать чаю, водки, виски и коньяку и расспрашивать про последнюю экспедицию в Перу. Маленький человек отвечал сначала неохотно и скованно, но потом оттаял, расслабился, выпил и повеселел.
Самый закрытый в Москве клуб паралингвистов при "Испанской Америке" был единственным заведением, куда было разрешено приходить Ивану Андреевичу Бенедиктову после его самоубийства, и он старался не пропускать этих встреч. Тут многие проживали вторую, а то и третью жизни, путались в собственных именах и биографиях, меняли внешность и привычки, имели прижизненные могильные плиты и лишь в этом здании могли скинуть на несколько часов лягушачью шкуру и положить ее посушиться подле камина. У каждого здесь был свой любимый напиток и любимое кушанье, своя марка сигарет или сигар. Паралингвисты играли в самые хитрые и увлекательные карточные игры, бросали кости, вспоминали иностранные тюрьмы, публичные дома, рестораны, женщин всех цветов кожи и о печальном не говорили. Зачем печальное, если в жизни так много хорошего, а уж они-то это знали как никто другой. Но год от года их разговоры становились все более грустными, даже в картах реже приходило много козырей, не случалось ни красивых мизеров, ни больших шлемов, не радовали женщины, и одна унылая тема сквозила в их речах: за что настала такая жизнь и где они прокололись? Старички топили камин и вполголоса обсуждали пророчества о скором конце клуба покойного Карла Артуровича Сикориса, которого одни любили, а другие терпеть не могли, но спорили о нем и несколько лет спустя после его таинственной смерти и скандальных похорон.
Из института расходились поздно вечером. Большинство жили в домах неподалеку, писали мемуары, встречались с рабочей молодежью и сокрушались, что их профессия становится вымирающей.
- В школы надо идти, в школы, - говорил им в последний свой приход в "Америку" папа Карл. - Паралингвистами становятся в детстве или не становятся никогда.
Они послушно кивали, но никуда не шли.
- А ты как, Ваня? - спросил Бенедиктова восьмидесятипятилетний свежий дедок Василий Васильевич Богач, отсидевший пятнадцать лет на Колыме за провал войны в Испании и не потерявший любви к женскому полу, из-за которой когда-то в Андалусии и погорел.
- Деньги у меня сегодня гикнулись, дядя Базиль.
- Ты что же, Ваня, дурачок?
- Получается, что дурачок, - согласился Иван Андреевич.
Они дошли до Дома ученых, простились, Богач зашагал на Сивцев Вражек, насвистывая арию из "Дамы с камелиями" и думая о симпатичной сорокалетней разведенке, которая должна была его сегодня навестить, а Бенедиктов двинулся в сторону Кремля, когда наконец его преследователи себя обнаружили и он увидел знакомую рыжую физиономию.
- Садитесь, Иван Андреевич, подбросим куда прикажете. - стажер открыл тронутую ржавчиной дверцу автомобиля, но Бенедиктов продолжал идти в своем привычном ритме физического тела, которое совершает идеально равномерное движение и ни от чего не зависит.
- Вы не выполнили своих обязательств, - буркнул он хмуро.
- Мы и сами ничего не получаем, - пожал плечами стажер. - На каких машинах за вами гоняемся, видали? А что до обязательств, то вы не выполнили своих. Сепульведа остался жив.
- Я никого в жизни не убивал.
- Никто и не говорит, что вы должны убивать. Есть другие способы.
- Я в эти игры не играю, - рявкнул Бенедиктов, - я академический ученый, а не какая-нибудь шантрапа. И не смейте меня больше искать!
Глава десятая
Успех
Денег, которые получили сестры на Рождественском бульваре, должно было хватить на несколько лет. В Последнем переулке расслабились, обновили гардероб, купили новый холодильник и стиральную машину, сделали ремонт, вставили сейфовую дверь и новые зубы Любови Петровне. Варя поначалу боялась, что мать откажется брать не заработанные честным трудом, появившиеся невесть откуда зеленые деньги, сошлется на скорый Армагеддон, но Елена Викторовна отнеслась к известию о таинственном незнакомце, который спас Марию от выселения из рижской квартиры, да еще кое-что обломилось от его щедрого подарка московской сестре, совершенно спокойно.
- Я знаю, чьи это деньги, - сказала она, расчесывая густые светлые волосы, и в глазах у нее промелькнуло такое выражение, что Варя подумала: а мама еще ничего, главное, женское в ней, которое так восхищало дочку в детстве и казалось ей недоступным, не умерло, как бедная профессорша его ни умерщвляла. - Я никогда не верила в то, что он погиб.
- Он что, по-твоему, заговоренный?
- Когда я его видела в последний раз, он сказал мне, что если я услышу о его самоубийстве, то верить этому не должна. Какая угодно смерть, только не эта.
У Вари даже дыхание перехватило.
- И ты никогда не пыталась его найти? И ничего не сказала мне?
- Что я могла сказать тебе о человеке, который отказался признать тебя своей дочерью и едва не угробил? - пожала плечами мать.
- Папа здесь ни при чем.
- Ему всегда было лишь до себя.
- Неправда!
- К сожалению, правда, - вздохнула профессорша и закурила. - Одно время я тоже думала, что он необыкновенный человек, ну только, может быть, невезучий, а потом поняла, что он маргинал. И вся его дурацкая нескладная жизнь со всеми этими приключениями и перестрелками произошла от чудовищного недорослизма и стремления свою маргинальность скрыть. Комплекс маленького, не уверенного в себе человечка, который готов что угодно придумать, только бы избежать обычной жизни, потому что она труднее всего. Я уверена, что он и от тебя отказался, потому что не хотел становиться папашей и стирать пеленки. И от второй жены потому же ушел. И от третьей, и от четвертой уйдет. Это даже не характер, Варя, это диагноз, болезнь, род сумасшествия. Не приведи тебе Господь такого человека встретить.
- Ты так говоришь, потому что любишь его. И всегда любила, - выкрикнула Варя дрожащим голосом. - А с другим тебе было бы скучно!
- Да ты совсем еще глупенькая, - пробормотала Елена Викторовна с досадой. - И когда ты только вырастешь?
А толстая пачка, помещенная в железную банку из-под халвы, скоро растаяла, и все пошло по-прежнему. Но страшное случилось осенью, а прежде было дурное предзнаменование. В конце лета ушел из дома Пиночет. В молодые годы он пропадал по несколько дней, вырывался из квартиры, как ни пытались они его удерживать, но через несколько дней возвращался домой изодранный, худой, жадно набрасывался на еду, и маленькая Варя, понаслышке знавшая о взаимоотношении полов, очень смущалась, когда на него смотрела. В ту пору Елена Викторовна предлагала из педагогических соображений кота кастрировать, но баба Люба взвилась и отстояла его. "Странно, - думала Варя, гладя полосатого султана, когда, умиротворенный после ночных гулянок, он спал на коврике, перемещаясь за пятном солнца, - какими глазами он на нас смотрит и что думает?" А кот явно что-то думал, порой она ловила его изучающий взгляд и воображала, что Пиночет жалеет их: какой жалкой должна казаться ему их длинная, никому не нужная двуногая женская жизнь. Пиночет дряхлел, все реже уходил на улицу, больше спал, но весной все равно исчезал и в отчаянных драках отстаивал свое первенство. А потом как отрезало. Кот перестал выходить, и они поняли, что он признал свое поражение и остался дома доживать.
И вот исчез. А несколько дней спустя в квартиру позвонили.
На пороге стояла куколка. Она не сильно изменилась с их последней встречи на рынке в Себеже. Только одета была еще лучше. Варя хотела захлопнуть дверь, но куколка проворно вставила ногу.
- Расселяем квартиры в центре.
Варя поднапряглась, с силой оттолкнула куколку и хлопнула дверью.
- Вы еще за мной бегать будете, - прокричала обидчица из-за двери.
Мама посмурнела, с бабой Любой творились странные вещи. Она забросила бизнес, начала заговариваться, перестала выходить из дому, увесила комнату фотографиями своих мужей и любовников, часами с ними разговаривала, и Варя не была уверена, что старуха сошла с ума, ибо фотографии отвечали ей. Ночами в доме слышались голоса, лица на фотографиях наутро выглядели иначе, чем накануне: там протекала своя, неведомая Варе жизнь. Мать с ее предчувствиями и бессмысленными попытками задавить ведьмаческие наклонности сначала учеными степенями, потом молитвой и постом, бабка, помешанная на прошлом, играючи зарабатывающая и проигрывающая миллионы и насквозь видящая людей и зверей, наконец, сама Варя с ее революционерами - темная была квартира, нечистая, и вот теперь над ней нависла угроза. Но представить, что она будет жить не в Последнем переулке, а в ином месте, казалось Варе нелепостью. За квартиру она была готова душу заложить.
Квартира - враг, кладбище личной жизни, и все-таки если бы ей предложили выбрать между домом и мужем, она бы выбрала дом. Пусть даже мужчины в нем не задерживались. Мужчин вообще не было. Она с ужасом понимала, что их нет нигде, а есть что-то жалкое, необязательное. Боже, какая там ностальгия по прежним временам, как пели в газетах, а Елена Викторовна ругалась и твердила, что нельзя так говорить - ностальгия по чему. Ностальгия и есть ностальгия - тоска по родине. И не что иное. Профессорша вообще в ужасе была оттого, что делалось с ее возлюбленным языком, который надо было немедленно преподавать как иностранный всему населению, чтобы оно умело согласовывать существительные с прилагательными и управлять глаголами, про числительные нечего и говорить. Варя слушала материнские причитания вполуха: какие к черту числительные, если нормальных мужиков в стране не осталось? Скорее бы смели прочь это племя людей, не умеющих любить, не желающих ни за что отвечать. Вот были мужики, про которых рассказывала баба Люба: приходили и брали женщину в судьбу, не считаясь, сколько у нее детей, ничего не боялись и - погибали. Какая разница, коммунистами или некоммунистами они были - мужики были. Породистые, крепкие, цельные. Любили так любили, грешили так грешили - и все полегли.
А те, что сохранились и устроились в этой жизни, тьфу, полуевнухи какие-то. Ужасно все это было, отвратительно. А между тем быстрее прежнего стали сменять друг друга времена года и приходили дни рождения, которых раньше ждешь не дождешься; когда-то она мечтала о том, что ей будет двадцать, и эта цифра казалась недосягаемой, а вот уже и двадцать пять исполнилось. Она была красива в любом наряде, на нее заглядывались на улице, настала пора ее цветения, красивее не стать. Так думала Варя о своей небогатой женской судьбе, где кроме бедного Пети Арсеньева и Анхеля были лишь короткие встречи, случайная связь с иногородним аспирантом, который больше зарился на квартиру, чем на саму Варю, и был играючи разоблачен зоркой Любовью Петровной; ухаживал за ней женатый молодой профессор, но так и не решился перейти черту близости, хотя слухов по институту ходило так много, что лучше бы уж она ему отдалась - не так обидно бы было, да и профессор был умен, талантлив и хорош собой. Подваливал учитель испанского, которого с подачи убиенного воина Петра обвиняла в растлении малолетки баба Люба, и хотя столько лет с той поры прошло, испанец бегал свеженький и крепенький по частным урокам, брал учеников, еще раз женился, родил ребенка и развелся, но смотрел плотоядно на незастреленную Олю Мещерскую и с ужасом понимал, что вся его мужская судьба пойдет прахом, если он не познает эту девочку-женщину, с которой когда-то разбирал текст про Дон-Кихота и Дульсинею Тобосскую.
Было еще несколько встреч, была безумная связь с одним карагандинцем на конференции в Ярославле, вспыхнула внезапная любовь в балтийском Калининграде; но поразительная вещь - брать замуж ее никто не хотел. Где-то был ее рижский Андрюша, о котором Варя иногда вспоминала и думала, что оттолкнула не гордого мальчишку, а свое счастье, которое дается всего один раз и надо его уметь разглядеть, даже если оно приходит так нелепо, и суметь за него уцепиться. А она отдала все сестре.
- Высокомерная ты слишком, Варвара. Можно подумать, мой пример тебя ничему не научил. Ты как знаешь: хочешь выходи замуж, хочешь не выходи, но ребенка родить ты должна.
- Ты же христианка, мама. Как так можно? - возражала Варя уныло, а у самой на душе кошки скребли.
- Я тебе как мать говорю.
К весне они остались в доме одни. Все остальные жильцы выехали, и только три ведьмы удерживали оборону на последнем этаже. Внизу поселились бомжи, несколько раз на Варю пытались напасть, припугнуть, и она обзавелась газовым баллончиком, Елена Викторовна вооружилась филологическим матом, а баба Люба никуда не выходила и лишь иногда ступала на лестничную клетку, и ее громовой голос вместе с ведрами ледяной воды обрушивался на головы подростков, забегавших в подъезд понюхать клей "Момент".
Потом отключили газ, вырубили электричество и осталась только вода. Дом перестраивали, от отбойных молотков дрожали стены, в воздухе стояла пыль. Последний переулок, бывшее московское захолустье, район дешевых публичных домов, куда в былые времена даже снегу стыдно было падать, становился элитным убежищем для бандитов. Все больше приезжало сюда дорогих машин, из которых выходили дорогие люди. Возле них вертелась куколка, уверенно объясняла и отвечала на вопросы, бросая взгляд на последний этаж, дорогие люди хотели завладеть этажом целиком; трем ведьмам предлагали на выбор любой район. Жизнь в центре становилась не по карману. За излишки площади в квартире приходилось платить. Ах, если бы снова объявился папа и дал новую порцию денег!
Но вместо папы Елену Викторовну разыскали шведы. Варяги были смущены, пристыжены, просили прощения за давнюю историю, говорили, что сами были поставлены в ложное положение, и смиренно предложили профессору приехать с курсом лекций в Упсалу на полгода, год, пять лет или на сколько ей захочется, с семьей или одной, как ей будет удобнее, намекали на возможность обратить прошлый казус в свою выгоду, попросив у короля политического убежища. Предложение было как нельзя кстати, и Елена Викторовна вынесла его на семейный совет. Время было смутное, баба Люба продолжала жить в виртуальном мире автомобильных аварий, бандитских разборок, старинных фотографий и гравюр, не желая перемещаться на эту сторону реальности, Варе задерживали зарплату, проклятый испанец-репетитор все повышал цену за ночь, как если бы перед ним была не Оля Мещерская, а царица Клеопатра, и отказывать ему было так же абсурдно, как и соглашаться. Идея все бросить да перенестись в не ведающий потрясений, не ставящий человека перед таким выбором мир казалась спасительной. Однако, к удивлению Елены Викторовны, Любовь Петровна ее не поддержала.
- Меня отсюда только вперед ногами вынесут.
- Но ты же сама говорила про Варю…
- Вот Варенька пусть и едет. Или там церкви православной нет?
- Там женщины священники.
- Тогда это для тебя, - молвила баба Люба, и у Елены Викторовны даже не нашлось сил с ней спорить.
А шведы, видимо, действительно чувствовали себя виноватыми, они продолжали спрашивать, чем могли бы помочь, и, видя их нелицемерное усердие, ученая женщина попросила устроить на работу ее дочь. Через неделю Варю взяли работать в фармацевтическую фирму, которая открыла в Москве свое представительство.
Сначала она была секретарем, обучалась общению с компьютером и факсом, уставала так, что едва доносила ноги до дома: западный ритм казался ей издевательством над здравым смыслом; но постепенно освоилась, и работать стало легче. К тому же за деньги, что она получала, можно было всякое вытерпеть.
А Машка осталась позади. Машка была похожа на дребезжащий "жигуленок", который катил по колдобинам родной страны. Справедливость восторжествовала, все сестры получили по серьгам. Варя купила себе права, купила "Альфа-Ромео" и оторвалась от плацкартного вагона, так что расстояние вряд ли могло когда-нибудь сократиться. Перед ней наконец открылась жизнь. С помощью денег, потому что другого ключа к этой двери не существовало.