Здесь ему не давали забывать, что он наемник, и его, привыкшего никогда и никому не подчиняться и не держать ни перед кем отчет, это положение угнетало. Хотя, судя по всему, его работой были довольны, Анхель получал хорошие деньги, которые аккуратно скапливались в бельгийском банке Generale. Вероятно, уроки, которые он давал, не пропадали впустую, потому что те, кого он учил, били своих врагов, хотя и враги были очень сильны и мужественны, а на другой стороне были свои инструкторы и свои наемники. Тем помогали русские, этим Запад, чего Анхель Ленин не мог понять, но в подробности не вникал и чувствовал, что превратился в часть огромной силы, которая сама прочитала его сущность и определила, на что он пригоден.
Проиграв две страны и почти двадцать лет беспрерывных войн, городских, сельских, равнинных и горных, оставшись в истории вечным неудачником и мальчиком для битья, он испытывал удовлетворение и ревность оттого, что на этой бедной земле получалось то, что ни разу не вышло у него. Его жизнь все равно не была напрасной, и за гибель его бойцов мстили мусульмане православным - странный исторический код, хотя очевидно, что потом они возьмутся за католиков и протестантов, и эту силу не остановит никто, но в конце концов какое ему было дело.
Когда командировка закончилась, он уехал в Амстердам. Он сам не знал, почему выбрал этот город. Может быть потому, что это было самое свободное и доброжелательное место в мире, где было все: и проститутки, и наркотики, и если у тебя были деньги, такая свобода, что большую невозможно представить. Ему нравились большие портовые города - они казались Анхелю образом разноцветного, разноязыкого, грубого мира, где легко затеряться и все равны перед случайностями судьбы. Может быть, он инстинктивно бежал от католического пространства, и оттого страна, где на каждом углу осмеивали папу, грела его сердце. Потом деньги кончились, он заключил другой контракт, теперь его забросили еще дальше, в Турцию, откуда они пробирались горными тропами на север. Там было опаснее, страшнее, злее, однажды его едва не взяли в плен, но и платили там больше. Но прошло еще несколько месяцев, а потом и лет, и он почувствовал, что устал. Люди, с которыми он прошел через две войны, оставались совершенно чужими ему. Такими же чужими, как и их враги. Однажды они предложили ему принять их веру и сказали, что в этом случае его положение будет иным, но он отказался. Он знал, что они победят, старая, измятая, истощенная земля, погибающая от своей зауми и неслыханной расслабленности, будет захвачена маврами, подобно тому, как сами европейцы когда-то захватили американский континент от Аляски до Огненной земли.
Он следил за чеченами, которые били неповоротливую Россию, и когда их спокойный командир захватил русский роддом и беспрепятственно ушел в горы, а потом вынудил русских убраться прочь, Анхель Ленин почувствовал восторг, подобный тому, что испытывал в молодости сам. Таких блистательных и наглых операций проводить даже ему не доводилось. Чечены учли его ошибки, там, где надо, они играли в благородство, где надо, убивали и наводили ужас. Они были гибкими, ловкими и бесстрашными воинами, они поддерживали огонь человеческой истории, не давая ей застыть и окаменеть, пуская у человечества гнилую кровь, без чего история подошла бы к скучному концу. После поражения в Чили и Перу он наконец увидел силу, которой был призван служить, но сладкая, ядовитая стрела христианства… Он не знал, как выдернуть ее из сердца.
Однажды он поехал в Гент. Церковь, которую строили Гекеманс с Юханом ван Супом, была почти закончена; остались только отделочные работы, о скором открытии храма писали в газетах, давал интервью дряхлый старик Юхан, в сотый раз рассказывая про доброго мальчика Питера, который рос послушным сыном и настоящим фламандцем. Анхель Ленин остановил машину на другой стороне улицы. Церковь была не особенно красива - теперь разучились строить красивые храмы, - простая, строгая, без лишних украшений, устремленная вверх, точно вырывающаяся из теснины окружавших ее домов. Чем-то похожая на ту, что была у них в городке. Но поднять на нее руку было так же страшно, как на Рене Гекеманса.
Ему приходилось грабить банки и инкассаторов, похищать музейные ценности, брать в заложники и убивать людей, взрывать самые разные здания от пастуших хижин до телебашен, но Анхель Ленин никогда не уничтожал церквей. Да и вообще никогда не восставал против Бога. Правда, папа Гекеманс сказал бы, что всякое покушение на человеческую жизнь есть покушение на Творца, но это только иезуитская риторика. Анхель Ленин хорошо ведал людскую породу и начинку и знал, как мало в ней от Создателя, и все-таки он предпочитал сохранять нейтралитет в отношениях с небом. Небо жило своей жизнью, земля своей, они никогда не смешивались, но небо многое ему прощало. Он сам не знал, за что, но порою физически ощущал, что небеса снисходительны к нему и только по этой причине он до сих пор жив, хотя все, кто с ним когда-то начинал, ушли отсюда молодыми.
Ему было немножко скучно без них. В преобразившемся мире его никто не понимал. Он полюбил выпивать в одиночестве, рассаживая своих уже ушедших друзей, соратников и соперников за столом, не делая разницы между теми, кого любил больше и кого меньше, кого ненавидел, завидовал и презирал, кто предавал его и кого предавал он сам - смерть уравнивала всех. Они ждали его там, а он оставался их представителем на земле. Он и генерал - лишь двое уцелели от тех времен, и он почувствовал что-то похожее на зависть к этому человеку.
Как-то раз в середине октября он включил телевизор и увидел на экране Пиночета. Дряхлый, больной диктатор прятался от телекамер. Его сменило лицо испанского судьи, демонстрации чилийцев в Лондоне, Мадриде и Брюсселе с плакатами и фотографиями без вести пропавших родственников, среди которых, возможно, были и бойцы Анхеля Ленина. Один подсудимый истории был доставлен, очередь оставалась за другим. А иначе судебный процесс потеряет смысл и не восторжествует справедливость - та самая, которой он пытался служить всю жизнь, как умел, и которая теперь требовала, чтобы он сам предал себя в руки врагов.
На смену жаркому и душному лету, которое иногда обрушивается на Европу и превращает ее аборигенов в гуттаперчевых кукол, так что сразу чувствуется различие между стойкими арабами, турками и задыхающимися европейцами, пришла осень. Он шел по улице и вдруг увидел, как у молодой женщины двое смуглых подростков вырвали сумочку. Дамочка, судя по всему иностранка, кинулась за ними, спотыкаясь на высоких каблуках, но они нырнули в грязный переулок и исчезли. Женщина заплакала. Стояла посреди солнечного пропыленного квартала и ревела, размазывая по щекам слезы.
- Что-нибудь случилось, мадам? - спросил он, мешая насмешливость с сочувствием.
Женщина подняла голову, и Анхель Ленин узнал русскую переводчицу.
- Пойдемте со мной.
В кафе недалеко от ратуши было тихо.
- Сидите здесь. Я скоро вернусь.
В марокканском квартале, который он знал еще по тем временам, когда жил в "Ван-Беле", Анхель зашел в небольшой магазин, торговавший восточными сладостями. Продавец позвал его за перегородку и провел в комнату, где за столом играли в кости несколько человек. Игра прекратилась, появились молчаливые смуглые люди, позвали кого-то еще, и перед Анхелем Лениным развернулась немудреная иерархия квартала, куда предпочитала не заглядывать полиция. Через час у него в руках был красный паспорт с несуществующим гербом. Все остальное марокканцы не вернули, но на это и не приходилось рассчитывать. А паспорт они бы так и так подкинули- деньги Анхель Ленин заплатил за скорость.
- Если у вас будут проблемы, мы всегда к вашим услугам, господин инструктор.
Анхель вздрогнул: он не мог точно поручиться, но лицо говорившего показалось ему знакомым; верней всего, это было одно из тех безымянных лиц, что вереницей прошли перед ним в Албании.
Женщина сидела у окна в той же позе. Некоторое время он стоял в полутемном углу у входа и разглядывал ее. Теперь она нравилась ему гораздо больше, чем тогда. В России не нравилась, потому что в России не нравилось ничего, но вырванная оттуда, помещенная в интерьер хорошего ресторана, она хорошо выглядела.
Она сидела небрежно, заколов светлые тяжелые волосы, которые открывали точеную шею с аккуратными ушками. По ее мягким движениям, по тому спокойствию, с каким она проводила рукой по волосам и оправляла платье, он почувствовал, что эта женщина набралась опыта. Он вспомнил ее обнаженную, покрытую краской стыда, так явственно увидел, словно это было накануне ночью. Наверное, у нее было много в эти годы любовников, она научилась дарить им и получать от них наслаждение, и он вдруг почувствовал ожесточение.
- Ваш паспорт, мадемуазель.
Радость показалась не столь сильной, как можно было ожидать. Уныние сквозило на красивом славянском лице.
- Надо быть осторожнее. Ходить одной по этим улицам опасно.
Она кивнула, но думала о своем.
- Я думаю, мы могли бы отметить возвращение вашего документа.
- Я устала, месье.
- Это пустяки. Совсем недолго. Прошу вас. Что будете есть? Я предпочитаю морскую кухню.
Она посмотрела на него рассеянно, силясь что-то вспомнить, и ему нравилась эта игра на прочность: узнает ли, нет?
- А вам, наверное, заказать котлеты? Русские любят мясо.
- Я не голодна.
- Вы не ели целый день.
- У меня небольшая проблема, - сказала она неохотно.
- Поссорились со своим бой-френдом?
- Пока я была здесь, я потеряла работу.
- Ах да, кризис в России. У нас тоже бывают кризисы.
- Я не хочу возвращаться домой.
- Какие вы знаете еще языки? - спросил он хрипло, боясь вспугнуть удачу.
- Английский, испанский.
- Мне нужна переводчица с испанского. Вам никогда не приходилось работать переводчицей, сеньорита? - Он смешно исковеркал последнее слово.
Она посмотрела на него надменно, и он подумал, что добьется своего, чего бы это ни стоило.
- Это чисто деловое предложение, мадемуазель.
Женщина неопределенно пожала плечами, и взгляд ее стал еще холоднее.
Анхель Ленин подошел к телефону и набрал номер, который дал ему человек в магазине восточных сладостей.
- У меня есть для вас работа, - сказал революционер негромко и грустно, выдергивая из сердца иезуитскую стрелу. Как странно устроена жизнь: за один день он нанял себе сразу двух служащих.
Глава третья
Сикорис
"Новый премьер-министр в России. Обострение ситуации в Косове. Движение "Талибан" контролирует девяносто процентов территории Афганистана. Суд над чилийским диктатором Аугусто Пиночетом может не состояться. Взрыв церкви Иоанна Крестителя в Генте сорвал приезд понтифика в Бельгию".
Бенедиктов торопливо пробежал глазами строчки новостей. У него болели глаза. Он сидел перед экраном уже несколько месяцев подряд, исследовал разнообразные платные и бесплатные сайты, вращался в каких-то чатах, вступал в переписку с аматерами революции и антиимпериализма из Боготы, Веллингтона, Казани, Сиэттла, Тюмени, Чагодая, Калининграда, Купавны и Шанхая, зато теперь картина мирового сумасшествия была ему в общем виде ясна. Поразительная штука Интернет. Нечто вроде головы Карла Сикориса. Маленький чемоданчик, по которому в каюте американского военного корабля Бенедиктов следил за расстрелом русского парламента в девяносто третьем году и который Рей подарил ему в знак благодарности (а скорее всего с тайной мыслью, ибо Райносерос никогда ничего случайно не делал), за несколько лет из диковинной штуки превратился в рутину. Опять наступала революция - Господи, как они ему надоели, как хотелось их остановить, передохнуть от сумасшедшего движения дальтоников на красный свет, но еще более поражала его внутренняя связь явлений и предметов, точно кто-то занимался тем, что ткал и распускал ковер из одних и тех же нитей.
Вот и глобализация появилась на свет в те же годы и в том самом чикагском университете, который подготовил команду мальчиков, спасших чилийскую экономику от разрухи. Если верить Сикорису (хотя и был он великим мистификатором, но всегда подмешивал в свои байки толику правды и, хихикая, потирал ладошки, наблюдая за тем, как люди пытаются эту ложь выпарить, а правду оставить, да только и она улетучивалась), так вот, если ему верить, то в последнюю их встречу, когда папа Карл лежал на смертном одре и было невозможно представить, что сей жизнелюбивый до языческого обожания всего земного и плотского человек навсегда закроет глаза и отойдет, Сикорис преувеличенно слабым голосом стал уверять Бенедиктова, что глобалисты просто паразиты, они украли свою идею у масонов, хотя, возможно, и сами масоны продали ее глобалистам - как более могучей силе, пришедшей на смену вольным каменщикам.
Папа Карл, вероятно, не имел такой высокой степени посвящения, чтобы об этом компетентно и окончательно рассуждать, но интуиция у него была запредельная. А в конце концов не так уж и важно, кто и что у кого позаимствовал, скрипел Сикорис, одним глазом кося, как Бенедиктов разливает виски, а другим созерцая прошлое, - важно то, что первой крупной жертвой трансцендентальной аферы пал их общий знакомый Сальвадор Альенде Госсенс, вздумавший в самый неподходящий, переломный исторический момент национализировать чилийскую экономику, уже вовлеченную благодаря уникальным запасам селитры и меди и потаенному географическому положению в процесс глобализации как некий лабораторный проект, полигон будущего и его пусковой механизм, и с этой позабытой истории на краю земного шара должен был начаться новый цикл человеческого путешествия к концу. Никакие договоренности двух империй о разделе сфер влияния, так занимавшие паралингвиста Бенедиктова двадцать лет назад, когда он ходил по Вальпараисо и искал в порту советские подводные лодки, были здесь ни при чем, уверял папа Карл. Все было гораздо проще и сложнее, и, слушая его, Бенедиктов не мог отделаться от странного ощущения, что в обществе старика становится похожим на доверчивого юношу Петю Супова, которому заливает в тюремной камере байки умудренный, приговоренный к погибели человек, поглядывая, как действуют на слушателя и зрителя его находки.
- Дурака вы тогда сваляли. Надо было силой его оттуда тащить. Он нам бы очень теперь пригодился. - и эта нарочная или случайная проговорка Сикориса объясняла темное пятно в чилийской истории, смущавшей Ивана Андреевича, и давала ответ на незаданный, но подразумевавшийся вопрос: как могли вольные каменщики отдать на заклание своего высокого брата и ничего не сделать, чтобы его спасти.
- А это все уже было, голубчик, в веке осьмнадцатом, - рассказывал Сикорис, блестя вечно молодыми глазами. - Тогда к масонам много всякого сброда привалило, вот они и решили очиститься от балласта. До этого, сударь мой, степени посвящения были очень простые. Всего три - ученики, подмастерья и мастера. А потом один хитрый шотландец по фамилии Рамзай создал изощреннейшую иерархию с девяноста девятью степенями.
- Ну и что? - спросил Бенедиктов подозрительно, все еще пытаясь понять, говорит Сикорис правду ввиду смертного одра или врет как сивый мерин.
- А то, что это привело в конце концов к французской революции, событию куда более веселящему, чем октябрьские игры большевиков. Вот и теперь нечто подобное происходит. А началось все опять-таки в Чили, когда брата Сальвадора брат Аугусто в жертву принес и неслучайно именно одиннадцатого сентября, ибо покровителем масонов старых, друг мой, был не кто иной, как Иоанн Креститель, и оттого звали себя первые строители соломонова храма иоаннитами, а происходили они от монахов-бенедектинцев. Так что видите, все сходится в нашем с вами пасьянсе. Только, хочу вас огорчить, Иван Андреевич, - впервые обратился к нему Сикорис по имени-отчеству, усекновение честной главы Иоанна Крестителя произошло отнюдь не одиннадцатого сентября.
- То есть как это не одиннадцатого? - воскликнул Бенедиктов. - Вы шутите!
- Какие тут могут быть шутки, - пробормотал Сикорис, и голос у него вильнул, как напоровшаяся на сучок пила. - Предтечу казнили под Пасху примерно за год до распятия Христа. Следовательно, это произошло в конце февраля или начале марта. А отмечать день его смерти полгода спустя решили его ученики, люди, как вы помните, весьма непростые, ревнивые и по-своему ущемленные умалением их учителя и возвеличиванием Иисуса. Иные из них до такой степени были уязвлены, что посчитали Его самозванцем и ушли на реку Евфрат, где обитают и поныне.
- Значит, произошла ошибка? - пробормотал Бенедиктов.
- В таких вещах ошибок не бывает. Устанавливая календарь, отцы Церкви не стали менять число, названное учениками Иоанна, хотя даты многих праздников не раз переносились. По какой причине они так поступили, можно только гадать. Или же допустить, что день поминовения Крестителя был с самого начала выбран не случайно. Ученики Иоанна что-то знали и хотели на это что-то указать или предостеречь.
Бенедиктов изумленно вытаращился на своего наставника. В устах папы Карла все эти слова - "отцы Церкви", "Христос", "Креститель", "ученики" иначе как с издевкой никогда не звучали. А тут - тон заговорщика и едва ли не покаянные слезы на блеклых глазах.
- И еще одну вещь не забудьте, - добавил Сикорис скорбно. - Именно вторник почитается в Церкви как день поминовения Предтечи. Так что запомните, Бенедиктов: вторник, одиннадцатое сентября.
Он закрыл глаза и задремал, а Бенедиктов после этого разговора, когда Сикориса похоронили всем институтом, а потом поминали в каминном зале на Пречистенке и вопреки обычаям и приличиям всех времен и народов едва не передрались, споря, а не был ли покойный тем самым предателем и кротом, который изрыл империю и сокрушил орден советских паралингвистов, Бенедиктов, в том споре не участвовавший, хотя знал много больше других, часами над узорами месяцев и лет сидел и считал цифры. Умом он понимал, что скорее всего надурил его старик, в открытую и наглую посмеялся, спровоцировал и польстил, но в то же время и самое сокровенное выболтал, едва ли не покаялся, переложив в чужую голову невыносимое знание. И тогда впрямь стало ему казаться, будто ничего он не придумал и вовсе не дурачил Питера тюремной ночью одиннадцатого сентября семьдесят третьего года, а действительно опять сплясала на чьем-то дне рождении неведомая Саломея, вытребовала у слабовольного, но очень могущественного человека по наущению злой матери невинную и неуступчивую душу. И хотя болтливый и мягкотелый сибарит Чичо, застрелившийся из фидельева - вот с кем надо было точно разбираться, почему его так долго терпят и кому нужен этот непотопляемый авианосец у берегов Флориды - автомата, меньше всего мог быть уподоблен заключенному в темницу аскету и праведнику Иоанну, все же некий общий исторический алгоритм чудовищного заговора, расправы и беззакония здесь прослеживался, и еще неизвестно, чем все это кончится.