Глава пятая
Несчастье
Сначала они писали друг другу письма. Варя аккуратно, а Машка нет. Варя подробно и несколько занудно, а Машка то отделывалась небрежными листочками, то присылала целые сочинения, которые московская школьница читала по нескольку часов, разбираясь в каракулях сестры. Но без этих писем она скучала. Мария заполняла зияющую пустоту в ее жизни, и теперь Варя меньше таращилась на панораму трех вокзалов. Но еще сильнее сестра будоражила душу и вносила в нее смуту.
Машка и возмущала, и ошеломляла, и злила ее. Варю поражало в письмах сестры не обилие мальчиков - о мальчиках и у них в классе любили поговорить, особенно в раздевалке перед уроками физкультуры, - а то обожание или даже пресмыкание, с каким сестра о них рассуждала. Этих ничтожеств она обожала и не стеснялась свое обожание признавать. Перед ними млела, приседала, расписывалась в своем бессилии - в самом никудышном была готова увидеть невероятные достоинства и повиснуть у него на шее. К концу года буйной девичьей переписки Варя сбилась со счета козликов, о которых писала влюбчивая и неразборчивая калининградка.
"Возможно, это проистекает от некрасивой внешности, ужасной одежды, хотя закомплексованной Марию назвать трудно. Но меня это раздражает. Если успех Марии связан с ее доступностью, то это гадко и ужасно, и я не должна с ней дружить. Но ведь она моя сестра, сердце у нее доброе, и иногда мне кажется, что она гораздо чище, чем я", - записывала Варя у себя в дневнике и сама боялась того, что писала, но чем дальше, тем больше чувствовала, как нарастает в душе раздражение против бабушкиного воспитания, музыкальной и английской спецшколы, манер, фортепиано, фигурного катания, против учителя испанского языка, долговязого малахольного доцента Ленинского пединститута, который приходил к ней по четвергам, разбирал маэстро Асорина, стоически терпел все ее капризы, был обременен несколькими семьями, каждой оставленной жене платил алименты и занимал свою ученицу лишь одним вопросом: что могло столько женщин в этом уродце и зануде находить и не были ли они все этакой коллективной Машкой?
Ее справедливая натура была возмущена чудовищным несоответствием между мужскими пороками и женской красотой и добродетелью, Варя росла стихийной феминисткой и, быть может, именно по этой причине читала Марии морали:
"Ты не имеешь гордости и не умеешь ценить себя, но во имя нашей дружбы ты должна перемениться".
"Правда, Варька, правда, - отвечала Мария. - Если бы я была такая же принципиальная, как ты! Но я не могу с собой ничего поделать. Мне их жалко всех. Они такие несчастные".
"Несчастными люди бывают только по собственной воле", - возражала Варя.
"Хорошо тебе рассуждать, ты вон какая - одеваешься хорошо, и мама у тебя за границей. А я? Если я буду такой, как ты, на меня никто и смотреть не станет. Пришли мне свою фотокарточку".
"Наоборот, только тогда и станет. Не позволяй, чтобы к тебе относились как к вещи. Расширь свой горизонт, ходи в театры и консерваторию, посещай выставки, больше читай и вырабатывай самостоятельный ум. Неужели ты думаешь, что в жизни мальчики - это главное? Фотокарточка у меня есть только для комсомольского билета".
"Да, Варька, главное. И пусть лучше относятся как к вещи, чем никак. Когда-нибудь и ты это поймешь и перестанешь писать глупости про горизонт, музыку и театры… Спасибо за фотку. Я на нее часто смотрю и думаю, какое же ты еще глупое, но милое дитя".
Варя закусывала губу, переписка прерывалась, затем возобновлялась с новой силой, они просили друг у друга прощения, мечтали о том, чтобы снова встретиться, и Варе казалось, что она хорошо знает и Машкин класс, и ее семью, она жила как будто в двух мирах, реальном, где была застегнута на все пуговицы, и в другом - волшебном, Машкином, в котором можно то, чего нельзя в мире первом. Где-то существовал коридор, подземный ход из одного царства в другое, по которому пробиралась Варина душа, когда она читала письма сестры, и эту возможность существовать одновременно в двух мирах так, чтобы дверь никогда не была закрытой, она ценила более всего в их неожиданно обнаружившемся родстве.
К тому времени, правда, Мария жила уже не в Калининграде, а в Риге, куда вышла в очередной раз замуж ее мама, к которой сестра относилась с пониманием, обсуждала с ней достоинства и недостатки приемных отцов, но последний из них, работавший в рижском политехе, ей совершенно не нравился. У него были взрослые дети, которых он ставил падчерице в пример, саму ее звал в глаза и за глаза дурой и безуспешно пытался натаскать по математике. Машка намекала на то, что во время этих занятий он пытался ее домогаться, но в это Варя уже не верила и приписывала несметной фантазии сестры. В письмах Мария жаловалась, что в Риге жизнь хуже, чем в Кенике, - латыши задирают нос, город скучный, залив - лужа, с косой не сравнить, и звала на весенние каникулы погостить. Но Варе в тот год было не до этого. Она до посинения готовилась в частной группе для одаренных абитуриентов, писала сочинения про поэтику лермонтовских поэм и жанровое своеобразие пьес Островского, учила стихи Некрасова и Блока и знала столько, сколько знают студенты-отличники на втором курсе, а троечники умрут и не узнают никогда. Ее занятиями руководила из-за рубежа мама, которая списывалась с преподавателями и просила быть с девочкой построже. Варя знала, что поступит в любом случае и вопрос заключается лишь в том, чтобы не ударить на экзаменах в грязь лицом, потому что у разъезжающей по всему свету профессорши недругов было ничуть не меньше, чем друзей. Подготовка ее дочери - вопрос родовой чести. Ради этого расплывчатого символа девочка читала пуды книг и скучала ужасно, не понимая, как можно превращать столь замечательное занятие, как чтение, в литературоведческое занудство и велика ли важность, что остроносый Гоголь назвал "Мертвые души" поэмой?
Но таковыми были правила игры, в которую собиралась играть Варя, а соблюдение жизненных правил было главным требованием к поведению человека, которое предъявляла мать. Это внутренний стержень, без которого личность рассыпается и превращается в размазню - так учила Варю самая умная женщина на земле, и в этом дочка ей следовала не рассуждая, пытаясь научить материнской науке сестру, но, видимо, была не столь способной учительницей.
Елена Викторовна возвращалась домой перед самым выпускным вечером. Варя с бабушкой встречали ее в аэропорту, обе были заранее раздражены, что обычный уклад жизни нарушится, и вымещали раздражение друг на друге. У Вари волосы не желали ложиться, и она была готова изничтожить весь белый свет. И, как назло, мама долго не выходила. Прошли все пассажиры, прибыл новый самолет из Гаваны, заверещала пронзительная кубинская речь. По залу прилета сновали вертлявые мужички и предлагали подвезти до города. "У на на Куэ сабоа", - громко говорил веселый маленький мулат, приехавший из Санта-Клары учиться в Высшую партийную школу. Наконец появилась мама, но не из того выхода, по которому шли все, а откуда-то сбоку.
- Чемодан не находился. Очень устала. Скорее домой, - телеграфно сказала она и двинулась за первым попавшимся барыгой, обещавшим отвести их до города всего за четвертной, отчего бабушка возмущенно присвистнула, а Варя покрутила пальцем у виска и в машине расплакалась.
- А все от дружбы с этой воровкой, - говорила старуха вполголоса, но так, чтобы девочке было слышно. - Я с самого начала была против. Но ты сказала пусть, и вот, гляди, что сделалось с твоей дочерью. Ты должна с ней поговорить, или я отказываюсь заниматься ее воспитанием.
- Завтра поговорим.
- Ты разве не пойдешь со мной на выпускной? - поразилась Варя.
- Нет, Варенька, я себя нехорошо чувствую.
"Кремень какой-то. И правильно, что он ее бросил". А плакать нельзя будут красные глаза. Тем более сегодня. В длинном платье, с уложенными волосами, такая взрослая и недоступная, что самой было на себя непривычно смотреть, Варя ушла в школу. Она веселилась и плясала всю ночь, украдкой от учителей пила молдавский коньяк из плоской бутылки, которую принес кто-то из мальчишек, а потом Петька Арсеньев из ближнего Калининграда передал ей письмо.
"Ты была для меня, наверное, тем, что называется первой любовью", нараспев повторяла Варя, и душа ее пела.
К себе в комнату она поднялась под утро. Солнце освещало высотные здания, крыши домов и три вокзала. Варя сама не заметила, как провалилась в сон, а когда очнулась, что-то переменилось в мире. Свет солнца стал слишком жгуч, не тепло, но зной оно несло, загоняя прохожих на теневые стороны улицы. От духоты или выпитого накануне коньяка заболела голова, слышны были звуки автомобилей, запах бензина, и Варя внезапно ощутила тоску. Она вышла на кухню. Мать стояла спиной, а лицо у бабули было такое, как в зимнюю ночь, когода она вызывала "скорую".
- Господи, Лена, что ж будет-то?
- Перестань, без тебя тошно.
Мать повернулась, глаза у нее ввалились, обозначились складки у рта, и открылись постаревшие руки. Но красота от этого не ушла, а сделалась суровей и строже.
Никогда Варя не видела свою мать в таком состоянии, и ей стало по-настоящему страшно. Не за себя, а за нее. Это была кровная связь, которую она ощутила в эту минуту совершенно явственно, и поразилась биению иррационального, почти животного чувства в подчиненной разуму душе. Матери было плохо, мать была оскорблена, задета, унижена - ее великая мать, которую никто никогда не смел оскорбить.
- Варенька, случилась неприятная история. Когда я улетала из Стокгольма, один человек попросил меня опустить здесь письмо. Очень близкий мне человек, которому я не могла отказать. А в Шереметьеве меня остановили…
Произнеся это слово, мать неожиданно совершенно успокоилась и, глядя на Варю привычным преподавательским оком, медленно, как на занятии, со всем богатством интонационных конструкций и звуков русской речи произнесла:
- Возможно, меня уволят с работы. Может быть, и нет. Но ты не поступишь точно.
Здание с высоким шпилем качнулось перед Вариными глазами и рухнуло время повернуло вспять, зеленый лес зашумел на его месте, нарядные москвичи в экипажах приезжали на Воробьевы горы и смотрели на город.
- Но ведь я готовилась, - сказала Варя неуверенно, неизвестно за что цепляясь. - Я могу попытаться сама…
Красивая женщина покачала головой:
- Нет, дочка. Ничего не получится. Слишком много из-за меня пострадало людей.
- Отпусти меня в Ригу, - сказала Варя тихо и подумала, что Машка была ее единственным спасением.
Глава шестая
Соблазн
Два мальчика выкатились навстречу Варе: один побольше, лет четырнадцати, второй вдвое его моложе. Старший от смущения боялся поднять голову, а младший уставился на Варю во всю ширь круглых синих глаз.
- Здравствуйте, тетя! Мы кушать хочим, - сказал он простодушно.
"Я тоже", - подумала Варя.
- Ну-ка, марш оба в комнату, - рявкнула Мария, - и не выходить, пока вас не позовут!
В холодильнике стоял пакет кефира.
- Может, в магазин сходим?
- Лучше на рынок, - заявила сестра, подтянув развязавшуюся рубашку, в которой москвичка опознала свой линялый, действительно давно вышедший из моды батник.
По трамвайным путям с кошмарной хозяйственной сумкой девочки двинулись за Даугаву. Варя была готова под землю провалиться и не спрашивала, почему они идут пешком. Она уже поняла, что здесь живут по другим правилам, которые надо принимать, и лишь скорбно оборачивалась назад, туда, где была видна панорама старого города со шпилями церквей. На рынке так же безучастно брела за сестрой по торговым рядам, смотрела, как та выбирает, торгуется и перебранивается с продавцами, даже не пытаясь угадать странную логику ее действий. У бабульки с крашеными волосами Мария купила молодой картошки и зелени на двадцать копеек дороже, чем в другом ряду, долго спорила из-за черешни с печальным нерусским стариком, но так и не взяла, хотя старик снизил цену едва ли не вдвое, а черешня была язык проглотишь, и вдруг - Варя глазам своим не поверила, - пока они выясняли что-то у краснощекой тетки про свежесть копченого угря, при одном взгляде на которого пустой желудок заходился от волнения, Машка тихо шепнула:
- Прикрой меня!
Варя и опомниться не успела, как сестра смахнула с прилавка в сумку несколько помидоров и шмоток сала. Державшая сумку Варина рука вмиг ощутила краденую тяжесть, лицо у невольной соучастницы преступления покрылось пятнами, а Машка как ни в чем не бывало продолжала дожимать старика с его черешней, пока тот не отдал ее задаром.
Обратно шла веселая, ела немытую ягоду, косточки выплевывала на тротуар назло оглядывающимся прохожим.
- А чего? Я люблю что-нибудь стянуть.
- И не попадалась ни разу?
- Попадалась. Один раз даже в милицию отвели. Пошли Стаське с Васьком солдатиков купим.
Варя хотела про ложки спросить, из-за которых ее чуть в больнице не зарезали, но сдержалась: не пойман - не вор.
- А вообще-то, сестра, если б меня замели, то пришлось бы тебе все на себя брать. Мне опять в ментовку нельзя. Плохо там. Если не первый раз попадаешься, они изнасиловать всем отделением могут.
- Значит, я… значит, ты меня… значит, чтобы я… - задыхаясь, произнесла Варя.
- Да ведь обошлось. Ладно, не дуйся. Я просто тебя проверяла: надежная ты или нет.
- Ничего себе проверочка.
- Все рассчитано. С тобой бы связываться не стали. У тебя на лице написано, что ты пай-девочка и за тебя есть кому вступиться. Они это за версту чуют. А вот я…
Варя почувствовала, что Мария заведет себя и расплачется.
- А мама где твоя? - спросила она, желая упредить слезы.
- Вечером приедет.
- А… папа?
- В море.
- Ты же говорила, он преподаватель в институте.
- А, - сказала Мария с горловым хрипом, - это другой. Того мы прогнали. Надоел. Теперь у нас рыбак. Хороший мужик, только зануда.
"Боже мой, - подумала Варя, - что же это за женщина, которую любит столько мужчин?" И хотя она решила, что будет держаться с разлучницей с холодной учтивостью, которую предписывала сретенская мораль, любопытство было сильнее. Но когда вечером она увидела суетливую тетечку с круглым лицом и постоянно моргающими глазами, по сравнению с которой даже Мария смотрелась принцессой на горошине, не поверила глазам.
- Людмила Ивановна, - сказала женщина неловко, не зная, то ли протянуть руку, то ли достаточно наклонить голову, и от растерянности сделала и то и другое.
Машка расхохоталась:
- Мать, а можно она тебя просто Люсей будет звать?
Но чем больше она старалась, чтобы все было непринужденно, тем натянутей становилась маленькая женщина. Варя кожей ощутила, какой клубок переживаний - обиды, ревности, вины - вызывала она в хозяйке запущенной квартиры и как пыталась Машка все сгладить, но ничего не сглаживалось. Женщина стеснялась и тяготилась присутствием посторонней девочки, натянуто улыбалась и тихим голосом делала ненужные замечания детям. Она избегала смотреть гостье в глаза, не оставалась с ней одна, и Варя казалось, что она отгораживалась, защищалась от нее своими детьми.
"Но папа, папа, - думала Варя, - что мог найти высокий умный папа в этой мышке и оставить маму, такую умную, необыкновенную, красивую?"
- Ну как, понравилась тебе моя Люся?
- Очень, - сказала Варя, вкладывая в короткое слово всю гамму раздрызганных чувств.
- Она удивительная женщина. Ни минуту не была одна. Она, по-моему, физически этого не может. Нет, не в этом смысле, просто к ней все липнут. А умная знаешь какая!
- Это хорошо, что ты ее так любишь, - с нежностью глядя на Марию, произнесла Варя.
- Она, между прочим, когда мои сочинения пишет, так их всегда в классе учительница вслух читает. Папа говорил: тебе бы в университете учиться, ты бы профессором стала. Он всегда ей показывал свои работы.
- Ты откуда знаешь?
- Она рассказывала. Думаешь, моя мама врет? Да ты что! Она просто не знает, что это такое. Она читала то, что он писал, а потом брала карандашик, делала на полях замечания, и он писал: ты гений! У нас это все сохранилось. Хочешь, покажу?
- Что же он тогда от нее ушел?
- Она его прогнала.
- Она папу?!
- Он ей изменил, - сказала Мария глухим голосом.
- И это все?
- А тебе мало?
- Да разве из-за такой ерунды люди расходятся?
- Это не ерунда! У них была такая любовь, что после этой измены она не могла с ним больше, понимаешь? Да ничего ты не понимаешь! Я знаю, что ты про нас думаешь. Конечно, тебе здесь все ужасным кажется. И мама моя, медсестра в санатории. И я, пэтэушница. И одеваюсь не так, и веду себя не так. И братья мои тебе смешны. Говорим неправильно, едим не то, языков иностранных не знаем, книг у нас в доме нету, Лорки по стенам не висят… - Мария расходилась все сильнее, и Варя с испугом и любопытством смотрела на сестру, в которой и не подозревала таких глубоких переживаний. - А знаешь, какой Стася талантливый? Он по шашкам первое место прошлым летом в лагере занял.
- Да я вовсе не думала ничего такого.
- А хоть бы и так, - не унималась Мария. - Я, может быть, вундеркиндом была, я в первом классе лучше всех была по письму, и, если бы меня в интернат маманя не отдала, потому что денег на троих детей не хватало, а там меня кормили и одевали, если б в школе нормальной училась и со мной занимались бы, как с тобой, я бы с золотой медалью школу окончила!
"А может, не надо было тогда столько детей заводить?" - подумала Варя, но произнести вслух не решилась.
- А я вот, а я… - Мария заплакала, и Варя стала растерянно гладить ее по голове, утешать и говорить, какая Мария красивая и умная, как счастлива она, что у нее такая сестра, хотя теперь уже хорошо знала, что Машка пользуется сиротской долей так же ловко, как тибрит с прилавка помидоры. Но все равно было жалко и сестру с ее разными папами, и себя, без папы выросшую. Она тоже заплакала, девочки обнялись и не заметили, как уснули.
На следующий день над всей Прибалтикой сияло голубое небо, и от вчерашних слез не осталось следа. Людмила Ивановна с мальчиками уехала с утра в санаторий. Договорились, что сестры поживут несколько дней одни, посмотрят город, а потом приедут на взморье.
Жара стояла невыносимая. Квартира с южными окнами за день нагрелась так, что Маша вылезла из душа и в одних трусах ходила по комнатам. Варя отводила от голого тела толстушки глаза, но скоро привыкла и только когда в дверь позвонили и Мария пошла открывать, покачала головой:
- Ты б хоть оделась.
- Лучше ты разденься, - засмеялась Машка, и глаза у нее так заиграли, что Варя покраснела.
Ночью налетели комары, девочки пробовали достать их шваброй, но комары забирались под потолок, тогда они включили пылесос и охотились на насекомых. А потом лежали в кровати и разговаривали.
- А у тебя сколько мальчиков было?
- Ну, Машка.
- Сестры должны рассказывать друг другу все. Неужели по-настоящему ни с кем?
- Маша!
- И даже не целовалась?
- Целовалась, конечно! - обиженно врала Варя и краснела, а Машка хохотала:
- Я по лицу вижу, что врешь!
- Да как ты можешь видеть, если темно?
- Я ясновидящая.
- Мы в бутылочку играли и в кис-мяу, - оправдывалась Варя, и лицо ее становилось пунцовым.