Нина сыпала скороговоркой - о том, как ее подвезли в машине Костя и его друг Валера и Костя просил одолжить крупную сумму… и как к Владу приходили рэкетиры, требовали денег… их "Жигули" стояли возле кафе в тот вечер, когда напали на Лёню… Квашук опознал эти "Жигули" на митинге в Румянцевском сквере…
- Папа, ты слушаешь? - кричала Нина в трубку. - Папа, почему молчишь?
- Да… - Колчанов, ошеломленный ее сообщением, прокашлялся. - Но это же только подозрение, никаких улик.
- Подозрение очень серьезное. Влад уже позвонил Валентине, она хочет звонить следователю…
- Не надо! Не торопись. Я съезжу к Цыпину, мы сами разберемся.
2
В понедельник на утреннем обходе врач сказал Лёне Гольдбергу:
- Ну что ж, гематому отсосали. Тут болит? - Он холодными пальцами надавил на остриженную Лёнину голову в том месте, где темнело большое пятно. - А тут?
- Не болит, - сказал Лёня. - Доктор, я уже здоров. Сделайте божескую милость, отпустите домой.
- Божескую милость может сделать только Бог, - сурово ответствовал врач. - А мы подумаем.
Вообще-то голова у Лёни еще побаливала. Но больница с ее распорядком ему надоела, как говорится, до красной черты. Он лежал, держа перед глазами свежий номер "Огонька", принесенный Марьяной. Глаза скользили по строчкам статьи модного публициста, но смысла ее Лёня не улавливал. Мысленно он был сейчас далеко от жгучих проблем статьи.
Хотелось разобраться в себе, в чувстве опустошенности, которое охватило его с того часа, когда он очухался тут, в больнице. Будучи шахматистом, Лёня оценил свою позицию слабой, плохо защищенной и к тому же "висящей на флажке" цейтнота. Много времени упущено, теперь надо успеть сделать очередные ходы, чтобы не проиграть жизнь. Очередные ходы - но какие?
Первым будет уход из кафе. Конечно, это не просто. Столько денег вложено в предприятие, не говоря уж о силах. Влад взовьется до небес. Мать всплакнет и скажет: "Ну что ты мечешься? Ну нельзя же так…" А как - можно?
К сорока двум годам люди многого достигают. А чего достиг я? - думал Лёня, отложив "Огонек". В институте не доучился, математику забросил… Возня дома с компьютером не в счет… несерьезно… Подавал надежды в спорте, особенно в шахматах, но дальше кандидата в мастера не продвинулся. Художника из меня не получилось - нет острого дарования. Семья была, да сплыла. Где-то в Америке подрастает дочь, забывшая меня. Бабы, с которыми я имел дело, - ни одна не зацепила за сердце…
Ложные солнца… Я прошел тропой ложных солнц, но джек-лондоновской биографии себе не сделал. Не получилось…
После обхода в палате стало шумно. Опять двое соседей возобновили нескончаемый спор о перестройке, о национальной политике, о событиях в Баку и Фергане. Настырные, непримиримые - они и из гроба будут вопить охрипшими голосами: "Карабах… Горбачев… Прижать их к ногтю, прибалтов!.."
В сущности, подумал Лёня, в свои сорок два я умею только хорошо гонять на машине. Я, в сущности, гонщик… Не в первый уже раз он спросил себя: а не пойти ли, от этой смутной жизни, в таксисты? Чем плохо? Приличные заработки. Ну, среда грубоватая, так ведь и я не князь Мышкин…
За окном посвистывал ветер, и косо, густо летел снег. "Вот и заносят след снега, летящие косо…" Милое юное лицо Марьяны представилось ему. "Моя стройная сосенка, - подумал с нежностью, но тут же мысленно прикрикнул на себя: - Не твоя она, не для тебя, пожившего и битого жизнью. Тебе сколько лет? А ей? Ну, и все. Выкинь из головы!"
Но как выкинешь, коли душа противится…
Валентина Георгиевна приехала в четыре. Поставила на тумбочку банку с клюквенным соком, села подле койки:
- Ну как ты, сыночек?
Лёня посмотрел на круглое доброе лицо матери. Слава Богу, сегодня нет у нее в глазах слезливо-жалобного выражения. Сегодня она подтянутая, в темно-синем костюме, скрадывающем полноту. Немолодая, конечно, но все еще красивая женщина.
- Ничего, мама. Надеюсь, на днях выпишут. Закажи оркестр трубачей.
- Каких трубачей? Ой, Лёнечка, опять ты шутишь - ну, значит, поправляешься. К тебе сегодня придет Ильясов, следователь.
- Не нужен мне Ильясов. У меня от него изжога.
- Лёня, есть новые обстоятельства…
Валентина Георгиевна рассказала сыну о том, как Квашук опознал машину, о догадке Нины…
- Костя Цыпин? - Лёня уставился на мать. - Не может быть. Он мне звонил как-то, с месяц назад, спросил, не могу ли я дать ему в долг… Да нет, Костя не пойдет на разбой…
- Сам, может, не пойдет, а его дружки? Надо разобраться. Лёнечка. Я позвонила Ильясову, он сказал, что без тебя нельзя их привлечь.
Тут как раз и заявился Ильясов. Неторопливый, в очках на крупном носу, с синеватыми щеками, он вошел в палату в сопровождении дежурного врача. Ильясов строго соблюдал формальности, и врач разрешил ему допрос больного.
Уселись в холле за журнальным столиком. Ильясов официальным тоном разъяснил ситуацию. Выяснено, что "Жигули" № 92–24 принадлежат Трушкову Александру Афанасьевичу, проживающему в Ломоносове. Там же проживают его брат Валерий и Цыпин Константин Анатольевич. Оперативную информацию, поступившую относительно возможной причастности указанных лиц, проверить можно только по заявлению потерпевшего. Ильясов раскрыл на столике большой блокнот и предложил Лёне написать заявление: мол, имеется подозрение на таких-то лиц…
- Нет у меня подозрения на Цыпина, - сказал Лёня.
Ильясов пожевал губами и закрыл блокнот:
- Ну, раз нет, так и говорить не о чем.
Он аккуратно зацепил ручку за край внутреннего кармана франтоватого пиджака.
- Подождите, - всполошилась Валентина Георгиевна. - Лёнечка, нельзя же так! Костя просил у тебя, потом у Нины крупную сумму. Он разъезжает на "Жигулях" с этими братьями. "Жигули" в тот вечер стояли у кафе.
- Это не доказательство.
- Но это единственная ниточка, которая… Лёня, не упрямься! Тебя чуть не убили…
- Чуть - не считается.
- Господи! - Валентина Георгиевна, высоко взметнув брови, смотрела на сына, глаза ее полнились слезами. - Лёня, это же просто формальность. Ну, нельзя же так…
Ее голос прервался. Сейчас заплачет…
- Ладно, ладно. Только без слез. Давайте бумагу и ручку, - сказал он следователю. - Что надо написать?
Ильясов продиктовал нужный текст, потом, вздев очки на лоб и проведя носом по строчкам, прочел, добавил недостающую, по его мнению, запятую.
- Вы их арестуете? - спросил Лёня.
- Нет. Задержим на трое суток.
Он еще что-то говорил, ссылаясь на уголовно-процессуальной кодекс, но Лёня слушал вполуха. Была невыносима мысль о причастности Кости Цыпина к нападению: Костя наверняка не виноват…
После ухода Ильясова он сказал матери:
- Не надо было писать заявление. Это смахивает на предательство.
- Что это ты говоришь, сыночек? Костю же никто не обвиняет. Просто проверка…
- Мама, давай о другом. Как ты себя чувствуешь? Ничего? Скоро сорок дней. Третьего, да?
- Четвертого декабря.
- Я к этому дню выпишусь. Надо отметить, мама.
- Ну конечно, Лёнечка, конечно. - Она поднесла к глазам платочек. - Как бы папа всполошился, если бы это… нападение на тебя… случилось при его жизни…
3
Колчанов брился в ванной, когда зазвонил телефон. Сестра Лена строгим своим голосом, сохранившимся с той поры, когда она заведовала сберкассой, осведомилась, как он поживает. Лена - она же Ленина - давно уже пребывала на пенсии, замуж она так и не вышла, влачила одинокую жизнь, с кошкой. Досуг она заполняла вязанием кофточек на продажу (то было небольшое дополнение к скудной пенсии) и активным участием в жизни партийной организации при жэке. С братом общалась редко - главным образом по телефону.
Колчанов, не пускаясь в подробности, коротко бросил в трубку:
- Ничего.
- Виктор, - сказала сестра, - ты можешь одолжить двадцать пять? Я потратилась на ремонт холодильника…
- Ладно. - Вообще-то у Колчанова было с деньгами туго, пенсия к концу месяца иссякала, а гонорар за статью о кругосветном плавании Крузенштерна и Лисянского раньше середины декабря не светил. - Приезжай, - сказал он сестре, - только не сегодня. Сегодня мне надо в Ломоносов смотаться. Завтра - в любое время.
Перед тем как выйти из дому, Колчанов позвонил Валентине.
- Ой, Витя! - обрадованно прозвучал ее голос. - Как раз я думала тебе позвонить. Четвертого будет сорок дней, ты приезжай.
- Приеду, - сказал Колчанов. - Валя, я вот о чем хотел. Позвонила Нина, сказала о подозрениях Влада относительно…
- Да-да, я знаю.
- Ты пока не спеши связываться со следователем. Если он примет меры…
- Я уже ему сообщила.
- Напрасно поторопилась, - с досадой сказал Колчанов. - Я бы съездил к Цыпину и разузнал. Ты же знаешь Цыпина. Если придут арестовывать Костю, он такое может натворить…
- Постой, Витя. Во-первых, Ильясов еще не получил разрешения на задержание. Всего на трое суток, между прочим. А во-вторых, как ты разузнаешь? Ясно, что Костя будет отрицать, а Цыпин все равно взбеленится.
Валентина была, несомненно, права. Колчанов и сам не знал, как начать разговор с Цыпиным на болезненную тему. Об этом думал всю дорогу до Балтийского вокзала, а потом в электричке, мчавшейся в Ломоносов. За окном вагона плыл, медленно смещаясь, заснеженный сосновый лес, и Колчанову вспомнилась Мерекюля - как они шли по колено в снегу, ломились сквозь выморочный лес к шоссе, а там их поджидали "тигры".
А ведь не только погибшим десантом была известна Мерекюля. Лет десять назад он, Колчанов, наткнулся в каком-то журнале на статью о художнике Шишкине. Оказывается, Шишкин в последние годы своей жизни проводил лето в эстонской деревне Мерекюля, там писал пейзажи, в которых "был заметен своеобразный аскетизм, как бы намек на наступающий модерн". А недавно Колчанов, листая альбом Леонида Пастернака, увидел репродукцию с картины "Чайки над морем", в подписи под которой стояло: "Мерекюля". Чем-то привлекала художников эта скромная деревня на берегу Финского залива. Для них тут были красота, вдохновение, покой. А для морской пехоты в феврале сорок четвертого… что тут говорить… Все в жизни относительно…
Хорошо, что Цыпины жили недалеко от станции, на улице Ломоносова, в одном из новых домов-пятиэтажек. Всего два раза остановился Колчанов, пережидая приступ боли в ногах ("витринная болезнь"!) И то хорошо, что погода была тихая - бодрящий морозец и золотистое, как бы растворенное в холодном воздухе, солнце.
Медленно поднялся на четвертый этаж. Цыпин был дома, да не один - в маленькой кухне сидел мужичок невысокого роста с седым хохолком и сплошной черной бровью над цыгановатыми, близко посаженными глазами.
- Вот, Афанасий, - сказал Цыпин, раздвинув занавеску, состоящую из стучащих друг о друга палочек, и введя Колчанова в кухню. - Гляди, какой гость приехал. Бывший наш боец с морской пехоты.
- А то мы не знакомы. - Мужичок, привстав, пожал Колчанову руку. - Хоть и присыпало нас солью от старости лет, а узнать можно.
Конечно, и Колчанов узнал Афанасия Трушкова, на огороде которого, среди зреющих огурцов, он когда-то чуть не отдал концы от большого употребления водки внутрь расстроенного организма. Знал, по рассказам Цыпина, и о трудовой жизни Трушкова - как он, бывший солдат и лихой шоферюга, пошел в гору, сделался директором вагона-ресторана и в этой хорошей хлебной должности много лет колесил по железным дорогам. В семьдесят каком-то году езда была прервана: за крупную недостачу Трушкова посадили в тюрьму, из которой спустя два с половиной года выпустили по амнистии. Опять он пошел в шофера, водил казенный грузовик, потом снова, живучий солдат, взошел по службе, стал заведовать тиром в ДОСААФе - а уж оттуда на пенсию. Брюшком обзавелся на старости лет. Жена его Алена Прокофьевна - и это знал от Цыпина Колчанов - до самой пенсии была завмагом, а теперь трудилась на посту заведующей овощной базой. Можно смело сказать, была она неотделима от продовольственного снабжения города Ломоносова.
На кухонном столике стояли бутылки с пивом - две опорожненные и две полные. Цыпин, оживленный, в неизменной ковбойке, налил пенящееся пиво в граненые стаканы:
- Ну, со свиданьицем.
Выпил, крякнул, утер ладонью седую клочковатую бороденку, скрывавшую челюсть, разбитую в боевой молодости. Сказал:
- Давай, Афанасий, дальше. - Пояснил Колчанову: - Афанасий хоть унерситетов не кончал, а тебе, само, не уступит. Он по фамилиям знает всех первых секретарей обкомов. Во! Ты на ком остановился? На Ларионове? Давай дальше!
- Да ладно, - сказал Трушков. - Не всем это интересно.
Мне-то уж во всяком случае, подумал Колчанов, подивившись, однако, замечательной политической памяти Афанасия.
Он рассказал о своем неудачном хождении к Петрову.
- Ну и хрен с ним! - Цыпин помрачнел. - Мне повестку прислали в суд, на семнадцатое. Я там и выложу все. Как разведка обосралась, а через это, само, погиб батальон храбрых бойцов.
Колчанов сказал, что нельзя так, с бухты-барахты, обвинять. За такое - как за злостную клевету - суд может припаять срок.
- Нету тут клеветы! - Цыпин наклонил лобастую лысоватую голову, словно рога наставил. - Правда у меня! Пускай суд разберется, по какому такому праву мне всю жизнь, само, ходу не дают. Дальше дворника! В чем я виноватый? Что в плену не околел, в тундре норвейской? В собачьей будке?
- Суд разберется! - Трушков иронически хмыкнул. - Как раз он тебе разберется. Держи карман шире.
- А не разберется - я дальше пойду. В Верховный суд!
- Давай уж прямо в Организацию Объединенных Наций, - съязвил политически просвещенный Трушков.
Прикончили вторую бутылку пива. Цыпин сказал:
- Раз такое дело, достану из заначки беленькую.
Захромал в уборную, оттуда, из шкафчика, что за унитазом, вынес бутылку "Столичной". Из холодильника взял миску квашеной капусты. Первая хорошо пошла.
- Мой Коська, - сказал Цыпин, уминая капусту, - давеча говорил, у них один клиент в мастерской рассказывал, само, будто Ленин сифилисом болел.
- Брехня! - У Трушкова глаза вспыхнули злыми огоньками. - Откуда они взялись, гады, языки развязали, все им не так, все плохо, что было раньше.
- Сионисты, - вставил Цыпин. - Сами не пашут, не сеют, а только разрушают.
- Это Самохвалов такую песню поет? - сказал Колчанов. - Ты хоть одного сиониста видел?
- Видел, не видел, само, роли не имеет. А Самохвалов болеет за русский народ.
Не в первый уже раз Колчанов подумал, что знает этого Самохвалова по военно-морской службе. Весной сорок пятого к ним в кронштадтский Учебный отряд прибыло молодое пополнение - юнцы, хилые от скверного питания военного времени. Война далеко отодвинулась от Кронштадта, и тут, в тыловой тишине, молодое пополнение обучалось морским специальностям. Вскоре один из них - в школе оружия - обратил на себя внимание, нет, не какими-то особыми способностями к минно-торпедному делу, а - политическим усердием. Звали этого двадцатилетнего матроса Виленом Самохваловым, и был он до призыва секретарем райкома комсомола в городке Кашине Калининской области. Такой вот ранний деятель союзной молодежи.
В первый раз Колчанов его увидел в кабинете начальника политотдела Учебного отряда. Зашел по какому-то партучетному вопросу - а начпо беседовал с мелкорослым тонкошеим краснофлотцем, стриженным под нуль. "Сядь, обожди, - сказал Колчанову начпо, пожилой капитан первого ранга. И - к матросу: - Давай дальше, Самохвалов". Краснофлотец, сидевший на краешке стула, подался тщедушным телом к начпо, продолжил прерванный разговор: "Так-то ничего, товарищ начальник, на ногах он держался, только очень от него несло, когда инструктировал наряд…" Это на кого ж он стучит - на своего командира роты? - подумал Колчанов. Вот же сукин сын… Оно, конечно, несмотря на все строгости, командиры в Учебном отряде тайком попивали, но - чтобы рядовой вот так, нагло доносил на офицера, это, знаете ли… А вскоре Колчанов узнал, что Самохвалова как перспективного политработника аттестуют на младшего лейтенанта.
Однажды Самохвалов заявился к нему в партучет: "Главный, не знаешь, где инструктор по комсомолу? Никак я его…" - "Товарищ краснофлотец, - прервал Колчанов нахального салажонка. - Я с вами на брудершафт не пил. Выйдите, постучите в дверь и обратитесь как положено". - "Извиняюсь, товарищ главстаршина", - пробормотал Самохвалов, смутившись. А месяца через полтора пришла ему аттестация, и надел Самохвалов офицерский китель с погонами младшего лейтенанта (береговой службы), и назначили его инструктором политотдела по комсомолу вместо прежнего, выстаревшегося. Так началась его карьера. Политработа уверенно вела по ступенькам службы и привела в Военно-политическую академию, к полковничьему званию, - но все было ему, Самохвалову, мало… стучали в седых висках молоточки неутоленного честолюбия…
- Болеть за русский народ надо, - сказал Колчанов. - Но это не значит давить другие национальности.
- А если они давят нас, русских? - возразил Цыпин, наливая по новой. - Куда ни глянь, всюду они.
- Точно, - поддержал Трушков. - Вон Сахарова возьми. Сколько о нем писали - Сахаров, Сахаров. А он вовсе на Сахаров, а Цукерман.
- Что за чушь вы порете. - Колчанов досадливо передернул плечами. - Какая-то сволочь сочиняет, а вы повторяете, как попки.
- Кого это ты, само, сволочишь?
- Фашистов новоявленных. Не надо, ребята, с ними водиться. Вы же старые солдаты. Неужели мы немецкий фашизм победили, чтобы теперь свои седые головы склонить перед русским фашистом?
- Никто не склоняет! - воинственно выкрикнул Цыпин. - Я вот что скажу: алес ист швайнерай! Ну, давайте - за Россию!
Выпили по второй, по третьей. Приятное тепло растеклось по организму - Колчанов расслабился, откинулся на спинку стула. Маленькая кухня, занавеска из палочек, лица собутыльников - все было розового цвета, как в кино про хорошую жизнь.
- Толя, - сказал он, - а что это за мастерская, в которой Костя работает?
- Автосервис, - значительно произнес Цыпин. - Автосервис они свой открыли.
- Кто - они?
- Костя и вот его, - кивнул Цыпин на Трушкова, - сыновья. Взяли, само, в аренду каменный сарай и оборудуют. Его старший, Саня, молодец - силен в авторемонте.
- Точно, - подтвердил Трушков. - В меня оба пошли. Классные водители. А Санька-то! - воскликнул в приливе гордости. - Я Прагу в сорок пятом освобождал, а Саня - в шестьдесят восьмом. Это ж как сошлись мы в Чехословакии!
- В шестьдесят восьмом, - сказал Колчанов, - мы в Прагу не освободителями пришли.
- Знаем, знаем эти разговоры! Интернациональный долг исполняли, ясно тебе, седая голова? Санька в Чехословакии, а младший, Валерка, в Афгане. Они верно оба говорят - кто нас оккупантами обзовет, мы тому морду набьем. Ясно?
- Ясно, - сказал Колчанов. Не было смысла опровергать авторитетные трушковские слова. - Кстати, - обратился он к Цыпину, уже изрядно захмелевшему, - о мордобое. Слышал ты, что на сына Мишки Гольдберга было нападение? Шарахнули по голове, чуть не до смерти, и ограбили, деньги отняли.
- Нет, не слыхал. Много денег-то?
- Двадцать тысяч.