Бежать было трудно. Одно дело - без пальцев все же, а другое - лед был неровный, торосистый, тут гляди в оба. Колчанов бежал на середину невской шири и слышал за собой топот и сопение. Мишка, что ли, догоняет? Обернулся - точно Мишка, только не Гольдберг! Скачками гнался за ним медведь. Да быстро как! Словно мохнатый шар катился. Колчанов поднажал, но не получилось уйти от погони.
Медведь ухватился цепкими когтями за бушлат и стоял, ждал, глазки злые - давай ему сахар. От медвежьей настойчивости у Колчанова заболел живот. Он беспомощно озирался. Гольдберг и Валя, увидев нехорошее его положение, катили к нему. Медведь, рыча, стал теребить грудь колчановского бушлата. Отскочила и покатилась по льду латунная пуговица.
- Да отвяжись, дурак, - бормотал Колчанов, добавляя и другие слова.
- Эй, эй, Минька!
С громкими криками бежали матросы с тральщика.
- Ребята, помогите! - тоненьким голосом крикнула им Валя, она была очень испугана. - Скорей!
- Минька, а ну назад! Кому говорят?!
Матросы, подбежав, стали отдирать мохнатого сластену от Колчанова.
- Что вы его распустили? - сердито сказал Колчанов, подобрав оторванную пуговицу. - Вон какие когти.
- Извиняйте! - Матросы уводили недовольного медведя, отшучивались. - Минька у нас несознательный. Мы его на губу посодим.
А один из них, весельчак, губки бантиком, доброжелательно предложил:
- Корешок! Тебе, может, нижнее белье надо сменить? Так пошли, мы смену найдем.
Валя залилась звонким колокольчиком. Гольдберг вторил ей: гы-гы-гы-ы-ы. Колчанов сквозь обиду и улетучивающийся испуг усмехался, фыркал носом.
Попрощавшись, Гольдберг умчался догонять своих курсантов. Валя и Колчанов побежали назад. У сфинксов поднялись на набережную, и Валя повела его к себе на Съездовскую - непременно хотела заштопать дырки на бушлате от медвежьих когтей, пришить пуговицу. Она это, оказывается, умела. Ловко орудуя иголкой, расспрашивала Колчанова о Гольдберге. Что ж, опять вспомнил Колчанов, как дрались они под Котлами, под Копорьем…
- Какие вы, морская пехота, молодцы! - сказала Валя.
Целую неделю они не виделись - лекции, общественная работа, то да се, - а в субботу Колчанов из университета позвонил Вале около четырех часов, она была уже дома.
- Валь, сегодня в клубе Промкооперации "Джордж из Динки-джаза". Американская комедия. Пойдем?
- Не зна-аю, - нерешительно пропела она. А потом: - Витя, твой Гольдберг звонил, пригласил к ним в Дзержинку на танцы.
- А-а… - Колчанов запнулся. Отрывисто сказал: - Танцы - это, конечно… Ты пойди, пойди.
И повесил трубку.
7
Последний пациент на приеме у Нины Викторовны Бахрушиной оказался жутким занудой. Еще не старый мужик, а весь в комплексах. Сон некрепкий. Начальство третирует, жена не любит… Нина проверила рефлексы - ничего страшного. Ну, нижнее веко дергается. А у кого, скажите на милость, ничего не дергается в наше сумасшедшее время?
Выписав успокоительные таблетки (тазепам на ночь), Нина ласковым обхождением заставила-таки этого нытика подтянуться, улыбнуться. Может, он сообразил наконец, что негоже мужчине распускать нюни, когда перед ним красивая златоволосая женщина. Подозревала Нина, что у пациента есть и другая проблема - сексуальная, но говорить об этом он стесняется.
Ладно. Окончив прием, она сняла халат, подкрасила лицо, надела дубленку. Быстрыми каблучками простучала по коридору. Из кабинета завотделением позвонила дочери домой:
- Марьяна, ты пообедала? Почему только суп? Свари пельмени, пакет в холодильнике… Нет, меня не жди, я еду к дедушке. Влад не звонил? У тебя там музыка гремит, ты выключи и займись уроками… Не задали? Что-то вам ничего не задают… Что? Никакого кафе! Ты слышишь, Марьяна?
Потом набрала номер отца:
- Папа, ну как ты? Ничего? Ну, молодец. Я еду к тебе.
Счастье, что отец не ноет. Не любит жаловаться на болячки. Но Нину тревожило, что у него плохо заживает ранка на месте удаленного зуба. Кроме того, знала она, что в осеннюю холодную пору у отца болят старые раны.
В вестибюле, у выхода, Нине заступил дорогу некто длинный, в зеленой нейлоновой куртке и огромной желто-мохнатой шапке. Нина вскинула недовольный взгляд - какой-нибудь настырный пациент, наверное, - и узнала Костю Цыпина.
- Привет, Нина. А я тебя жду.
- Здравствуй, Костя. У тебя дело ко мне?
- Ну, сразу дело. - Он сморщил в улыбке маленький, как у матери, нос. - Просто так разве нельзя прийти?
- Костя, извини, я тороплюсь к отцу.
- А я на машине. Могу подвезти.
В машине - "Жигулях" светло-капустного цвета - он был не один, за рулем сидел парень в сине-красной куртке, в лыжной вязаной шапочке с многократно повторенным по обводу словом "ski".
- Это Валера, - представил водителя Костя, усаживаясь рядом с Ниной на заднем сиденье.
- Очень приятно, - сказала Нина.
Валера, обернувшись, улыбнулся, показав золотой зуб. Глаза у него были близко посажены, черные усы под прямым углом загибались книзу, "по-венгерски".
- Куда поедем? - спросил Валера. - На Будапештскую? Ага. Надо, значит, на Краснопутиловскую, а там на Бассейную выкатимся.
Он тронул машину и, переключая скорости, поехал очень быстро.
На ветровом стекле болталась куколка - ярко-оранжевый олимпийский мишка.
- Афганец, - сказал Костя, мотнув на него головой. - Покоритель кишлаков. Нин, а ты совсем не изменилась. Мы сколько, лет восемь не виделись?
- Наверно, - сказала Нина.
От отца она знала, что Костя несколько лет жил на Сахалине, а года два назад вернулся оттуда и привез жену-морячку.
- У тебя ко мне какое дело, Костя? - спросила Нина.
- Деловая! Хотел за жизнь поговорить, а ты сразу… Ладно! Дело, конечно, есть. - Костя сбил шапку на затылок, помигал, глубокомысленно подняв брови. Он лобастый был, как отец, а глазами и носиком-кнопкой пошел в мать. - Нин, я слышал, ты своему Аркадию отставку дала…
- Ох! - Нина, подскочив, вцепилась обеими руками в спинку переднего сиденья. - Валера, не гоните так. Чуть не врезались в автобус…
- Не боись, - бросил тот через плечо. - Не врежемся.
- И вышла за моряка, - продолжал Костя. - Верно?
- За морского врача. Но он теперь не плавает. Ушел из пароходства.
- Ну, ясное дело, моряка всегда на берег тянет, - хохотнул Костя. - Вот и у меня так, Нин. Плавал, плавал - хочу теперь береговую жизнь сладить. Тем боле разрешается теперь это… ну, не на дядю, а на себя…
- Чего резину тянешь? - резковато сказал шофер Валера. - Хотим свой автосервис открыть. Средства нужны. Мы с братом подсобрали…
- Точно, - подхватил Костя. - Чтоб начать, вложить надо. Братья нашли, а я вот… обращаюсь к знакомым людям… Нин, это дело верное, деньги пойдут. Через год весь долг верну в цельности. Можно и с процентом.
- Понятно, Костя. А сколько нужно?
- Ну, сколько! Сколько сможешь. Тыщ пятнадцать…
- Таких денег у меня нет. Ты попроси у Лёни Гольдберга, хотя, насколько я знаю…
- Да просил я у него! Не дал. Говорит, только раскручиваем дело.
- Это правда, Костя, - закивала Нина. - Я от Влада знаю, Влад же с ним компаньон. У них все деньги в обороте, огромные расходы, налоги…
- Ладно, - сказал Костя. - Все ясно.
Он закурил, не спросясь.
Валера лихо обгонял другие машины, на перекрестках рвался на желтый свет. От сумасшедшей езды, от табачного дыма, от неприятного разговора Нина чувствовала себя неуютно.
- Костя, не обижайся, ради Бога. Я бы охотно тебе помогла, но у нас действительно…
- Да ладно, - отмахнулся он. - Раз нет, так нет. Пойду обратно на моря, - добавил, помолчав, - мотористы в каждом пароходстве требуются.
С хмурым видом уставился в окно. Зато Валера вдруг развеселился. Бросал через плечо рубленые фразы:
- Генка Семенихин был такой. Десантник. У нас в Афгане. Мы дембеля ждали. "Генк, ты куда пойдешь?" - "В женихи пойду". - "Сразу в женихи?" - "Ага, сразу. Женихи в каждой семье требуются".
Он будто подавился смехом.
- Ну и что? - мрачно спросил Костя.
- А ничего. Обои ноги ему оторвало.
Дальше до Будапештской ехали молча. Большое облегчение испытала Нина, когда, попрощавшись, вылезла из машины. Но в то же время и тревожило что-то. Дурацкий у меня характер, подумала она, быстро идя по обледенелому тротуару к отцовскому подъезду. Буду теперь угрызаться, что денег ему не дала…
8
Колчанов обижался на дочь: неделями не появляется, только по телефону - ну, как ты, папа? Но когда она приезжала, обида испарялась от теплоты чувств.
Так и сегодня. Заготовил сухое выражение лица, а вошла Нина, и улыбка - редкая гостья на суровом лице, как сказали бы в старину, - раздвинула седые усы. Нина чмокнула отца в жесткую щеку. Затараторила, снимая дубленку, стягивая сапоги:
- Представляешь, меня Костя Цыпин подвез на машине. Вдруг объявился! Ой, папа, ты зарос, буду тебя стричь!
Устремилась в кухню, стала вынимать из сумки продукты.
- Тут сыр, творог, хорошо еще, что в буфете у нас что-то есть, а то ведь в магазинах жуткие очереди, сразу расхватывают. Вот яблоки, ты непременно яблоки ешь, чтоб желудок работал. Как твои запоры?
- На месте. Куда они денутся?.. - Колчанов с удовольствием смотрел на дочь - очень похожую на Милду, по-латышски крупную, златокудрую. - Давай чай пить. Я заварил крепкий, как ты любишь.
- Гераська! - Нина нагнулась к коту, вертевшемуся под ногами. - Ты мой хороший, усатый! - Потрепала Герасима по теплой голове. - Ну, давай чай. Нарежь вот сыр, хлеб.
Сели чаевничать.
- А чего это Костя к тебе заявился?
- Деньги ему нужны. Хочет с друзьями открыть свой автосервис.
- А-а, - вспомнил Колчанов. - Да-да, Ксана говорила. Новое поветрие, экономическая свобода. Выбор сделан…
- Какой выбор?
- Так называется первый раздел "Основных направлений" - "Выбор сделан". Ты не читала?
- Нет, конечно. Меня тошнит, когда вижу в газетах эти простыни.
- Горбачев представил Верховному Совету программу перехода к рыночной экономике. Наверное, рынок действительно нужен.
- Влад с Лёней говорят, что спасение только в рынке. А я не понимаю. Ведь рынок - это когда частная собственность на все, все, все? А как же развитой социализм?
- Пишут в газетах, что рынок не противоречит социалистическому строю. Черт его знает. Сомнительно. Кооперативные кафе или там частный автосервис, короче, сфера обслуживания не противоречит, наверно. Но как быть с тяжелой промышленностью, да и с легкой? И с сельским хозяйством? Колхозы, что ли, распускать?
- По мне, чем их скорее распустят, тем лучше. - Нина засмеялась. - Вот бы дед услышал, что я сказала. Он бы - живо меня в Кресты!
- Что-то происходит, - задумчиво произнес Колчанов. - Я пытаюсь понять, но… Очень все запутано… Магазины почти пустые, мясо, яйца исчезли - и в то же время по телевизору показывают, как сотни туш выброшены на свалку и гниют. Кто выбросил? Зачем? Чтоб недовольство вызвать?
- Да-да, я тоже видела! - Нина сделала большие глаза, в раннем электрическом свете они наполнились синевой. - Возмутительно!
- Горбачев призывает к рынку, - продолжал Колчанов, допив чай и закурив сигарету, - а когда ему на стол кладут "Пятьсот дней", толковую, кажется, программу перехода, - он ее по боку. Как понять? Гидаспов на митинге кричит - есть такая партия, не отдадим руководящую роль, а демократы требуют от партии покаяния. Черт-те что!
Нина снесла посуду в мойку, надела фартук, начала мыть.
- Ты бы поменьше думал о нашем бардаке, - советовала, поглядывая вбок на отца. - Вот плохо, что курить никак не бросишь. Ты говорил, у тебя сухость во рту…
- Редко выпиваю, вот и сухость.
- Папа, не шути! Надо непременно сделать анализ на сахар, сто раз говорила! Вот давай в понедельник - приезжай ко мне в поликлинику.
- К тебе далеко. Я в свою схожу, в районную.
- Ну, так сходи! Не шути со здоровьем!
- Да какие шутки. Мне надо в Гатчину съездить, поработать в архиве, - а ноги плохо ходят.
- Где ноги болят? В икрах, в лодыжках?
Нина велела отцу лечь на диван, осмотрела ноги. Сердце выслушала, измерила давление.
- Папа, никакой Гатчины! Давление невысокое, но мне не нравятся экстрасистолы. Есть у тебя анаприлин? Утром и вечером по полтаблетки! А коринфар еще есть? Я запишу назначения, и ты, пожалуйста, не забывай. И надо бы подумать о трентале…
- Что-то происходит, - повторил Колчанов, натянув носки и сунув ноги в тапки. - Помнишь, недавно один депутат, Белоярцев кажется, сделал запрос о передвижениях войск вокруг Москвы. Язов и Крючков опровергли - мол, помогаем картошку копать, - но вообще-то… Была кинута мысль о возможном перевороте…
- Ах, да перестань, папа! Поменьше забивай себе голову дурацкой политикой. У тебя белье есть нестираное?
- Нету.
Три года назад, когда умерла Милда, Колчанов оцепенел. Нина тогда переселилась к отцу, чтобы как-то наладить ему быт. Опять, как некогда в молодые годы, отец стал выпивать - водкой глушил серую тоску одиночества. Нину до слез доводил. Потом, спустя месяца полтора, возвратился из долгого плавания Влад - и Колчанов будто очнулся вдруг. Прогнал Нину домой: "Нечего, нечего. Жене надлежит с мужем обретаться. Я управлюсь, ты не волнуйся". И - верно, управился, стал себе каши варить, супы из готовых пакетов. Приспособился стирать и гладить. А главное - вернулся к своим занятиям, засел за статьи о войне на Балтике, собирал материал об истории морской пехоты. Собственно, и держался этими занятиями да еще выступлениями в библиотеках и школах - рассказывал племени младому, незнакомому о войне и блокаде.
- Ну, папа, ты у меня молодец, - похвалила Нина. - Пересядь сюда, постригу тебя.
Щелкая ножницами вокруг колчановской головы, жаловалась на Марьяну: стала жутко непослушная, дерзит не только ей, Нине, но и Владу… Что-то сочиняет, стишки душещипательные. Вечно у нее громыхает магнитофон, что за музыка теперь ужасная… Бахрушин, между прочим, вернулся из Венгрии. Опять возник, всегда поддатый, с красной физиономией, - объявил, что хочет устроить Марьяну учиться в институт международных отношений… Теперь еще это кафе. Марьяна повадилась туда бегать… помогает обслуживать, таскает подносы… Ей там интересно, видишь ли… А Лёня тоже хорош…
Зазвонил телефон. Нина взяла трубку:
- Да, я. А, здрасьте, тетя Ксана. Да ничего, вот папу подстригаю. Можно, можно.
Протянула трубку отцу.
- Ой, Витя, - услышал Колчанов низкий голос Ксении. - Извиняюсь, чо отрываю тебя. Мой-то Цыпин опять беданакурил…
- Что опять? - переспросил Колчанов. - А, набедокурил.
- Уж я его удерживала, да разве удержишь? Пошел к Петрову на квартиру, уж не знаю, чо там было, только подралися они. Теперь Петров на моего дуралея в суд подал…
- В суд? - Колчанов хмыкнул. - Почему раньше мне не сообщили? Про драку?
- Да откуда ж я знала? Он только сёдни и рассказал, когда повестка пришла. На семнадцатое декабря вызывают.
- Ты откуда звонишь? Толя с тобой?
- Не, он дома. Я с угла звоню. С автомата.
- Ксана, скажи ему, чтоб сегодня же мне позвонил.
Положив трубку, потер озабоченно лоб:
- Ну, Цыпин! Вот уж не даст спокойно пожить. Обидел какого-то отставного полковника, тот на него подал в суд. Черт-те что!
- Сядь, - сказала Нина, - достригу. Он шизоид, твой Цыпин. Мама его не любила, да и я… Чего ты вечно с ним носишься? Ах, ах, морская пехота!
- Кому ах-ах, - нахмурился Колчанов, - а нам…
- Ясно, ясно! Вы, ветераны, ужасно обидчивые. Наклони голову вправо. А ведь жизнь состоит не только из воспоминаний о войне.
- Мы свои воспоминания никому не навязываем.
- Папа! - Нина нервно всплеснула руками. - Чего ты вечно обижаешься? Слова тебе прямо не скажи!
- Можешь не говорить.
Колчанов, отойдя к письменному столу, сунул в рот сигарету.
- Господи! Спешишь к тебе, чтобы помочь, а ты…
Нина всхлипнула, опустилась на диван. Тыльной стороной ладони вытерла глаза, но слезы катились и катились.
- Ладно, ладно. Успокойся. - Колчанов подошел к ней, протянул носовой платок. - Перестань плакать. Что я такого сказал?
- С утра до ночи, с утра до ночи, - жаловалась, плача, Нина. Под глазами у нее появились темные пятна размытой туши. - Как заведенная. На работе невропаты, психопаты. Домой приедешь - нервотрепка с Марьяной. Влад пропадает в своем кафе. Не с кем душу отвести…
9
Телефон зазвонил, когда Колчанов уже постелил себе на тахте. Прошлепал босыми ногами к телефону, услышал далекий, перебиваемый тресками голос Цыпина:
- Ксана сказала, ты позвонить просил. Ну, чего?
- Толя, почему ты подрался с этим, с Петровым?
- Да я не дрался, само… Сперва по-хорошему, ветеран с ветераном, пива выпили. А когда я за Мерекюлю, он осерчал. Слово за слово, цепляться начал. Ты, мол, провокатор, сахаровец… Армию охаивать не моги… А сам-то плохо видит, кулаками тычет, по уху мне заехал…
- Дальше? - Колчанов переминался на холодном полу. Фонарь с улицы лил в комнату красноватый свет, и как раз в световом квадрате торчали тощие его ноги с обрубленными пальцами.
- Ну, я ему тоже. Врезал промеж глаз. Это, само, пусть не дерется. Он, вишь ли, разведданные подавал правильные, а мы…
- Короче, Толя.
- Там его сын был, пузатый лошак, пива нам подливал. Он, само, хвать меня за ворот и потащил к выходу. А папаня наскакивает: "Давай, Виталик, спусти гада с лестницы". Ну, я Виталика этого палкой огрел.
- Господи! - вздохнул Колчанов. - Драку затеваешь в чужой квартире. Что будем делать?
- А что? На суде я им все выложу. Как через ошибочные разведданные положили, само, батальон.
- Да перестань ты! Заладил - разведданные! Кому это нужно? Кто он такой, Петров? Полковник в отставке? Где живет? Как зовут?
- Зовут Дмитрий Авраамович. А живет он…
- Дмитрий Авраамович? - вскричал Колчанов. - Черт, я же его знаю! Ладно, Толя, кончаем разговор. Я подумаю, что можно сделать.
Лег, лампу зажег над тахтой, взял приготовленную книжку - "Соленый ветер" Лухманова, - который уж раз хотел прочитать. Но что-то томило, мешало - глаза скользили по строчкам, а смысл не доходил. Петров! Как же он, Колчанов, не додумался, что Цыпин наткнулся на того полковника в отставке Петрова, именно, именно Дмитрия Авраамовича, который у них в институте заведовал военной кафедрой! Оно, конечно, Петровых много на свете, фамилия простейшая, не Фабрициус, к примеру, не Грум-Гржимайло. Аккуратно причесанная на боковой пробор седовато-чернявая голова, растущая прямо из плеч, без шеи, маленькие глазки, прищуренные в постоянной готовности отыскать недозволенное… Когда громили Акулинича, он, Петров, как секретарь парткома, задал перцу институтским либералам. Даже и ему, Колчанову, влепил. Даром что были в приятельских отношениях, ну как же, два фронтовика…
Он вздрогнул, услышав покашливание из маленькой комнаты. Увидел полоску света под дверью. Сунул ноги в тапки, накинул махровый халат, вошел в смежную комнату.
Старый Лапин в огромной, неизменной серо-коричневой пижаме восседал в любимом кресле и раскладывал пасьянс. В свете торшера его бритый череп отсвечивал ярко, жизнелюбиво как-то.
- Здрасьте, Иван Карлович, - сказал Колчанов.