Память человеческая хитра и увертлива, но я свою выдрессировал: такие, как я, обязаны помнить все добро и все зло, которое им причинили, так больше ценишь каждую крупицу добра. Вчера (если только это было вчера) мне исполнилось тридцать три, и праздновали мы это событие вдвоем, и Анюта презентовала мне дезодорант, подарок более чем сомнительный, но не по нынешним временам. Кухонный стол наш ломился, украшением его был овальный пластмассовый жбан с разливным вином, мне нацедили его из квасной бочки возле универсама. И поди ж ты, нашелся старый дурак, который, подойдя к чернявому бочкарю, с анекдотической вежливостью спросил: "Скажите, пожалуйста, какой оно марки?" Еще год назад ответ был бы нецензурным, но веселым, а тут продавец посмотрел на чудака светящимися глазами зомби и тихо сказал: "Фруктовое". Вино отдавало метилом, оно содержало в себе одновременно и состав преступления, и алиби для моей любимой. Посидели, выпили, обмениваясь многоразовыми репликами: "Ну, за тебя". "За тебя". "Еще будешь?" "Налей". Анюта пила деловито, привычно, по-мужски. Закусывали сосисками, я как раз накануне потряс сосисочное дерево около того же универсама. Посмотрели на черно-белый экран кухонного телевизора, показывали чушь, похожую на кинопанораму. Потом я пошел к себе в комнату, сел за письменный стол, там лежали гранки моей статьи "Славянизмы в современном немецком", сто лет назад написанной и неожиданно попавшей в набор, читать их надо было срочно, но я этого делать не собирался. Неряшливо и криво оттиснутые на скверной бумаге абзацы слипались у меня перед глазами в грязно-серое тесто, и, посидев в оцепенении некоторое время, я просто смахнул гранки на пол. Я знал, что Анюта ко мне придет, и прислушивался к звукам, доносившимся сквозь закрытую дверь: вот она вышла из ванной, забыв, конечно, выключить свет, вот прошла босая по коридору, оставляя следы мокрых ног, вот включила у себя в комнате фен, а посуда на кухне так и осталась немытая, и кран не завернут до конца. Не зная, чем занять свои руки, я включил видео, стоявший у меня здесь же, на письменном столе: да, господа хорошие, вот так живут теперь рядовые вузовские преподаватели, хранящие в своем горбу пять языков. Вы и не знали, наверное, что я, бесфамильный урод, являюсь де-факто членом вашего семейства, являясь – простите за неудачный речевой оборот, я ведь синхронно перевожу со своего душевнобольного на ваш, на нормальный, – являясь к вам в вечерние часы, когда вы включаете видео, если он (или оно) у вас есть, и слышите мой мерзостный голос: "Засвечусь – и мне крышка, ты понял, засранец?" Дома я не работал, конечно, только просматривал заранее: переводчик обязан знать, чем все кончится. Фильм стоял незнакомый, как раз на любовной сцене, голая дамочка сидела на своем партнере, подпрыгивая, почавкивая внутренностями и изображая на своем не знающем стыда лице жуткое – в присутствии осветителей, операторов и вообще целой оравы мужиков – так наз. удовольствие. Если женщина способна на такое публично – что ей, кроме костного мозга, еще продавать? Короче, она факалась, сидя верхом, а партнер лежал и ухмылялся. Подобные сцены я пускаю на ускоренную прокрутку, в моих переводческих услугах там не нуждаются, "охи" и "ахи" одинаковы на всех языках (впрочем, немки еще говорят "уау"). Я глядел на мельтешащее изображение и был похож, наверно, на часовщика, которому попался механизм инопланетного производства. Потом со спины потянуло ветерком. Я вырубил видак, обернулся – Анюта стояла на пороге. Прислонившись плечом к косяку, она смотрела на меня и усмехалась. Волосы ее, длинные, прямые и шелковистые, красно-рыжие, как у моей мамы, – волосы ее уже высохли, на ней был темно-синий махровый халат, подарок Гарика, одной рукой она стягивала ворот на груди (там не хватало, конечно же, пуговицы), в другой держала стакан, на две трети наполненный оранжевым метиловым вином. "Твоя кассета?" – спросил я с привычной строгостью дядюшки-опекуна (Риголетто, нет, не то, кто там у Мольера? кажется, Гарпагон): я не разрешал Анюте трогать аппаратуру, оберегая ее (Анютину) нравственность. Она не ответила. "Ну, зачем пришла?" – спросил я. "Просто", – отвечала Анюта. Когда люди говорят "просто", это означает, что совсем не просто, отнюдь. "Просто заглянула узнать, спите вы или нет". – "Ну, и как, сплю?" – "Нет, не спите". – "Тогда ступай". Анюта не уходила. Вместо этого она со скорбной полуулыбкой подняла стакан и, глядя мне в глаза, проговорила: "Вот, осталось. Хотите?" Мне стало вдруг страшно, захотелось заплакать навзрыд, закричать, но я справился с собою и даже процитировал Гумилева: "Почему ты дрожишь, подавая мне стакан молодого (или золотого?) вина..". Анюта приблизилась, поставила стакан на край моего стола, задернула штору – да, задернула штору у меня перед глазами, поступок для нее более чем необычный. В комнате у нее шторы вечно перекошены, постель никогда не застелена, на трюмо – ну, только что грибы не растут. Потом она положила руку на несчастную мою спину (да, это было, я и сейчас еще чувствую на плече птичий вес ее маленькой руки) и все так же негромко сказала: "Выпейте, пожалуйста. Выпейте – и ложитесь спать". Так уговаривают больного принять лекарство. "А может, не надо, Анюта?" – спросил я и покачал для убедительности головой. "Надо, – возразила она, стоя у меня за плечом, так что лица ее я не видел, – надо, чтобы вы выпили и успокоились". Последние слова она произнесла такой неровной скороговоркой (графически ее не передашь, да и не стоит), что у меня по спине пробежала дрожь. "Хорошо, – сказал я, – только поцелуй меня напоследок". Анюта наклонилась ко мне, приоткрыв рот, и ее тонкие, горячие, как края свежей раны, губы и дрожащий язычок прикоснулись к моим губам и языку. Я взял стакан, пригубил. Вкус был странный и очень, очень опасный. Склонившись ко мне, Анюта заглянула мне в лицо. "Плохое, да?" – спросила она удаляющимся голосом. "Уж это точно, не сахар кленовый", – пробормотал я. Сам не знаю, почему мне пришел на ум этот кленовый сахар, которого я ни разу не пробовал, хоть знаю эти слова на пяти языках. Я выпил все залпом, поставил стакан на стол и шутливо сказал: "Обязательно сотри отпечатки". Потом склонил голову и поцеловал ее крошечные ледяные пальцы, еще лежавшие на моем плече. И меня не стало.
Нет, не так. Горло мне перехлестнуло ременной петлей, и, непроизвольно пытаясь растянуть эту петлю, я взялся обеими руками за шею – и почувствовал, как мое черепное поднебесье медленно наливается сухим и ярким белым светом. Это был свет безумия.
Кажется, я вскочил на ноги – и сразу стал падать, цепляясь за подлокотники кресла, за край стола. Нет, не то. Я падал гибельно, непоправимо, с огромной высоты, спиною вниз, раскинув руки. Волосы мои, ставшие дыбом, шевелились на ледяном ветру, снеговая пыль секла щеки, глаза выпирало из орбит, я видел их остекленелые пузыри, оба сразу, поверх переносицы. Сердце, набухнув кровью, подвалило к самому подбородку, в подошвах ног нестерпимо зудели оборванные волокна тяготения. Я падал и беззвучно плакал – и, замирая, ждал страшного удара загорбком о мерзлую землю, но падение завершилось с головокружительной плавностью, как будто я обратился в сухой кленовый лист. А, вот откуда, еще успел я подумать, вот откуда взялся кленовый сахар, это был сигнал, предупреждение, которое я не смог расшифровать. Дальше – торжествующий вопль.
И меня не стало.
И вот я здесь. И вот я здесь. И вот я здесь.
Последние слова мне пришлось мысленно повторить трижды, чтобы вывести себя из оцепенения и пробудить в себе интерес к окружающей среде. В самом деле: где это "здесь"?
Чувствуя некоторую робость (котлы с огнем и раскаленные сковороды все же хранились в чуланах моей наследственной памяти), я подошел к двери, зачем-то прислушался – и рывком ее распахнул.
В лицо мне не фукнуло серным пламенем, но и прихожей своей (на что тоже имелась надежда) я не увидел. Мне открылся тот самый, мельком виденный, бесконечно длинный, плавно изгибающийся на всем обозримом протяжении сводчатый коридор, ослепительно белый и толстостенный, что-то в нем было подземное, пахнущее метрополитеном, и одновременно казенное, должно быть, от множества утопленных в мраморные ниши дверей. Двери были глухие, оклеенные пленкой под дерево, к каждой пришуруплена до блеска надраенная медная табличка. На противоположной двери значилось "Екатерина Сергеевна". Тот факт, что надпись сделана кириллицей, как-то меня успокоил, хоть я и не смог бы объяснить, почему. Возможно, потому, что глаголицы я просто не знаю. Я машинально бросил взгляд на свою дверь, ручку которой, тоже медную и ярко начищенную, не выпускал из рук, – и на лицевой стороне увидел аккуратную, с гинекологическими виньетками выгравированную по металлу надпись: "Евгений Андреевич". Быстро, однако, работает здесь персонал. Впрочем, неизвестно еще, сколько времени я находился в беспамятстве.
Так размышляя, я стоял на пороге, тут дверь напротив моей открылась, и я увидел ту самую, коридорную, но уже без полотенца, с волосами, собранными в узел на затылке, отчего ее нагота стала уже абсолютной. У соседки моей было маленькое, некрасивое, хотя и юное лицо с плаксивым складом рта, тело цвета топленого молока, все покрытое крупными мурашками. Наготы своей эта девица не стеснялась, напротив: высокомерно щурясь, она смотрела на меня как бы поверх пенсне, ноги ее были вызывающе расставлены, отчего пучок волос в низу живота воинственно поднимался торчком.
– Ну? – с учительской строгостью, несколько в нос проговорила она. – Сколько можно ждать?
И отступила на шаг, освобождая проход в свою комнату. Тут в голове моей заискрило.
– Катя? – без особой, впрочем, уверенности спросил я.
И сам удивился тому, что сказал.
Странность. Кругом все свои.
Да, но, в сущности, так и должно быть, если я действительно повредился в уме. Кто мне может привидеться? Только те, кого я видел и помню.
– Оставьте эти клички, – презрительно произнесла соседка и дернула худым плечиком. – Катя, Маня, Дуся. Здесь вам не коровник. На двери написано.
Да, это была Катя, но нет ничего удивительного, что я ее не сразу узнал: как-никак, прошло двенадцать лет. К тому же тогда я видел Катю только в белом халатике, а голая медсестра – это, согласитесь, уже не совсем медсестра.
– Ты тоже здесь? – довольно глупо промямлил я, на что Катя не сочла нужным отвечать. – А я как раз о тебе вспоминал.
– Еще бы, – глядя в сторону, ответила Катя. – Здесь черта вспомнишь с рогами. Так будете заходить или нет? Я замерзла.
Я прикрыл за собою дверь и шагнул через коридор в ее комнату.
4.
Мы вошли в целомудренную светелку, именно в такой, по моим понятиям, и должна была жить медсестра. Стерильно-белый тюль, кокетливый абажурчик под потолком, круглый стол с салфеточкой из пестрой соломки, на нем – ваза с ромашками и васильками, в тон абажуру, торшеру, обоям и вообще всему. Несколько выпадал из общего дизайна гобелен на стене над кроватью, да не гобелен, важно сказано, просто коврик стенной: по серому фону над серо-зеленым лесом – стая шелковых журавлей, под ними озеро, тоже шелковое, в нем малиново отражается солнце. Над маминым изголовьем висел такой же, с болотом и журавлями, в детстве я думал, что на нем нарисован небесный рай. Катин гобелен был, наверное, тоже семейной реликвией. И кровать, стыдливо отгороженная от двери раздвижной ширмой вьетнамского производства, была из каких-то довоенных времен: металлическая койка, даже, я бы сказал, полукойка, правда, накрытая куском драпировочной ткани – той же, из которой и гардины на окне. В комнате у Кати было тепло и сумрачно, за окном, зеленея, шелестел под дождем земляной одноэтажный дворик с ломаной сиренью и тополями, тоже мне неуловимо знакомый, хоть я у Кати никогда и не бывал: я уверенно мог сказать, что с левого края там стоит железный гараж, а справа – старая деревянная беседка, почернелая от дождя.
Войдя и закрывши дверь, Катя сразу включила свет, словно для того, чтобы я лучше ее рассмотрел. Так мы стояли и разглядывали друг друга: я – спиной к окну, чтобы скрыть свое безобразие, Катя – возле стола, прислонившись к нему бедром, как бы позируя для дагерротипа. Среди плотно декорированного уюта нагота ее выглядела, нужно сказать, диковато. Сотни, тысячи раз с той поры, как люди нас с ней растащили, рисовал я в своем воображении ее облик, по чертам лица домысливая линии ее бедного тела. Катины бедра были украшены тонкими сине-красными узорами уставших сосудов, мелкие груди подернуты молочной рябью. "Брюнетки остры, как ананас, – говаривал Гарик, эксперт по женскому делу, – блондинки – нежны, как ломтик дыни. И то и другое – очень хорошо". Что сказал бы он, увидев Катю? "Хур-рма", – или что-нибудь в этом роде. Впрочем, при невзрачном Катином личике иного и не следовало ожидать. Длинноватый нос, ротик ижицей, маленькие глазки, пестрые от родинок и прыщиков щечки – значит, жди изъянов и на теле. На левом бедре у Кати багровело большое родимое пятно, другое, лиловое – выше, в области паха. Пятна были велики и, сказать по правде, лучше бы они были одинакового цвета. Мне стало жалко Катю, как родную сестру: мы с нею оказались товарищи по несчастью. Правда, она могла скрывать свое уродство, но еще неизвестно, лучше ли это: скрывать и постоянно помнить.
Так мы стояли и молчали, потому что нам, собственно, не о чем было говорить. Общих знакомых у нас не имелось (если не считать моих соседей по больничной палате, которых и я-то помнил смутно, а уж медсестричка забыла наверняка), общих воспоминаний, которые можно было бы без стеснения перебирать, тоже не было: "А помнишь, как мы?.". Что "как мы"? Я выходил к ней каждую ночь, когда она дежурила. Катя знала, что я приду, она сидела за своим столиком и делала вид, что увлечена чтением, но рядом с нею для меня стоял свободный стул. Я садился, проходило минуты две, я смотрел на ее некрасивый овечий профиль, окаймленный светящимся беловатым пушком, из-под низко надвинутой белой шапчонки едва виднелся насупленный лобик. Катя стыдилась прыщей. Она знала, что я на нее смотрю, но не поворачивалась ко мне, не произносила ни слова и только зябко поводила плечами. Потом рука ее воровато ложилась на мое колено и с недевичьей силой его сжимала. Но и в этот момент, и позднее, когда она с бесстыдным проворством, действуя по памяти и очень умело, как десантница, вслепую разбирающая оружие, начинала молча, не глядя, меня ласкать, я не смел к ней прикоснуться, чтобы как-то ответить на грубую ласку, это было запрещено условиями нашей игры. Стоило мне просто придвинуться к ней плечом – Катя тут же убирала руку и вполголоса со злостью говорила: "Ну, сколько раз повторять?" Уж не знаю, какого адониса она лелеяла в своем воображении, но возбуждалась прямо-таки по-мужски: вдруг дыхание ее замирало, она судорожно выпрямляла спину, резко отдергивала свою преступную медицинскую руку – и я знал: сейчас она издаст тихий стон, и у нее начнут закатываться глаза. Жутковатое, надо сказать, зрелище, и в этот миг лучше было ее не видеть. Посидев в неподвижности с остановившимися глазами, она низким изменившимся голосом говорила: "Уходите", – и если я медлил, вскакивала и убегала сама. Я покорно возвращался в свою многолюдную палату, пожилые соседи мои шумно вздыхали, после кто-то из них настучал, и Катю перевели в другой корпус. Я по ней тосковал, и еще долго потом мне грезились ее руки – всегда сухие, но не шершавые, а очень гладкие – видимо, от частого мытья. И вот мы снова встретились – через двенадцать лет, но, как ни странно, эти общие воспоминания стояли между нами стеною – равно как и ее пугающая, я бы сказал, – стратегическая нагота. Простая душа на моем месте кинулась бы, как в воду: "Я тебя сразу узнал, а ты?" Но такие, как я, не имеют права на подобные вопросы, еще бы нас не узнать. Не годна была здесь и игривая реплика: "Ты совершенно не изменилась", – неуклюжий намек на давность лет. Но, по правде, ей и сейчас нельзя было бы дать больше двадцати, в год желтой овцы мы были почти ровесниками.
– Разве мы с тобою были на "вы"? – спросил наконец я. – Что-то не помню.
– Я со всеми пациентами только на "вы", – без улыбки отозвалась Катя и, подумав, прибавила – видимо, для смягчения ответа:
– Профессиональная привычка.
– Ну, какой я тебе пациент? – несколько ободренный этой оговоркой, возразил я.
– А кто же, родственник, что ли? – фыркнула Катя. – Сами как хотите, а я оснований для фамильярности не вижу.
Сказавши это, она с отчужденным и даже враждебным видом обошла вокруг стола (ягодицы у нее были красивые, девичьи, только в прыщах) и, свесив ноги, села на свою высоко застеленную койку.
– Что стоять-то, в ногах правды нет, – бросила она, кивнув на стул у противоположной стенки.
Я повиновался, чувствуя себя в положении акушера, перед которым безмятежно раскинулась клиентка. Пятки у Кати были младенческие, нежно-розовые, как будто она не ходила босиком по больничному полу, а летала по воздуху. Но вот то, что поэты прошлых лет стыдливо называли таинственной розой, выглядело не слишком заманчиво – с жалкими фиолетовыми лепестками.
– Что это вы меня… просвечиваете? – спросила Катя, прищурив свои и без того маленькие густо подчерненные глазки. – На жену свою надо было так смотреть.
Тут только мне пришло в голову: а может быть, Катя и не подозревает, что сидит передо мною в чем мать родила. Держалась она как старшеклассница в гимназическом платье с черным фартучком, какие носили четверть века назад. Это я ее видел такою, какой чаще всего представлял. А она, должно быть, воображала себе, что на ней муаровое вечернее платье и скромное бриллиантовое колье.
– Или скажете, что неженаты? – не дождавшись ответа, спросила Катя.
– Нет, не скажу.
Как я и предполагал, Катя плохо понимала шутки. Она нахмурилась, потом коротко, принужденно засмеялась, потом, вскинув руки, забросила их за голову, подмышки у нее были дико мохнаты.
– Только, пожалуйста, не надо воображать, что между нами что-то было, – сказала она. – Минутные глупости, детский сад. А то, я смотрю, вы уже возомнили. Совсем я другого человека жду, очень дорогого мне человека.
– А он сюда придет? – спросил я, чтобы поддержать разговор.
– Придет, – с фальшиво беспечной интонацией, как любящая мать про шалопая-сына, сказала Катя. – Куда ему деваться.
– Да ну, – подзадорил я, – забыл тебя, наверно.
– Прямо, забыл, – оскорбилась Катя. – Вас самого забыли. Я ему такое сделала, что век помнить будет.
– Какое "такое"?
– А такое "такое".
И, помолчав, Катя быстро и механически, как затверженную ложь, проговорила:
– Пришла к нему в гости – и выбросилась из окна. Разделась догола и сиганула.
– А догола зачем? – с запинкой спросил я.
– А чтоб запомнил меня хорошенько, – с достоинством объяснила Катя. – Чтоб разглядел меня со всеми моими причинами. "Посмотрел? – говорю. – Теперь улетаю". И – с десятого этажа.
– Ну, и?..
– Ну, и насмерть, ни единой косточки целой.
– Врешь.
– Не вру. Я их всех обхитрила. Я в воздухе умерла, от разрыва сердца, и ничего мне не было больно. Пока до асфальта долетела – насмеялась до слез. "Накройте, – кричит, – накройте ее поскорее!" А я лежу себе, улыбаюсь.
Картина мне представилась впечатляющая.
– А что, – спросил я, чтобы переменить разговор, – много здесь народу?
– Ха-ха, много, – рассмеялась Катя. – Постоянных пациентов- штук двадцать пять, а ходячих вообще раз-два и обчелся.
– Что значит "ходячих"? Выходит, есть и лежачие?