Затренькал дверной звонок - и колдовство свершилось: я снова школьник, мальчишка. Долго брел я в сумерках под дождем и вдруг ввалился в лавку, в слепящий блеск ее света, в пряный пар ее запахов. На мне ранец, я продел пальцы под ремни и сразу ощутил у себя за спиной груз учебников и пенала. При всем том я отлично помнил, что я взрослый человек и женат. Обе ипостаси мои мирно уживались друг с другом, знание же это было иного рода, приметой иного времени. Ведь сколько лет я пропадал на чужбине. Только сейчас наконец я нашел дорогу домой - и вот стою на пороге лавки, оглядываю себя. Ботинки в грязи, пальто окостенело от влаги. Мне стыдно шагнуть от порога: в лавке толпятся люди и за прилавком прежний хозяин- старик. Нет, оплошал я, за прилавком- молодой хозяин, сын прежнего, узнаю давнюю его привычку: мигом вытащив из-за уха карандаш, торопливо записывать что-то, потом, быстро взглянув на клиента, снова писать, писать… Просто он выглядит стариком. Хорошо, что молодой за прилавком, старый хозяин был любитель брюзжать и клиента заставлял мигом решать, что он хочет купить. А я ничего еще не решил. Онемевшими пальцами я расстегнул пальто и зашарил по карманам в поисках денег. Я надумал купить шоколадных конфет - большую коробку с этаким шелковым бантом. И отвезти конфеты домой. В углу лавки был застекленный прилавок, где лежал шоколад, - я подался туда.
В том конце лавки, чуть поодаль от прилавка, как и я, стоял человек. Внезапно я узнал его: это же мой учитель истории! Удирать было поздно: он заметил меня. Да и теперь я уже не боялся его.
- Здравствуйте, господин Брёндум, - сказал я и поклонился ему.
Он вздрогнул, попятился - ведь стоял, напряженно размышляя о чем-то. Лицо его, серое, как школьный ластик, странно подергивалось. Он завел глаза к потолку, выкатил белки.
- Что? - выкрикнул он. - Вы кто такой?
- Я - Йоханнес, - ответил я. - Вы не узнали меня, господин Брёндум?
- Йоханнес? - Он уставился на меня, серые складки лица заколыхались. - И правда Йоханнес! Теперь я узнал тебя. Конечно, Йоханнес. Здравствуй, Йоханнес, как поживаешь?
И подал мне руку. Я неловко схватил ее - не ожидал этого жеста. И снова отвесил ему поклон. А рука у него была мясистая, вялая. Будто мертвая.
- Ты где живешь теперь, а, Йоханнес? Да что ты говоришь - в Копенгагене? - (Словно Копенгаген - самая отдаленная точка земного шара!) - Так как же ты сюда-то попал?
- Пешком пришел.
- Пешком! Но ведь матушка твоя здесь уже не живет.
- Моя мать умерла.
- Умерла?
Серое лицо его погасло. Он покачал головой, еле заметно.
Стоит человек в лавке, в ослепительном свете лампы, и качает головой оттого, что прошлое рассыпалось и пропало, а перед ним- ученик, который сбежал из дома и так долго околачивался на чужбине, что за это время его мать умерла…
- Стало быть, ты живешь в Копенгагене совсем один?
- Нет, не один, я женат.
- Женат! - Брёндум теперь уже сильнее затряс головой: супружество, мол, еще хуже смерти. Перед ним его ученик, женатый школьник, который, хоть он и женат, в сумерках, под дождем, с рюкзаком на спине бродил один-одинешенек по дорогам и вымок до нитки.
- Господи, Йоханнес, детка, неужто ты вправду женат? Голос его рассыпался, как ком земли.
- Вам то же, что и всегда, господин Брёндум?
Засунув за ухо карандаш, старый молодой хозяин в буром рабочем халате двумя руками оперся на прилавок.
Брёндум угрюмо кивнул, и хозяин протянул ему бутылку в оберточной бумаге. Она уже давно дожидалась его. Брёндум сунул бутылку во внутренний карман пальто и застегнул пуговицы. Он долго возился с этим, все время опасливо озираясь по сторонам, но теперь в лавке уже не было никого, кроме одной-единственной девчушки. Стоя на цыпочках, она тщетно силилась заглянуть через край прилавка.
- Это крошка Биргит, - сказал Брёндум. - Живет по соседству со мной. Что, Биргит, будешь сегодня мятные леденцы покупать?
- Нет, - звонким детским голоском ответила Биргит. И показала листок, на котором мать записала ей, что надо купить.
- Раз так, я сам куплю мятные леденцы, - сказал Брёндум. - Дайте-ка мне леденцов на двадцать пять эре!
Втроем мы смотрели, как хозяин взвешивает товар. Потом Брёндум спрятал красный бумажный кулек в карман пальто. Биргит робко поглядывала то на карман, то на лицо учителя, но тот, словно уйдя в свои мысли, хмуро глядел в одну точку. Вдруг он хмыкнул злорадно:
- Хе, хе, думаешь, я купил леденцы для тебя? Глупая девчонка! Нет уж, сначала мы Йоханнеса угостим, он постарше тебя!
Биргит глядела, как он угощал меня леденцами. Затем и ей тоже выдали леденец. После этого Брёндум снова спрятал кулек. Биргит следила за движением моих губ, и я смотрел, как она работает ртом.
- Ты грызешь свой леденец, - сказала она, - а я нет. Вот, гляди, мой совсем еще целый! Видишь? - Она вынула изо рта леденец, потом быстро сунула его назад.
- Это еще что? - неожиданно вскрикнул Брёндум. - Куда подевались мои леденцы? - Он поискал в карманах, но так и не нащупал кулька. В конце концов он отыскал его в корзинке у Биргит. - Это еще что за новости? Никак, ты забрала мои леденцы?
Девочка рассмеялась:
- Да не брала я их. Ты сам подбросил их ко мне в корзинку.
- Какая нахальная девчонка! Ладно, раз уж ты отняла у меня кулек, так оставь себе. А у меня теперь, значит, ничего нет…
Голос его затих, он стоял, как нищий.
- Что ты, - сказала Биргит, протягивая ему кулек. - Да не брала я у тебя леденцы! На, возьми. Они же твои.
- Нет! - сурово отрезал он. - Теперь я их не возьму. И слушать не хочу. Оставь их себе.
Но девочка обхватила его руками и прижалась щечкой к его пальто.
- Ох ты, - сказала она, - всегда ты даришь мне леденцы! За что ты мне их даришь?
И опять он грозно выкатил белки, как взбесившаяся кобыла.
- Пусти! - сказал он. - Отстань! - Брёндум оттолкнул девочку. Отряхнул пальто. - Возьми свои леденцы и убирайся.
Биргит перепугалась, личико ее задергалось.
- Плакать-то к чему? - сказал Брёндум. - Совершенно незачем плакать.
- А я вовсе и не плачу! - упрямо возразила девчушка.
Мы молча постояли у прилавка. Хозяин складывал покупки в корзинку Биргит. Кулек с леденцами оказался сверху. Мы смотрели, как снуют руки лавочника. Приняв от него корзинку, Биргит быстрым движением отбросила красный кулек назад на прилавок.
- А ну возьми леденцы! - приказал Брёндум.
- Нет, - сказала девочка. - Не возьму.
Брёндум скрипнул ботинками. Занес над головой ребенка грозную длань.
- Возьми леденцы, я сказал!
Биргит пригнулась, ожидая удара, но удара не последовало. Грозная длань, однако, по-прежнему висела над ней. Девочка медленно сморщила личико и зарыдала. С громким ревом сдернула она с прилавка кулек и, испуганно втянув голову в плечи, худенькая, тонконогая, выбежала из лавки.
- До свиданья, Биргит, - сказал Брёндум, но она не ответила, лишь прощально затренькал дверной звонок. Тоненькая фигурка с высоко поднятыми остренькими плечиками нырнула во тьму. - Ха! - сказал Брёндум. - Вот шальная девчонка.
Но теперь он снова смотрел кротко и, казалось, не мог даже пошевельнуться в своем тяжелом черном пальто, оттопыренном на животе поверх бутылки.
- Нда, - наконец спохватился он, - мне, пожалуй, пора… - Но все так же не уходил и смотрел, как я покупаю коробку шоколадных конфет, большую белую коробку с голубым шелковым бантом. Он стоял, разглядывая коробку.
- Ты что, домой ее повезешь, Йоханнес? - спросил он.
- Да, - сказал я. - Я отвезу ее домой.
Он вновь покачал головой, отрешенно и безнадежно. Было ясно: я веду себя все глупей и глупей, заваливаю по глупости тот экзамен, где он, увы, бессилен мне помочь. Что такое коробка с голубым шелковым бантом, как не ошибочный, жалкий, нелепый ответ на очень трудный вопрос? Я и сам это понимал. Торопливо уложив конфеты в рюкзак, я завязал его.
- Как ты думаешь добираться домой? - спросил Брёндум. - Уже последний поезд ушел.
- Придется в гостинице заночевать, - ответил я.
Он задумался над моим ответом, а я тем временем расплачивался за покупку. Я заметил, что он оглядывает меня с головы до ног.
- В таком виде тебе нельзя в гостиницу, - сказал он, - ты же промок насквозь. Лучше уж пойдем ко мне, у меня и просушишь одежду.
- Спасибо, - сказал я и снова поклонился ему, - с удовольствием. Я все ему расскажу, думал я, расскажу ему про развод. Надо же мне хоть с кем-то об этом поговорить. Наверно, он ужас как рассердится на меня, но ничего, пусть сердится…
Такие мысли проносились у меня в голове, когда мы вдвоем выходили из лавки под треньканье звонка. Но Брёндум тут же повернул назад и захлопнул дверь.
- Это Йоханнес, - сказал он хозяину про меня, - представляете, он женат и живет теперь в Копенгагене. Вы помните, конечно, Йоханнеса?
- Нет, - сказал хозяин, - господина этого я не помню.
- Господин, говорите вы! - воскликнул Брёндум. - Какой он господин - просто глупый мальчишка. Он же у меня в школе учился - когда еще под стол пешком ходил!
И показал рукой, какой я был маленький.
- Понятно, - сказал хозяин лавки.
Брёндум снова распахнул дверь, и звонок затренькал. Учитель замешкался у порога, уйдя в свои мысли, а звонок дребезжал, дребезжал…
- Представляете, - гнул свое Брёндум, - мальчишка этот, Йоханнес, пешком сюда пришел. Под проливным дождем. А сейчас он пойдет ко мне - просушит у меня одежду.
- Понятно, - сказал хозяин.
Когда мы вошли в парк, дождь почти совсем перестал, и в макушках высоких черных деревьев гудел ветер. Я узнал этот долгий, протяжный гул, созвучный необузданным моим надеждам; гул летел через моря, через все города и страны, созвучный грядущим моим летам, победоносным летам мужчины. Казалось, лишь мгновение назад слушал я этот гул - и вот сорокалетним школьником семеню за учителем, этакий пай-мальчик в свой чуть ли не смертный час.
Я все ему расскажу, снова подумал я, расскажу, что с недавних пор вместо людей вижу рыб. Хожу по улицам и везде вижу рыбьи глаза, в гостях сижу и смотрю в свой бокал, гляжу, как со дна поднимаются пузырьки, слышу, как позвякивают кусочки льда, и сквозь стекло мой взгляд проникает в рыбий мир: здесь черные рыбины и белые, полосатая рыба-тигр, здесь плавает, извиваясь, рыба-телескоп с выпученными глазищами, - теперь и у меня самого кожа белая, как рыбье брюшко.
А по утрам мы с женой оба молчим. Прежде мы болтали и смеялись, смеялись, а теперь вот молчим. Так у нас теперь повелось. И в разгаре дня мы все так же молчим, сидим вдвоем за столом и не пророним ни слова, а встретимся взглядами - будто искра безумия полыхнет, но ведь когда-то в наших жилах бурлила кровь и мы с ней были одно. Но теперь у нас зашла речь о разводе. Развестись ли мне, господин Брёндум? Или обратиться в рыбу и говорить по-рыбьи и по-рыбьи смеяться и поедать других рыб?
- А ну, Йоханнес, - вдруг заговорил учитель, - назови-ка мне годы правления Вальдемара Победоносного!
- Не помню, - признался я. - Мы так давно это проходили. Но я непременно все выучу, господин Брёндум!
- Ладно уж, Йоханнес, - отозвался учитель, - ты и прежде был не из шустрых, хоть и славный парнишка. Потому-то я всегда защищал тебя на наших учительских советах. "Йоханнес совсем не глуп, - говорил я, бывало, - просто он думает не спеша. Я его классный наставник, мне ли его не знать". Запомни, Йоханнес: я всегда тебя защищал.
- А я и так помню, - сказал я. - Помню, в самый первый раз когда пришел в школу, я не смел войти в зал, где ученики хором пели псалмы. Я остался за дверью, совсем один. Но тут появились вы, вы взяли меня за руку и ввели в зал. И все время, пока другие пели, вы стояли рядом и держали меня за руку. Помните?
- Правда? - удивился он. - Нет, этого я не помню. Совсем-совсем не помню. Значит, говоришь, я за руку тебя держал?
Он добродушно бубнил, казалось, рядом со мной бредет во тьме косматый медведь и под лапами его шуршат сухие листья. Он рос у меня на глазах, раздавался и вширь и вверх, а я смотрел на него, закинув голову, смотрел на серое его лицо. Как тогда за утренней молитвой. Я и теперь с радостью уцепился бы за его руку, только не смел.
Парк поредел, вдали за стволами деревьев мерцал красноватый отсвет. Это догорало мое детство, неизжитое, но уже далекое. Снова меня сморила усталость. Из тьмы выступил черный силуэт школы. Господин Брёндум жил прямо напротив школы, и тихим проулком мы прошли к его дому. Старый домик этот весь зарос плющом, и на фронтоне серым крестом среди черных квадратов виднелось глухое окно. Однажды в новогоднюю ночь под этим самым окном нас собралось трое мальчишек, мы долго шушукались: затеяли снять с петель калитки в садах и утопить их в парковом озере, но, как дошло до дела, среди нас не нашлось охотника снять калитку учителя Брёндума. Мы долго шепотом препирались во тьме, но так и не исполнили своей затеи. Все это разом вспомнилось мне, когда я вошел в ту самую калитку и свет уличного фонаря выхватил из мрака глухое окно.
Брёндум долго перебирал связку ключей, отыскивая тот, который был ему нужен. Я не понимал, зачем ему столько ключей. Потом мы вошли в кромешный мрак коридора. Не зажигая света, Брёндум звякнул ключом у очередной двери.
- Входи, - сказал он.
- Но как же с ботинками - они грязные!
- А, наплевать, заходи.
Он зажег свет. Поспешно втолкнув меня в комнату, запер дверь. Затем поставил на стол бутылку, подошел к кафельной печи и, опустившись на колени, присосался к ней взглядом. Снова в глазах его блеснула белая ярость.
- Чертовка! - прошипел он, и кочерга заходила в его руках. - Чертовка проклятая!
Лампочка, свисавшая с потолка, резким холодным светом поливала четыре совершенно голых стены. Прежде на них были картины: на выцветших обоях там и сям виднелись темные прямоугольники. В углу, точно понурая кляча с торчащими из-под кожи ребрами и костями, стояла старая кушетка. Из-под кушетки выглядывал ящик с постельным бельем - стало быть, ночь за ночью господин Брёндум спал на спине этой тощей клячи. А за столом, в холодном свете лампы, он ел и работал: здесь лежали книги и школьные тетрадки и здесь же стояли грязные чашки и грязная тарелка и валялись объедки; вся столешница была в чернильных пятнах. А на стульях, вверху на большом шкафу и повсюду вокруг на полу кипами громоздились книги, старые газеты, вещи в тюках, перевязанных шпагатом, покрытых плотными ватными клочьями пыли. В мрачной духоте комнаты они жили своей затхлой мохнатой жизнью, ползали по полу без лапок…
- Чертовка! - снова воскликнул Брёндум, обращаясь к закопченной кафельной печи. - На полчаса и то от тебя не уйти!
В наказание он вторгся в ее утробу, казнил ее кочергой, выгреб на пол золу. Внезапно он замер, так и не поднявшись с колен.
- Тсс! - прошипел он.
Еле слышное шарканье донеслось сверху, потом вдруг сразу стало подозрительно тихо, словно кто-то, затаив дыхание, подслушивал наш разговор.
Брёндум прыснул и вроде бы снова повеселел. Вмиг зажег он дрова, и в узких квадратных глазницах печи взметнулось красное пламя.
- Ну что, дурища, - сказал он и похлопал по кафелю, - ничего, ты у меня еще молодцом.
Небрежно отряхнув пальто, он тут же снял его. Я сразу же узнал старый синий костюм, который он носил еще в мою школьную пору, только ткань лоснилась теперь еще больше. Да и галстук с вечным узлом был все тот же, и те же были белая манишка и негнущиеся манжеты, они срывались с рук и летели в класс, стоило ему распалиться гневом. Все было прежнее, только еще больше обносилось и обтрепалось.
- Ну, Йоханнес, - начал он, - язык у тебя, что ли, отнялся? Давай-ка сюда пальто! Да, пожалуй, и ботинки сними.
- А они сухие внутри, - сказал я.
Я уже не решался их снять. Меня снова обуял страх. Я жалел, что пошел к Брёндуму. Жалел, что вообще встретил его.
Брёндум пододвинул к печке стул и развесил на нем для просушки мое пальто, потом стал перекладывать книги, чтобы можно было усесться на стулья, освободил край стола. Затем он снял с бутылки обертку.
- Мне нечем как следует угостить тебя, - сказал он, - но мы можем согреться рюмкой портвейна. Брр, уже зима на дворе! Непременно надо по маленькой пропустить, не то закоченеем.
Он ввинтил в пробку штопор и коленями стиснул бутылку. Пробка вылетела с громким хлопком.
- Тсс! - прошептал он - да так и застыл в этой позе, с бутылкой между колен.
Снова послышалось то же мягкое шарканье; потом нависла напряженная тишина.
Брёндум злорадно ухмыльнулся.
- Дверь она приоткрыла, - зашептал он, - стоит на лестнице, подслушивает. Она не знает, что и думать: у меня ведь никогда не бывает гостей.
- Кто подслушивает? - спросил я. - Кто там?
- Спрашиваешь, кто там? - Серая рука медленно опустила бутылку на стол. - Господи, Йоханнес, неужто ты не знаешь, что у меня есть жена?
- Я знал, конечно, что вы были женаты. Но, если честно, я полагал, что…
- Что полагал? Говори!
- Я думал, жена ваша давно умерла.
Мгновение я боялся, что он меня ударит. Он снова яростно вывернул белки глаз и, кажется, уже занес руку. Но тут же вновь обрел благодушие и осел этакой благодушной серой громадой.
- Как мог ты такое подумать, Йоханнес? Умерла - как бы не так! Кто только тебе такое наплел? Да не умирала она! Где уж там - такая же живая, как мы с тобой!
- Да, но…
- Погоди!
Он подкрался к двери, приложил к ней ухо.
- Ну вот, теперь она ушла к себе… Так… так… может, и ты винишь меня во всем, что случилось? Неправда, нет на мне вины. Я все ей отдаю, что положено. Половину жалованья отдаю да еще пенсию. И весь дом ее, кроме вот этой комнаты. Так, значит, и до тебя дошел слух, будто я ее угробил?
- Ничего такого я не слыхал, - сказал я. - Никто ничего мне не говорил.
- Уж я-то знаю: толкуют, будто я голодом ее морю. Только отвернусь - люди за моей спиной шепчутся. А стоит войти в учительскую… Вот почему я ни с кем не разговариваю. И ни с кем не вожу компании. Правда, сейчас ты у меня сидишь, но ты-то другое дело. Твое здоровье, Йоханнес!
Он наполнил обе рюмки, мы чокнулись и выпили. У портвейна оказался резкий вкус спирта.
- Так ты, значит, слыхал, будто она умерла? Нет, уж будь спокоен: она жива. Она вообще никогда не умрет. И уж наверняка надолго переживет меня. Хоть люди и думают, что я голодом ее морю. А что знают люди? Когда она носится по городу и мелет языком, по ней ведь не видно, что она… Ладно уж, не будем об этом говорить.
Он снова наполнил рюмки.
- Твое здоровье, Йоханнес! Что ж ты вино не допил? Давай, мальчик, пей до дна! Нам с тобой согреться надо.
Брёндум шагнул к печке, подбросил в нее дров. Вернулся к столу и снова наполнил рюмки.