Лалла садится у станка и начинает ткать. Много часов подряд работает она в большой темной комнате, руки ее движутся как у автомата. Вначале она то и дело останавливается: у нее устают пальцы, но она все время чувствует на себе взгляд бледной толстухи и тотчас снова берется за работу. Она знает, что эта бледная женщина не станет ее бить, потому что Лалла старше других работниц. Когда взгляды их встречаются, у Лаллы словно что-то обрывается внутри и в глазах вспыхивает гнев. Но толстуха в черном вымещает злость на самых маленьких, худых и бледных, боязливых, как собачонки, дочерях нищих, девочках, брошенных родителями на произвол судьбы: они круглый год живут в доме Зоры, и денег им не платят. Стоит им замешкаться или шепотом перемолвиться словом, бледная толстуха с неожиданным проворством бросается к ним и стегает их по спине своим прутом. Но девочки никогда не плачут. Слышен только свист прута, рассекающего воздух, да глухой удар по спине. Лалла стискивает зубы, ниже наклоняет голову, чтобы не видеть и не слышать, ей хочется кричать и самой ударить Зору. Но она молчит, она ведь должна принести домой Амме деньги. Но, чтобы отомстить, она нарочно путает узор на красном ковре.
Однако на следующий день Лалла не выдерживает. Когда бледная толстуха начинает избивать Мину, худенькую и щупленькую девочку, которой едва минуло десять лет, за то, что у той сломался челнок, Лалла встает и спокойно заявляет:
- Перестаньте ее бить!
С минуту Зора, не понимая, смотрит на Лаллу. На ее жирном и бледном лице застыло такое ошеломленное выражение, что Лалла повторяет:
- Перестаньте ее бить!
Но внезапно лицо Зоры искажается гневом. Она изо всей силы хлещет прутом, целясь в лицо Лалле, но удар приходится по левому плечу, потому что Лалла сумела увернуться.
- Я тебе покажу, я еще и тебя исполосую! - кричит Зора, и лицо ее даже слегка розовеет.
- Брось! Ведьма! - Лалла выхватывает у Зоры прут и ломает его о колено.
Теперь лицо толстухи искажается страхом. Она отшатывается назад.
- Прочь! Убирайся! Сейчас же убирайся! - запинаясь, бормочет она.
А Лалла уже опрометью мчится через большую комнату, она выскакивает на улицу, на солнечный свет, и бежит не останавливаясь до самого дома Аммы. Как прекрасна свобода! Можно снова любоваться облаками, беспорядочно плывущими по небу, осами, вьющимися вокруг кучек отбросов, ящерицами, хамелеонами, травой, трепещущей на ветру. Лалла садится перед домом в тени дощатой стены и жадно ловит все, даже едва слышные звуки. К вечеру возвращается Амма.
- Я никогда больше не пойду к Зоре, - только и говорит Лалла.
Амма несколько мгновений глядит на нее, но не произносит ни слова.
Именно с этого дня и произошла настоящая перемена в жизни Лаллы. Словно она вдруг сразу повзрослела и люди стали ее замечать. Даже сыновья Аммы теперь держат себя иначе - не так грубо и презрительно, как прежде. Иногда Лалла даже немножко жалеет о том времени, когда она была совсем маленькой и приехала в Городок, когда никто не знал ее имени, когда она могла спрятаться за кустиком, в какой-нибудь бочке или картонной коробке. Ей нравилось быть подобием тени, приходить и уходить так, чтобы никто ее не видел, не говорил с ней.
Только старый Наман и Хартани не переменились. Наман-рыбак, как и прежде, рассказывает невероятные истории, когда чинит сети на берегу или когда приходит к Амме поесть маисовых лепешек. Рыба у него почти не ловится, но в поселке его любят и по-прежнему приглашают в гости. Его светлые глаза прозрачны, как вода, а лицо исчерчено глубокими морщинами, похожими на рубцы от старых ран.
Амма слушает его рассказы об Испании, о Марселе, о Париже и обо всех других городах, которые он повидал на своем веку, которые исходил. Он знает названия тамошних улиц, имена живущих там людей. Амма расспрашивает его, интересуется, может ли его брат помочь ей найти в тех краях работу.
"Почему бы и нет?" - покачивает головой Наман.
Так он отвечает на все вопросы и все же обещает написать брату. Но уехать не так-то просто: надо иметь деньги, выправить бумаги. Амма задумывается; глядя вдаль, она мечтает о белых городах, где так много улиц, домов, автомобилей. Быть может, как раз этого-то она и ждет.
А вот Лалла об этом не слишком задумывается. Ей это безразлично. Она смотрит в глаза Наману, а это все равно как если бы она сама побывала в тех морях, в тех краях, в тех домах.
И Хартани об этом не думает. Он по-прежнему остается ребенком, хотя ростом и силой не уступает взрослым. Он тонкий, высокий, лицо чистое и гладкое, словно выточено из черного дерева. Может, все потому, что он не знает языка людей.
В грубошерстном бурнусе, низко надвинув на лоб чалму, он обычно сидит на скалистом выступе, устремив глаза вдаль. Его по-прежнему окружают чернолицые, как и он сам, пастухи, диковатые и оборванные, со свистом перепрыгивающие с уступа на уступ. Лалла любит приходить к ним на равнину, залитую белым солнечным светом, туда, где время не движется, туда, где не надо становиться взрослой.
---
Человек этот появился в доме Аммы как-то утром в самом начале лета. Это был горожанин в сером с зеленоватым отливом костюме и в черных кожаных ботинках, блестевших как зеркало. Он принес подарки Амме и ее сыновьям - зеркало в белой пластиковой рамке с электрической подсветкой, транзисторный приемник размером со спичечный коробок, самописки с золотыми колпачками и сумку, набитую сахаром и консервными банками. Войдя в дом, он в дверях столкнулся с Лаллой, но даже не взглянул на нее, разложил свои подарки на полу. Амма предложила ему сесть, он поискал глазами стул, но в доме были только подушки и деревянный сундучок Лаллы Хавы, который Амма привезла с юга, когда ездила за Лаллой. На этот сундучок и сел гость, обтерев его сначала ладонью. Он ждал, пока принесут чай и сласти.
Когда позже Лалла узнала, что человек приходил свататься к ней, она очень испугалась. Ее словно вдруг оглушили, и сердце у нее заколотилось сильно-сильно. Узнала она об этом не от Аммы, а от ее старшего сына Бареки:
- Мать решила выдать тебя за него, потому что он богач.
- Но я не хочу замуж! - крикнула Лалла.
- Тебя не спросят, ты должна слушаться тетку, - заявил Бареки.
- Ни за что! Ни за что! - Лалла выбежала с этим криком, глаза ее наполнились слезами ярости.
Потом она вернулась в дом тетки. Мужчина в серо-зеленом костюме ушел, но подарки остались. Али, младший сын Аммы, слушал музыку, прижав к уху крошечный транзистор. Он хмуро поглядел на вошедшую Лаллу.
- Зачем ты приняла подарки от этого человека? Я не выйду за него замуж, - резко сказала Лалла тетке.
- Она небось хочет выйти за Хартани! - захихикал Али.
- Выйди вон! - приказала ему Амма.
И мальчишка вышел с транзистором.
- Ты не можешь заставить меня выйти за него! - сказала Лалла.
- Это будет хороший муж для тебя, - сказала Амма. - Он, правда, не очень молод, но зато богат, у него большой дом в городе, и он знаком со многими могущественными людьми. Ты должна за него выйти.
- Я никогда не выйду замуж, никогда!
Амма с минуту молчит. Потом снова начинает говорить - уже ласковей, но Лалла держится настороже.
- Я воспитала тебя как дочь, я люблю тебя, а ты хочешь нанести мне такую обиду.
Лалла с гневом глядит на Амму. Она впервые обнаружила в ней лживость.
- Мне все равно, - говорит она. - Я не выйду за этого человека. И не хочу его дурацких подарков! - Она тычет пальцем в зеркало с электрической подсветкой, которое стоит на подставке прямо на глинобитном полу. - У тебя и электричества-то нет!
И вдруг ей становится нестерпимо. Она выходит из теткиного дома и идет к морю. Только на этот раз она не бежит, а медленно бредет по тропинке. Сегодня все по-другому. Точно все завяло, выцвело под взглядами людей.
"Надо уехать", - громко говорит Лалла самой себе. Но тут же думает, что не знает даже, куда ей ехать. Тогда она спускается вниз по склону дюны и идет вдоль широкого берега, ищет старого Намана. Ей так хотелось бы, чтобы он оказался здесь - сидел бы, как всегда, на корнях старого фигового дерева и чинил свои сети. Она бы подробно расспросила его обо всех этих испанских городах с волшебными названиями: Альхесирас, Малага, Гранада, Теруэль, Сарагоса, обо всех портах, от которых отчаливают пароходы, большие, словно города, об автострадах, по которым катят на север машины, об уходящих поездах, о самолетах. Часами слушала бы она его рассказы о заснеженных горах, о туннелях, о реках, безбрежных, как море, о полях, засеянных пшеницей, о бескрайних лесах и в особенности о тех благоухающих городах, где высятся белоснежные дворцы, соборы, фонтаны и залиты светом витрины магазинов. О Париже, Марселе, обо всех этих улицах и домах, таких высоких, что за ними почти не видно неба, о садах, кафе, отелях и перекрестках дорог, на которых можно встретить людей со всех концов земли.
Но старого рыбака нигде не видно. Только белая чайка скользит навстречу ветру, кружа над ее головой.
"Эй! Принц! Принц!" - кричит Лалла.
Белая птица описывает еще несколько кругов над головой Лаллы, а потом быстро исчезает, уносимая ветром в сторону реки.
А Лалла долго еще сидит на берегу одна, только ветер звенит у нее в ушах и рокочет море.
В последующие дни никто ни о чем не заговаривал с Лаллой, и мужчина в серо-зеленом костюме больше не появлялся. Маленький транзистор успел сломаться, а консервы были съедены. Одно только зеркало с электрической подсветкой в пластиковой рамке продолжало стоять на том самом месте, где его поставили, - на глинобитном полу у двери.
Все эти ночи Лалла плохо спала, вздрагивала от малейшего шороха. Ей вспоминались рассказы о девушках, которых ночью похищали силой, потому что они не хотели выходить замуж. Каждое утро Лалла вставала раньше всех, едва забрезжит рассвет, умывалась и шла за водой к колонке. Так она могла наблюдать за всеми, кто приходил в Городок.
А потом на их край обрушился ветер злосчастья, он дул много дней подряд. Странный это был ветер, ветер злосчастья, он прилетал сюда всего раз или два в году, на исходе зимы или осенью. И самое странное, что, когда он поднимался, люди не сразу его замечали. Дул он вначале не очень сильно, а порой и вовсе утихал, и о нем забывали. Он не похож был на ледяной, штормовой ветер, когда в самый разгар зимы море вздымает разъяренные волны. Не походил он и на жгучий, иссушающий ветер, прилетающий из пустыни, от которого вспыхивают отблески в глубине домов, который шуршит песком по железным и картонным крышам. Нет, ветер злосчастья был тихий ветерок - покружит, налетит порывом разок-другой, а потом наваливается всей тяжестью на крыши домов, на плечи и грудь людей. Когда дует этот ветер, воздух становится жарче и тяжелее, и кажется, будто все окутано серой мглой.
Когда поднимается этот мягкий, ленивый ветер, почти повсюду люди, в особенности старики и дети, начинают болеть и многие умирают. Вот отчего этот ветер прозвали ветром злосчастья.
Когда в этом году он задул над Городком, Лалла сразу его узнала. Она увидела серые тучи пыли, движущиеся по равнине, застлавшие пеленой море и устье реки. Несмотря на жару, люди выходили теперь из домов только в бурнусах. Исчезли осы, попрятались собаки, забившись в укромные уголки у стены и уткнувшись мордой в песок. На душе у Лаллы стало грустно, она думала о тех, кого ветер унесет с собой. А когда она услышала, что старый Наман заболел, сердце ее сжалось, ей вдруг стало нечем дышать. Никогда прежде с ней такого не бывало, ей пришлось опуститься на землю, чтобы не упасть.
А потом она пошла, побежала бегом к дому рыбака. Она была уверена, что увидит там много людей, которые пришли, чтобы помочь старику, ухаживать за ним, но Наман был совсем один, он лежал на соломенной циновке, подложив под голову руку. Его била такая дрожь, что у него стучали зубы, и ему даже не хватило сил приподняться на локте, когда Лалла вошла в его дом. Наман только слабо улыбнулся, и глаза его блеснули ярче, когда он узнал девочку. Глаза рыбака по-прежнему были цвета морской волны, но худое лицо стало серовато-белым, и ей было страшно.
Лалла садится рядом с ним и начинает говорить почти шепотом. Обыкновенно это он рассказывает ей разные истории, а она слушает, но сегодня все переменилось. Лалла рассказывает ему что на ум взбредет, чтобы утишить свою тревогу и обогреть душу старика. Она рассказывает ему то, что когда-то рассказывал ей он сам, о его путешествиях в города Испании и Франции. Говорит о них так, точно сама видела все эти города, сама совершила все эти долгие путешествия. Она рассказывает ему об улицах Альхесираса, узких и кривых улочках близ порта, куда налетает морской ветер и где стоит запах рыбы, потом о вокзале и платформах, выложенных голубыми плитками, об огромных виадуках, переброшенных через овраги и реки. Рассказывает об улицах Кадиса, о садах, пестреющих яркими цветами, о высоких пальмах, выстроившихся перед белыми дворцами, об улицах, где мельтешат толпы людей, где мимо огромных зданий, похожих на мраморные горы, мимо зеркальных витрин снуют черные машины и автобусы. Она рассказывает так, как если бы прогуливалась там сама, об улицах всех этих городов: Севильи, Кордовы, Гранады, Альмадена, Толедо, Аранхуэса - и о Мадриде, таком громадном, что в нем можно заблудиться и проплутать несколько дней, о городе, куда стекаются люди со всех концов земли.
Старый Наман слушает Лаллу, не произнося ни слова, не шевелясь, но его светлые глаза лихорадочно блестят, и Лалла чувствует, что ему приятно слушать ее рассказы. Когда она на минуту умолкает, ей становится слышно, как дрожит старик и какое у него свистящее дыхание, и она торопливо продолжает свой рассказ, чтобы не слышать больше этих зловещих звуков.
Теперь она рассказывает о большом французском городе Марселе, о его порте, о громадных причалах, где бросают якорь корабли из всех стран мира; о громадных, похожих на крепости грузовых судах, с высокими палубными надстройками и мачтами раскидистей деревьев, о белоснежных теплоходах с тысячами окон, странными названиями и таинственными флагами, о кораблях, названных именами городов: Одесса, Рига, Берген, Лимасол. На улицах Марселя теснится, движется многолюдная толпа, люди без конца снуют взад и вперед сквозь двери огромных магазинов, толпятся перед кафе, ресторанами, кинотеатрами, а черные машины катят по проспектам, уходящим в бесконечную даль, поезда пролетают по мостам, взмывшим выше крыш, а самолеты отрываются от земли и медленно кружат в сером небе над домами и пустырями. В полдень в церквах начинают звонить колокола, и перезвон их разливается по улицам, эспланадам и под сводами подземных туннелей. Ночью город озаряют огни, прожектора обшаривают море своими лучами, вспыхивают автомобильные фары. Узкие улочки безмолвны, вооруженные американскими ножами бандиты, притаившись в темных подворотнях, подстерегают запоздалых прохожих. Иногда на пустырях или на набережных, в тени уснувших грузовых судов, происходят кровавые побоища.
Лалла рассказывает так долго и голос у нее такой тихий, что старый Наман засыпает. Во сне он перестал дрожать, и дыхание его стало более ровным. Теперь Лалла может наконец выйти из дома рыбака на свет, от которого режет глаза.
Многие люди страдают от ветра злосчастья - бедняки и совсем маленькие дети. Проходя мимо их домов, Лалла слышит стоны, жалобные причитания женщин, плач детей и понимает: наверное, и там кто-то при смерти. Лалла печальна, ей хотелось бы унестись далеко-далеко отсюда, за море, в города, которые ее воображение подарило старому Наману.
Но человек в серо-зеленом костюме пришел снова. Он, конечно, и слыхом не слыхал, что над лачугами из досок и картона носится ветер злосчастья, а если и знал бы, что ему до того: таких как он ветер злосчастья не берет. Несчастья, беды обходят их стороной.
Он снова пришел в дом Аммы и у дверей столкнулся с Лаллой. Увидев его, она испугалась и вскрикнула: уверена была, что он придет, и со страхом ожидала этой минуты. Человек в серо-зеленом костюме бросил на нее странный взгляд, пристальный и жесткий, как у людей, привыкших повелевать. Кожа на лице у него белая и сухая, с синеватой тенью бороды на щеках и подбородке. Он принес с собой новые свертки с подарками. Лалла отстраняется, когда он проходит мимо нее, и глядит на свертки. Гость по-своему истолковал ее взгляд - шагнул к ней, протягивая подарки. Но Лалла отскакивает в сторону проворно, как только может, и бросается бежать без оглядки, пока не чувствует под ногами песчаную тропинку, ведущую к каменистым холмам.
Лалла не замечает, как кончается тропинка. Со слезами на глазах, со сжимающимся сердцем спешит она изо всех сил. Здесь солнце всегда палит сильнее, точно ты оказался ближе к небу. Но зато тяжелый, давящий ветер не дует на этих холмах цвета кирпича и мела. Жесткие камни щетинятся на разломах острыми гранями, черные кусты покрыты колючками, на которых кое-где повисли клочья овечьей шести, даже трава здесь режет как нож. Лалла долго идет по холмам. Одни взгорки высокие, крутые и скалистые, склоны их напоминают стены, другие совсем низкие, словно куча гальки, которую набросали ребятишки.
Каждый раз как Лалла приходит сюда, ей чудится, будто она попадает совсем в другой мир, словно время и пространство растягиваются, а пылающий свет небес, проникая в легкие, расширяет их, и тело у нее как у великанши, которая будет жить долго-долго и тихо-тихо.
И вот, теперь уже неторопливо, Лалла поднимается по высохшему руслу реки к большому каменному плато, где обитает тот, кого она зовет Ас-Сир.
Она сама хорошенько не понимает, почему идет туда; похоже, она раздвоилась: одна Лалла, ослепленная страхом и гневом, бежит от ветра злосчастья, сама не зная куда; другая знает, куда держит путь, и направляет свои шаги к обиталищу Ас-Сира. И Лалла поднимается к каменистому плато, чувствуя какую-то пустоту в голове, ничего не понимая. Босые ноги ступают по старым следам, которых не смогли стереть ни ветер, ни солнце.
Медленно взбирается она на плато. Солнце обжигает ей лицо и плечи, печет ноги и руки.
Но она почти не чувствует ожогов. Солнечный свет приносит освобождение, стирает воспоминания, и память становится чистой, как белый камень. Солнечный свет смывает следы ветра злосчастья, испепеляет болезни, проклятия.
Лалла идет вперед, зажмурившись от слепящих переливов света, платье липнет к ее вспотевшему телу на животе, на груди, на спине. Наверное, никогда еще не заливало землю такое море света, и никогда еще Лалла не жаждала его так, как сейчас, словно она явилась из сумрачной долины, где всегда царят смерть и мгла. Воздух здесь неподвижен, он дрожит и трепещет, и кажется, будто слышишь, как рокочут волны света, странная музыка, похожая на песню пчел.