- Это в Польше, ма. Домбровский угольный бассейн, там была бойня страшная, но мы были в сравнительном тылу… Госпиталь большой, армейский. Это у меня здесь фамилия редкая - Домбровская, а в Польше это целая область. Девчонки в госпитале меня дразнили: "Домбровская, это не твое княжество?" А я отвечала: "Не княжество, а графство". С Папиковым мы познакомились случайно, госпиталь был в фольварке с огромным парком, и там двое наших поймали пленного немца, и один из них хотел убить его саперной лопаткой. Говорит: "Война кончается, а на моем счету еще ни одного фрица". Ну я им помешала. И тут Папиков. С тех пор я работаю с ним. Человек специальный, как говорит про него наш начальник госпиталя: "Таких делают штучно и не каждые десять лет".
- Да, Надя рассказывала, он большая величина в хирургии, и ее муж Карен так говорит, а ему я верю. Тебе учиться надо, дочка. Надя уже выучилась, работает заместителем главврача по кадрам.
- Это на месте того дядьки, которого я сеткой по голове?. Которого ты потом выхаживала?
- Да. Умер в прошлом году.
- Насчет Нади понятно, - с усмешкой сказала Александра и легонько постучала костяшками пальцев по столу. - Я давно подозревала, что она стукачка…
- Ну это ее дело, - сказала мать. - А тебе надо учиться, ты обязана окончить институт.
- Ма, мне надо работать, я старая….
- Какие глупости! - вспыхнула мама. - Ты должна ради меня, а главное, в память об отце. Ты обязана! Поклянись!
- Ма, да ты что?!
- Поклянись, или я встану перед тобой на колени.
Александра растерялась и медлила.
Еще секунда, и Анна Карповна опустилась перед ней на колени.
- Поклянись!
Александра так перепугалась, была в таком смятении, что и сама не поняла, как тоже оказалась на коленях.
- Клянись: "В память о моем отце и, уважая просьбу моей матери, клянусь, что окончу медицинский институт".
- К-клянусь…
- Не так… полностью! - Никогда в жизни не видела Александра свою мать такой властной, такой непреклонной.
- В память о моем отце и, уважая просьбу моей матери, клянусь, что окончу медицинский институт.
Они обнялись, заплакали и поднялись вместе, помогая друг другу.
- Ты должна выйти в люди и ради себя, и в память о наших жизнях…
- Папиков то же говорит…. Они с начальником госпиталя даже хотят втолкнуть меня сразу на третий курс.
- А разве это возможно?
- Для них возможно.
- Дай Бог!
- Сейчас мы все прикомандированы к нашей больнице, то есть госпиталю, в резерв. Но это временно. Папиков говорит, что Москва собирает кадры со всей армии. Они ждут назначений, наверняка больших. Иван Иванович - генерал-лейтенант, Папиков и Горшков - генерал-майоры. Их все знают, и они знают всех. Папиков говорит, что Наталья - это его жена - и я должны быть всегда при нем. А с сентября он отдаст меня в мединститут на третий курс со сдачей хвостов экстерном, в порядке исключения.
- Неужели он сможет?
- Сможет. Эти люди в самом первом ряду высших профессионалов. Папиков почти бог за операционным столом… Перед войной сидел.
- Господи, за что же в нашей стране так не любят лучших?! Хорошие люди твои начальники.
- Очень, мамочка! Мне крупно повезло. Институт - это решено, но главное для меня - разыскать Адама. Мне надо съездить туда, где разбомбили наш госпиталь. Там большой поселок, мало ли что….
- Он бы давно откликнулся.
- Как тебе сказать, ма? За годы войны я таких чудес навидалась и про такие чудеса наслушалась, что теперь точно знаю: всякое могло случиться… В любом случае, пока я туда не съезжу, не успокоюсь хоть как-то….
- Но не сейчас ведь?
- Сейчас меня никто не отпустит. Демобилизуюсь… Весной, наверно…
Через месяц Папикова назначили или, как говорилось, "избрали" заведующим кафедрой в медицинский институт, а Наталью и Александру он забрал с собой лаборантками, всех троих, естественно, демобилизовали. На один день Папиков и Наталья съездили в Уфу поклониться праху его матери. Вернулись честь честью и начали осваиваться на новом месте. Папиков читал лекции и до войны в Ленинградском мединституте, и после войны в Пражском университете, так что эта работа была ему не в новинку, к тому же он оставался действующим хирургом, а Наталья и Александра - его операционными сестрами. Таких, как Папиков, тогда в Москве было несколько человек, и все они пользовались особым положением, ими никто не командовал и тем более не помыкал, а самое главное - их высоко ценили профессионалы. Одного их слова иногда было достаточно, чтобы открылись очень тяжелые двери.
Среди студентов мединститута было много бывших фронтовиков, некоторые до сих пор ходили в гимнастерках, галифе и в сапогах: кто с пустым рукавом, кто с одним глазом, а кто и на одной ноге.
Ираклий Соломонович пока завис, остался работать в госпитале замом по тылу, а Ивана Ивановича назначили заместителем наркома здравоохранения СССР. Как-то они собрались и отпраздновали новые назначения и дали слово не забывать друг друга. Папиков договорился с ректором о том, что "одну из лучших операционных сестер Советского Союза" возьмут с осени сразу на третий курс, а пока ей определили "хвосты", дали книги и она начала заниматься.
В апреле всех троих, Папикова, Наталью и Александру, ждало неожиданное событие: во всех газетах были напечатаны списки награжденных фронтовиков, где значились и Александра Домбровская, и Наталья Мелихова, и Александр Папиков с их фронтовыми должностями и званиями. Маленький генерал с покатыми плечами выполнял обещание. Это Александра и Папиков поняли сразу. Правда, для Александры вышел еще и конфуз перед своими: самый большой орден - орден Ленина - оказался у нее, а не у Папикова, что было бы и понятно и справедливо. В те времена, как и во все другие, почет и позор, хвала и хула раздавались по разнарядке. По разнарядке и награждали, и казнили. Например, задолго до описываемого времени пришла на Соловки разнарядка расстрелять несколько десятков человек. Ночью их расстреляли, а будущий академик Дмитрий Сергеевич Лихачев спрятался среди штабелей дров и остался жив, что и описал в своих воспоминаниях. По разнарядке маленький генерал, как сказал бы Ираклий Соломонович, "выципил" три ордена: Ленина, Боевого Красного Знамени и Красной Звезды. Орден Ленина изначально был предназначен для Папикова, но "спецы" объяснили, что Папикову его дать нельзя: у него судимость по политической статье, а тогда надо давать и начальнику госпиталя, и другим людям похожего полета. Начнутся разговоры, зависть, пойдут круги, то да се… А вот если отдать его медсестре Домбровской, то никто не ворохнется. Во-первых, она из трудовой семьи, во-вторых, прошла тяжелейшие бои со штурмовым батальоном морской пехоты, в-третьих, у нее уже есть три ордена, а самое главное: кому нужна медсестричка, ну кто ей позавидует? Разве что другая медсестичка. Таким образом, Александре достался орден Ленина.
Награды вручали на общеинститутском собрании. В тот год награждали многие сотни людей, и делалось это на местах.
- Товарищи, к нам в институт пришли фронтовики, чьи заслуги известны. Они пришли, а награды еще догоняют их, - начал ректор, - и вот мне выпала высокая честь по поручению партии и правительства вручить эти награды. Еще до войны Александра Домбровская была удостоена ордена Трудового Красного Знамени, а в войну Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, медали "За отвагу", медали "За освобождение Праги", и вот теперь высшая награда Родины - орден Ленина. Домбровская воевала в легендарном севастопольском штурмовом батальоне морской пехоты, на Сандомирском плацдарме, в Праге…
Награждали в войну и в первое время после войны шедро, но настоящие фронтовики знали, что это бывает, если сказать мягко, "не всегда справедливо". Как говаривали на фронте: "Чем ближе к писарю, тем больше наград…".
Так что поначалу, когда ректор только произнес фамилию никому не известной медсестры Домбровской, притом довольно красивой молодой женщины, стоящей на сцене, многие фронтовики усмехнулись, а когда ректор сказал, что она прошла путь со штурмовым батальоном морской пехоты, ухмылки тут же стерло с их лиц. Все понимали, что там, где люди идут из боя в бой, "блат" не пляшет, до него просто никому нет дела. Когда ректор вручил орден Александре, зал потрясли аплодисменты. Никогда, ни до, ни после, Александра не слышала ничего подобного в свой адрес. Маленький генерал выполнил свое обещание, но это не радовало Александру. Орден радовал, а вот от того, что он был напрямую связан с маленьким генералом, ей было не по себе.
Прежде мама восхищалась Сашенькиными наградами, говорила: "Отец был бы счастлив", а новый орден ей не понравился. Прежние ордена Анна Карповна гладила, а к этому даже не прикоснулась. Посмотрела и сказала: "Терпеть лысого не могу". На ордене был барельеф вождя всех народов.
- Так что, не носить? - спросила Александра с вызовом.
- Носи, еще как носи! Это я так, от бессилия…
Дочь обратила внимание, что с годами, а матери было уже за шестьдесят, в ней стало иногда вспыхивать негодование, какая-то гордыня, иногда даже отдающая спесью. Это так непохоже на прежнюю маму, что Caше было странно и не очень приятно видеть и слышать все это.
- Ты должна получить высшее образование, должна стать человеком, чтоб они все знали свое место. Большим человеком!
- Ма, что ты говоришь? Зачем мне быть большим человеком? Начальником, что ли? Врачом я согласна, а кем еще?
- Ну хоть профессором в крайнем случае! - При этом глаза мамы загорелись таким яростным светом, что было понятно - она не шутит. Все это глубоко выстрадано и выношено ею, только она все прятала до поры до времени, все держала в себе, а сейчас силы уж не те, вот и выплескивается наружу… "Змири хордыню, доню", - говорила мама Сашеньке, когда та была маленькая, а сама, выходит, не смирила, значит, это не так просто.
Лет через сорок, когда уже бушевала перестройка, Александра Александровна как-то подошла к стоянке такси у своего дома на Комсомольском проспекте. Подкатила машина, но Александру опередил какой-то парнишка лет шестнадцати, открыл дверцу и громко спросил водителя: "Шеф, за два "лысых" до чучела дотрясешь?" Водитель согласился, и они отъехали, а Александра целый день не могла понять сказанное мальчишкой, пока не вернулась вечером домой и не спросила внучку.
- Ба, ну чего тут непонятно? Он спросил: "За два рубля до памятника Марксу довезешь?" Возьми рубль. - Она подала ей металлический рубль. - Посмотри, Ленин-то лысый, вот он и спросил.
- Спасибо, Аня. Боже, как время летит и все меняет! - засмеялась Александра Александровна. - Твоя прабабушка Анна Карповна тоже так его называла, а вы с ней похожи как две капли воды!
VII
4 июня 1947 года температура воздуха в Москве опустилась до нуля градусов и выпал снег. Зато в июле жара стояла африканская. Асфальт плавился под жгучим солнцем, и на проезжей части улиц в центре Москвы вырисовывались черные следы автомобильных шин, а гужевой транспорт днем не пускали в центр, потому что лошади оставляли на асфальте следы копыт. В стоячем знойном воздухе пахло гудроном - этот запах был самым стойким и как бы подавлявшим все другие запахи, хотя и других было много. Например, у многочисленных тележек с газированной водой пахло апельсиновым и вишневым сиропом, правильнее сказать, эссенцией, которую продавщицы в залапанных белых халатах скупо наливали в каждый следующий граненый стакан, прежде чем нажать на ручку сифона и наполнить его шипучей, пузырящейся водою, такой желанной на этой жаре! А от лоточниц мороженого, которые носили тяжелые фанерные лотки на перекинутых за шею ремнях, пахло молоком и горной свежестью тающего льда. Когда лоточницы становились "на точку", то подставляли под лотки легонькие козла с брезентовой столешницей, а сняв тяжесть, каждая женщина потом еще долго вертела шеей, восстанавливая кровообращение. Торговали с лотков и пирожками, и папиросами. Словом, жизнь в столице кипела. За два года после войны Москва прибрала почти все разрушенное, даже кладбище сбитых самолетов осталось всего одно - в Ховрине.
В Москву тянулись люди со всей страны, старались зацепиться в столице изо всех сил, смиряясь и с теснотой, и с обидой. К лету 1947 года население Москвы, по сравнению с довоенным, увеличилось почти на полтора миллиона человек и перешагнуло пятимиллионный рубеж. По вечерам в парках гремела танцевальная музыка - иногда крутили пластинки, а чаще всего играл духовой оркестр. На танцплощадках пахло духами, пудрой, одеколоном, там, казалось, сам воздух был напоен страстями, весельем и отвагой. Время от времени вспыхивали короткие драки. Короткие потому, что с ними научились правильно бороться: как только начиналась драка - тут же замолкала музыка, и получалось так, что драчуны оказывались не против друг друга, а против всех, во вред всем. Среди кавалеров на танцплощадках было много совсем молоденьких безусых, но были и фронтовики при орденах. За ордена еще платили от пяти до двадцати пяти рублей, в зависимости от статуса ордена. Платили и за ранения; как почетный знак отличия носили специальные нашивки. Легкораненые - красные, тяжело - золотые. Орденоносцы имели право на бесплатный проезд раз в году в любую точку страны на поездах и пароходах в оба конца, а в трамвае они могли ездить бесплатно круглый год. В ходу еще были красные тридцатки, почему-то эта купюра запомнилась всем, кто имел дело с деньгами до декабрьской реформы 1947 года. В те дни люди больше всего ценили хорошую еду, а одежда, мебель и прочее были на втором плане. К богатству и "богатеньким" большинство относилось с брезгливым презрением: война научила многих отличать подлинные ценности от мнимых, все понимали, что нажились на войне только безусловные негодяи. Больше денег ценились карточки, как продовольственные, так и промтоварные. Деньги еще не стали как бы настоящими деньгами, и люди старались не тратить копейку на виду, жили скромненько. Возникший в последний военный год духовный подъем нации пока еще не иссяк, но шел на спад.
Среди личных житейских соображений люди думали и об общем: "Неужели и в этом году будет неурожай?!" Все знали, что на Украине, на юге России, в Поволжье и в Черноземье голод, но говорили об этом шепотом и то только между своими.
Минуло всего два года, как отпраздновали Победу, и не то чтобы стали ее забывать, а сначала как бы не упоминать всуе, вроде из добрых побуждений. Прославившиеся в войну командующие были отосланы из Москвы кто куда, как говорилось, "на новое место работы", хотя все понимали - в почетную ссылку. Правильно истолковав такой сигнал высшей власти, отсидевшиеся в тылу начальнички всех рангов и уровней, все напористее не подпускали фронтовиков к рычагам управления. Все громче раздавались их голоса: "Хватит жить былыми заслугами!" Сначала отменили нашивки за ранения, следом - оплату за ордена, а там и день победы стали писать с маленькой буквы, по аналогии с написанием в Указе, опубликованном в газете "Известия".
Лишь к июлю 1947 года Александра собралась поехать в поселок, где когда-то было выдано ей свидетельство о регистрации брака с Домбровским Адамом Сигизмундовичем, поселок, вблизи которого был их ППГ третьей линии, замаскированный в оврагах, в то место на земле, где началось для нее все самое главное в ее жизни, едва началось и внезапно закончилось… Не стало у нее Адама, и усатый К. К. Грищук перевез ее, как истукана, к месту новой дислокации вверенного ему госпиталя.
Ко времени отъезда в поселок Александра освоилась на кафедре Медицинского института, в который ее должны были зачислить студенткой в конце августа, и даже начала готовиться к сдаче "хвостов" по общеобразовательным дисциплинам. Заведующий кафедрой Папиков скрепя сердце дал своей лаборантке отпуск на семь дней:
- Опасно, Саша. Голод, урки…
- Не опасней, чем на фронте, - буркнула в сторону Александра.
- Как сказать! - расслышал ее Папиков. - На фронте все ясней: и враги, и друзья. Там четкая линия: свои - чужие. А здесь вроде все свои на первый взгляд…
Деловой Ираклий Соломонович от поездки не отговаривал, а только снабдил Александру шоколадом, галетами, чаем, колотым сахаром, американским сухим молоком в крохотных брикетиках.
- Я даю все легенькое. Такое не пропадет, а сил добавит. И еще бумажку тебе выписал на всякий случай. - Горшков вручил Александре удостоверение на бланке госпиталя, из которого следовало, что податель сего, Домбровская Александра Александровна, направляется Н-ским госпиталем Москвы в такую-то область и такой-то поселок "для ознакомления на местах с опытом боевой славы"… Чьей славы и для чего понадобилось "ознакомление", из бумаги было не ясно, зато стояла внушительная подпись: генерал-майор И. С. Горшков - и круглая печать с гербом.
- Зачем мне это? - удивилась Александра.
- Мало ли! Спросят, а у тебя есть, - ответил Горшков точь-в-точь, как бывало говаривала ее мама по-украински: "Спросять, а у тоби исть".
Всемогущий Горшков обещал "устроить" ее на прямой поезд, следующий через станцию Семеновка, а там и до поселка рукой подать: всего двадцать пять километров.
- В крайнем случае пешком дойду! - порадовалась Александра.
В дорогу собирались очень тщательно.
- Я тебе пояс сошью, - сказала мама.
- Какой пояс?
- Нательный. Мне такой Сидор сшил, когда я с тобой бежала из Севастополя.
- Ой, мамочка, мы про этого Сидора опять забыли! А ты еще до войны обещала рассказать: откуда взялась у нас фамилия Галушко?
- Расскажу-расскажу, - смутилась мама, - вот вернешься, и расскажу. А пока давай шить, давай собираться.