Некуда выплеснуть? К соседу, дружок, к соседу! У него ни вьюнка на бадье нет, ни цикад в огороде. - Тарарам, не снимая левой руки с руля, достал из пачки сигарету, сунул в рот и ткнул кончик в уголек прикуривателя. - Во-вторых, что касается цветочков здешнего сада, то до тех пор, пока в мире царят мудозвоны, все цветочки творения, все прозрения разума и изделия духа будут тошнотворно навязываться нам, как колбаса по случаю рекламной распродажи. А они должны дароваться. Понимаете? Да-ро-вать-ся… Оглянитесь вокруг. Родители уже покупают послушание детей и видят в этом веяние времени и благую поступь прогресса. А дети рассуждают так: "Лузеры родители? Несчастная любовь? Измена друга? Черт с ними! Еще тремя сентиментальными небылицами меньше". Да что там… Лето во всем своем великолепии пока еще приходит к нам даром, а чуть рванет вперед наука, - и привет: лето начнут нам продавать. За него начнут взимать деньги, как за въезд на платную дорогу. А на бесплатной дороге будет вечная зима. Бублимир решительно недоволен тем, что на человека до сих пор то и дело обрушивается бесплатно какое-нибудь эдемское наследство. Рано или поздно он с этим безобразием покончит. И к гадалке не ходи. Хотим ли мы киснуть в мире, где прожито эдемское наследство? Хотим ли мы выгрызать норы в стандартных, лакированных здешних яблочках и подъедать глянцевые здешние листочки? Существует ли в нас ясность жизненных целей, или все в нас подчинено одной страсти - пожиранию, стяжанию, зуду в загребущих руках?
- Подозреваю, как раз у мудозвонов с ясностью жизненных целей все в порядке. Она у них есть. Что касается нас… - Егор на миг задумался. - То речь, вероятно, должна идти о бескорыстии и, следовательно, чистоте этих самых целей. Не так ли? Что ж, про ясность наших бескорыстных устремлений легко составить объективную картину. Вот мы сейчас на дачу едем к Катеньке, а могли бы отправиться в черный зал музея Достоевского и обнажить заветное желание. Ну то есть те могли бы, кто еще не обнажал.
- Мы непременно так и сделаем, - выезжая с Руставели на Токсовское шоссе, заверил Тарарам. - Только в пятницу, когда в музее на вахту ветеран заступит. Он, я знаю, глуховат. А то мало ли что…
Под тентом "самурая" повисло понимающее молчание.
- Мне кажется, теперь женская очередь, - отважно заявила Настя.
- Согласен, - согласился Тарарам. - Только, думаю, Катеньку сейчас под душ пускать не стоит.
- Как нижний ярус иерархии? - улыбнулся Егор.
- Примерно так.
- Тогда почему - "сейчас"?
- Это я смягчил из деликатности. Вероятно, совсем не стоит.
- Эй, что за фармазонский шахер-махер? - встрепенулась Настя. - Начинали, как песню: нам следует держаться вместе, проявлять заботу, ласку, руку помощи тянуть… А на деле - сговор?
- Это и есть проявление заботы, - сказал Егор. - Упреждающей заботы. Чтобы мне впоследствии не пришлось кому-нибудь из вас тянуть руку помощи. Роме - как Катенькиному мужчине, а тебе - как ее лучшей подруге.
- Что ты имеешь в виду?
- Свойственное барышням Катенькиного склада ревнивое отношение к близким. Обойдемся без подробностей. И потом, мы же согласны. В пятницу - твоя очередь.
- А что про Катеньку говорили? Как, интересно, вы ее под эту зеленоструйную волевоплощалку не пустите?
- Действительно, - задумался Егор. - Проблема.
- Если мы скажем, что ей не позволено, - рассудил Рома, - она бузу устроит и жизни нам не даст. Надо сделать все наоборот - надо сказать, что именно у нее в пятницу в музее представление. Тогда она впадет в мнительность, почует недоброе и спросит: а почему не у Насти? Мы скажем: так решили. Она скажет: будем заново решать. Тут ты, Настя, сперва упрешься, потом поломаешься, а после, как на жертву, согласишься. Идет?
- Так мы проманипулируем Катенькой, - меланхолично подытожил Егор.
- Детский сад, ей-богу… - фыркнула Настя. - Меня так в пять лет нянечка с морковным соком разводила. Только наоборот. Я его - не очень… Она поднос со стаканами на стол ставила и говорила: "Все берите, а Насте не положено". А сама отворачивалась и куда-то вроде по делу шла. Ну я, конечно, из вредности первой к стакану тянулась… Только соку все равно на всех хватало. Ну а потом? - вернулась из детского сада Настя. - После меня? Потом ведь Катенька обязательно под душ захочет…
Егор и Тарарам молчали.
4
- Родителей почитаешь или только по нужде терпишь, как неизбежный крест?
- Терплю по большей части. А что, почитать надо?
- Надо, дружок. С этого общий долг начинается.
- Вот ты сказал, и я поняла, что ерунду спросила. Это ведь в студенческой курилке почитать родителей неудобно, а при тебе можно, ты не застебешь. Предки у меня суперские. Я маленькая была, они мне варежки на батарее сушили, а на даче в полдник всегда молоко и теплая булочка… Хочу на айкидо - пожалуйста, хочу на арфу - пожалуйста, жакет в арбузную полоску - да бога ради… Ничего для дочки не жалели. И никогда войны между нами не было, все добром решали.
- А почему учиться за мзду пошла?
- В смысле за "мазду"?
- Не юли.
- Ну это же другое дело. Зачем мне их институты-университеты, если у меня никакой к этому делу тяги нет? Просто бзик у всех родителей - чтобы детки за каким-то бесом обязательно высшее образование получали.
- Выходит, учиться все-таки пошла не из почтения к священной воле предков, а за корысть.
- Ну знаешь… Я бы и без корысти пошла. Куда деваться? А "мазду" они сами предложили - типа, приз. Между прочим, машина не новая была - пятилетка. Сальник в редукторе гидроусилителя подтекал. Мама все равно себе другую брать хотела. И потом, сам же говоришь - мир поменялся. Не только дети поплохели, но и порог ответственности воли предков упал до плинтуса. Порой у них уже не воля даже, а сплошь капризы.
- Ладно, родителей оставим.
- Что сразу оставим-то? Говорю же - почитаю. Чего тебе еще? Ты сам-то, эльф цветочный, зачем мою маму покрышкой назвал? Я твою родню дурным словом не прикладывала, а могла бы…
- Остынь, дружок. Ты на вопросы отвечай. Родину любишь?
- Ну ты спросил! Не помню уже, кто последний раз так спрашивал… Тема неприкольная.
- Брось. Ты же не в студенческой курилке.
- Так это ж родина - лицом к лицу не увидать! Бинокль перевернуть надо и посмотреть с удалением. Сейчас попробую. Сейчас… А что, любить обязательно?
- Общий долг.
- Люблю, конечно. Чего тут говорить.
- А зачем хотела ренту с неба и по всем Европам рассекать?
- Я же не насовсем. Так, оторваться немного, мир посмотреть. Ты-то посмотрел. А как наскучит - обратно. У меня насчет их вялотекущей смерти иллюзий нет. В школе еще Шпенглера с папиной полки брала. Не до конца, правда, прочитала… Страниц сорок всего. Словом, я так, на прогулку - вдохнуть музейной пыли, тлена истории и аромата увядания.
- А что тебе - родина?
- Серьезно спрашиваешь? Честно говорить?
- Как умеешь.
- Морды эти казенные, людоедские ненавижу. Свору эту чиновную, лживую - неповоротливую до дела, шуструю до отката… Орду эту новую, московскую, все соки из собственной страны, точно из покоренной басурманщины, высосавшую, данью ее обложившую на каждый вздох… Где у этой сволочи общий долг? Они и в родительский карман залезут, и местечко их прикупленное на кладбище под элитную застройку с подземной парковкой отдадут… Притом я ведь не анархистка какая-нибудь, кликуша-большевичка или хиппушка немытая - сама-то я за власть сильную, потому что мне в доме порядок нужен. Чтобы мусор по углам не копился. Но за такую власть, которая вражинам - неприступная крепость и беспощадный бич, а своему народу даже в распоследнем медвежьем углу - заступница и мама родная. Умная такая мама, которая не захребетников бездельных растит, а деток с совестью, смекалкой и делом в руках, которая их на ноги ставит и всегда им в нужде поможет, случись беда. А если власть во всех своих подлых личинах сама народ до нитки обирает, в амбары врага добро ссыпает, которого своим не хватает, краденые да попиленные бабки на оффшорные счета уводит… В такой власти закона нет, и покорствовать ей нечего. Родина для меня - не государство и власть. Родина для меня - земля и великий замысел о ней, незримое покрывало, ангелами этой земли сотканное из счастливых снов, тихих шорохов и вздохов ветра. Вот так.
- Молодец! Хорошие слова. Вот сказала их, и вся шелуха пустой тщеты с тебя слетела. Не ожидал.
- А почему так, знаешь?
- Потому что, когда говорила, ты чувствовала и выверяла чувство. Потому что говорила от себя и без понтов.
- Правильно. Потому что все это я в свое время через вот это место пропустила. Через сердечко свое бестолковое, через пламенный мотор. А больше туда ничего уже не входит. Вот такое у меня небольшое сердечко.
- И того, что вошло, довольно. Радуешь меня. А об остальном…
- Что опять не так?
- Теперь, когда идея служения - не господину, не вертлявому закону, а идея служения во имя самого служения - более не востребована, на торжище иллюзий бублимира имидж вороватого чиновника, чья подпись стоит столько, сколько следует по таксе, прирастает к чернильному начальничку в миг получения должности. Называется: статусная рента. И в платье справедливости и попечения о благе паствы и земли теперь, когда замысел о власти рассакрализован, непременно наряжается любая власть, какой бы людоедской, лицемерной и корыстной она на деле ни была. Сакральная-то власть в соображениях о земной справедливости не нуждалась, поскольку была промышлением вышним и в беспределе своем являла не безумие, а гнев Божий. Что касается родины… На образ родины, достойной жертвы и любви, в меркантильном бублимире спроса нет. И хорошо, что ты сама его себе сложила. И хорошо, что вышел он такой - не базарный лубок, а как бы внутренний мандат, дающий право воплощать тот самый замысел о парадизе на земле, который пока только ангелам и тем, кто видит сны земли, открыт.
- Хвалишь, что ли?
Наконец неторопливая дачная очередь перед кассой в магазине рассосалась.
- Хвалю. И вижу в тебе толк. - Расплатившись, Тарарам - ш-ш-ш-шик! - открыл банку пива и протянул Катеньке. Вторую открыл для себя. - За сон земли!
- Чтоб сказку сделать былью, - с готовностью откликнулась Катенька и весело добавила: - А тем, кто будет нам мешать, сделать больно.
5
- А Бог? - Егор вскинул руки, и вверх полетели брызги. - Где место для Бога? Или я чего-то не понимаю в твоей концепции общего долга?
- Бог будет с каждым и в каждом по своей Божьей воле - не нам это решать. - Стоя по грудь в озере, Тарарам щурился на ослепительно синее небо. - Концепция общего долга для нас - то же, что конфуцианский кодекс для желтых Поднебесной или, скажем, бусидо для тех, в честь кого окрестили мою японскую железку. Это собрание жизненных установлений, свод правил поведения в быту, перечень норм взаимоотношений человека с человеком и окружающим его простором, доставшимся ему от тех, кто заплатил за этот простор такой валютой, которая конвертируется даже в мире духов. Скажем, духов стихий и гениев мест. Помнишь, у Киплинга:
Коль кровь - цена владычеству,
То мы уплатили с лихвой!
Наши пращуры уплатили. Но поскольку поля, леса, горы, воды, небеса не человеком и не только для человека творились, то плата эта - лишь взнос за аренду. Как бы авансом. Однако после, рано или поздно, взносы придется вносить регулярно. А если их не вносить, то духи стихий и гении мест бунтуют - тогда часть просторов мы просераем. - Рома опустил взгляд и положил перед собой руки на воду, как на жидкий стол. - Но вернемся к общему долгу. Так вот, нормы эти, установления и правила нужно донести до всех, постепенно расширяя границы, в пределах которых они, эти нормы, становятся неписаным законом, потому что благодаря такому закону люди обретают путь к царству утраченной традиции. То есть общий долг как свод правил жизни - лишь инструмент для воплощения того идеального замысла об управлении землей и людьми, воплотить который ни пращурам, ни отцам нашим покуда оказалось не по силам. Все это вкупе - обретение закона и становление на путь - и есть общий долг. Беда в том, что у меня не хватает слов, чтобы рассказать… чтобы сформулировать все столь же безупречно, как я это внутри себя уже вижу.
- Всем бы так слов не хватало…
- Если бы я нашел правильные слова, я бы давно остановил состав, я бы взорвал эти дьявольские рельсы, по которым мир скользит в мерзкое небытие, прикрытое, как дымовой завесой, цветной, мерцающей, надушенной, облитой лаком, сочно лоснящейся телекартинкой.
- В конце каждого пути, за исключением пути на дрын, нам обещано благоденствие. Иначе хрен кого на этот путь наставишь. Неизбежное разочарование настигает в финале, но сейчас-то мы, как вещает дырка бублика, только выруливаем на столбовой хайвэй. Как с этой точки показать принципиальную ошибку направления?
- Легко. Если совсем прописями и наглядно, то вот так. - Тарарам хлопнул ладонями по воде, и та заколыхалась. - Москва сейчас пытается на руинах подрезанной подлым ножичком и обескровленной, но все-таки уже отползшей от края пропасти страны… Нет, даже больше, чем отползшей - поднявшейся почти что снова в исполинский рост… Словом, не изменяя правилам уже пованивающего бублимира, Москва пытается внутри себя, в отдельно взятой столице взрастить заповедник грядущего счастья. Там подновили ландшафт, деньги подгребли со всех окраин на нужды нескольких подопытных миллионов, дали этим миллионам работу, пристойные зарплаты и возможность свои зарплаты потратить, как только заблагорассудится. И что? Многие ли узрели горизонты осмысленной жизни? Многие ли уравновесились и обрели душевный мир? Черта с два! Все словно в прорву - мало, мало, мало… Еще, еще, еще… Дают еще. Но нет там эдемского сада, как не было, - сплошной гниющий бублимир. Радости нет на лицах и смысла в делах. Ведь длинная воля хороша при наличии длинного смысла, а без него она так - пустое сумасбродство. И счастье там, в подопытной Москве, людей метит не чаще, чем в какой-нибудь приволжской и вовсе не тепличной Кинешме. Там светлых глаз, поди, даже побольше встретишь. Выходит, не в денежных потоках дело, не в зарплатах и способах их траты. Сам замысел грядущего неверен. Она тут вся - Москва. Она и есть венец беспутия - предательский маяк, зовущий всех плутающих на скалы.
- Да уж. Рядом с этим питомником даже красный проект - явление живого духа, хотя в нем и вовсе Богу не было места. То-то яйцеглавы забугорные уже в пятидесятых рванули из своего образцового свинарника духа кто в красные, кто в традиционалисты, кто в магометане. А нас вульгарно соблазняют будущим, которое у них случилось как бы уже сегодня или даже вчера и которое там, в Европе, им, то есть самым из них незашоренным, уже проело всю печенку.
- Верно судишь, товарищ. Я на Европу поглядел - и сбоку, и снизу, и из самой середки. Нет там благодати. Одно лицемерие, отчуждение, равнодушие и самодовольство. Может, раньше и была - тысячу лет назад, - а теперь нет. Вышла вся. А ведь ее, благодать-то, не то что ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, ее ведь и не купить нигде. Вот незадача. Она ведь тоже оттуда, из эдемского наследства, только даруется не всем подряд, как лето, а тем, на кого Бог пошлет. Поэтому их там, в Европе, плющит и колбасит от того, что благодати нет. Потому что знают про нее, от верных людей слыхали, а им не дано. То ли дело у нас - остановишься у какого-нибудь заросшего пустыря в Адриаполе, где тлеет жизнь со скоростью Земли, где за сплошным бетонным забором с металлическим лязгом, как цепной пес, бьется какой-нибудь механический заводик, посмотришь на родную срань, на людей нечесаных и видишь в лицах… нет, не благодать, а словно бы предчувствие благодати, ее близкий отблеск. Словом, тьфу на эту Европу. На родине надо быть и вытягивать ее за шиворот из бублимирова болота. Зачем ей туда? Надо строить свой русский мир, который не часть другого, общего мира, а мир сам по себе, мир достаточный. Как шар внутри другого шара. Знаешь, есть такие китайские штуки, непонятно как сделанные?..
- Вот вроде мы и выпили всего пустяк, - поделился соображением Егор, - граммов по двести, а говорим точно пьяные. Хорошо говорим. Как братья по вере в светлое будущее.
- Это нас водка догнала. Самое время для серьезного разговора.
- А что касается Европы… Обратил внимание, как немцы испортились? Какую не свойственную своей нации жуликоватость демонстрируют? Одни недавно с частой сетью по нашим молодым ученым-спецам прошлись - патенты на кабальных и копеечных условиях скупали, как мелкие соросы какие-нибудь, другие в ЖКХ наше сунулись, управляющую компанию затеяли и в год проворовались так, что у наших коммунальщиков только глаза на лоб… А Штольцы где?
- Я тебе вот что скажу. Только ты на меня не обижайся. Ты сам заметил, что толковые европейцы в пятидесятых от ужаса за голову схватились… Ну то есть не единицы, а словно бы целое поветрие, потому что единицы-то и раньше хватались. Так немцы, между прочим, еще в тридцатых эту жуть, это фантомное небытие цивилизации прозрели. Вот тогда-то все честные немцы, все эти Штольцы, все эти энергичные рыцари прогресса, олицетворявшие маниакальный дух высоконравственного германского порядка, научно-технической организации жизни и щепетильного отношения ко всякому плевому делу - вот тогда все они и записались в фашисты. То есть в национал-социалисты. Потому что это тоже был путь возможного спасения от ужаснувшего их видения - разложения мира в целом и деградирующего человека в частности, превращения их в гниющую слизь еще при жизни. Потому что изменение мира в целом и человека в частности в сторону более целесообразной и разумной организации - это и есть кредо Штольцев. Вот только путь этот привел в кровавую баню. И это закономерно - нельзя сделать человека, а тем более сверхчеловека, счастливым помимо его воли. Понятно, что теперь этих самых Штольцев днем с огнем не сыскать…
- А что же нам-то? И нам теперь в нацики? Мне такой закос что-то не очень…
- Зачем? У русских нервы на разрыв крепче. У нас другой путь. - С этими словами Тарарам развел руки в стороны, оттолкнулся от дна и округлым дельфиньим нырком, без брызг, скользнул под воду.