3
Никогда в жизни не ездила Лиза больше трех раз за травой на дню, а сегодня съездила четыре и поехала еще - пятый. Поехала для того, чтобы выреветься.
И она ревела.
По лугу ходил вечерний туман, яркая звезда смотрела на нее с неба, а она каталась по мокрой некошеной траве, снова и снова терзала себя:
- За что? За что? За какую такую провинность?
За эти два дня и две ночи она перебрала все, припомнила всю свою жизнь с Егоршей - как и что делала, когда и какие слова говорила (можно было припомнить, немного они и жили - две недели) - и нет, не находила за собой вины. Не в чем ей было каяться. А уж если и винить ее в чем, так разве только в молодости. Тут она виновата. Выскочила семнадцати лет, зелень зеленью какая же из нее жена?
В кустах жалобно горевала какая-то птаха (тоже, может, брошенка?), а на деревне кто-то веселился - лихо наяривал на гармошке…
Лиза села, начала перевязывать намокший от травы платок.
Никто еще не знал, не ведал о ее беде. Она даже брату слова не сказала. А ведь узнают, придет такой день - начнут перемывать косточки.
- Слыхала, страсти-то у нас какие?
- Какие?
- Лизку Пряслину Егорша бросил.
- Ври-ко?
- А чего врать-то? Правды не пересказать.
- Да за что бросил-то? Месяца не жили…
- А уж это ты у его спроси. Ему лучше знать…
И Лиза мысленно уже представляла себе, с каким пакостным любопытством присматриваются к ней при встречах бабы: есть, есть какой-то изъян, раз муж бросил…
Нет, нет! Не будет этого. Не будет!
Она решительно вскочила на ноги, без тропинки, напрямик побежала к Дуниной яме.
Об этой Дуне, какой-то разнесчастной пекашинской бабе или девке, утопившейся в застойном омуте возле берега, Лиза думала еще днем. Кто она такая? Из-за чего нарушила себя? Может, и ее муж кинул?
Мокрая трава била ее по коленям, мокрые кусты хлестали по лицу, по глазам… Остановилась, когда из-под ног комьями посыпалась в воду глина.
Густой белый туман косматился над Дуниной ямой, и холодом, ледяным холодом несло из ее черных непроглядных глубин…
Господи, да как же она, окаянная, о своем Васе-то забыла? С ребенком-то что будет? А свекор? Он-то как, старый старик, будет один маяться без нее?
Лиза пошла назад. Сперва тихонько, еле переставляя ноги, а потом побежала бегом: коровы уж час добрый как пришли из поскотины - чем они-то виноваты?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Анфиса торопилась. Солнышко сворачивало на обед, и вот-вот должен явиться Иван с Подрезовым, а у нее еще и пол не мыт.
Подрезов задал им сегодня работы. Ввалился утром с шумом, с грохотом:
- Встречайте гостя!
Ну и как было не встречать. Барана зарезали (ох, вспомнят они про этого барана, когда время подойдет мясной налог платить!), мукой белой разжились она нарочно к реке, на склад к Ефимке-торгашу, бегала. А как же иначе? Не простой гость, не деревенский - чего сунул, и ладно. Хозяин района. Хоть разорвись, хоть наизнанку вывернись, а сделай стол.
И она делала. Варила свежие щи, тушила баранину с молодой картошкой, опару для блинов заранее растворила - чтобы без задержки, с жару с пылу подать на стол.
Но надо правду говорить: без радости все это делала. Не нравилась ей эта дружба Ивана - ни раньше не нравилась, ни теперь. Она еще как-то понимала съездить вместе на рыбалку, при случае посидеть вдвоем за бутылкой, а как понять, к примеру, сегодняшний фокус Подрезова? Пяти часов не прошло, как расстались, а он уж катит к ним. Дети, что ли, они - друг без дружки жить не могут? А потом, как же это председателю с первым секретарем дружить? А ежели у тебя в колхозе завал, а ежели ты своим колхозом весь район назад тянешь тогда как?
Нет, она на этот счет думала без затей: секретарь к председателю зашел чаю выпить, пообедать - это нормально, это спокон веку заведено, а председателю ходить на дом к секретарю незачем. И даже нельзя. Потому что слух разнесется ты любимчик у секретаря, ох, нелегко жить будет.
Обо всем этом Анфиса хотела поговорить с мужем сразу же, как только тот на рассвете приехал от Подрезова, но не решилась. Надо сперва хорошенько подумать, прежде чем со своим мужем разговаривать, - вот до чего у них дошло.
Размолвки меж ними, само собой, случались и раньше - как же без этого в семье? - но размолвки только до ночи. А ночь примиряла их. Ночь сводила их воедино и душой и телом - они любили друг друга со всем пылом людей, не успевших израсходовать себя в молодости.
Теперь они спали врозь.
Первый раз Иван лег от нее отдельно в тот вечер, когда вышла эта история у орсовского склада.
Она знала: нельзя ей туда ходить. Ивану и без того на каждом шагу чудится, что она в его дела вмешивается, его наставляет. И все-таки пошла. Пошла ради самого же Ивана. Думала: мужики пьяные, Иван в судорогах - долго ли разругаться в пух и в прах? А вышло так, что хуже и придумать нельзя… А через день у них с Иваном опять была ссора. И ссора снова из-за того же Петра Житова.
Петр Житов приперся к ним на дом: нельзя ли, дескать, травы за болотом, напротив молотилки, пособирать - женка присмотрела?
- Нет, - буркнул Иван, - ты и так пособирал.
Это верно, поставили Житовы стожок на Синельге воза на два, да разве это сено для коровы на зиму?
Она решила замолвить за Петра словечко - как не замолвишь, когда тот глазами тебя ест?
- Давай дак, председатель, не жмись. Не все у нас с одной ногой.
Сказала мягко, необидно, а главное, с умом: любой поймет, почему Петру Житову разрешено.
Нет, глазами завзводил, как будто она первый враг его. А Петр Житов тоже кремешок: раз ты так, то и я так. Ищи себе другого бригадира на коровник, а я отдохну.
- Смотря только где отдохнешь, - припугнул Иван.
Анфиса только руками всплеснула: ну разве можно так разговаривать с человеком?
- Ну, довольна? - заорал на нее Иван, когда Петр Житов ушел от них. Опять мужа на позор выставила? Вот, мол, какая я, мужики, заступница ваша, а то, что мой муж делает, это не моя вина…
Она смолчала, задавила в себе обиду.
2
Хозяин с гостем пришли не рано, во втором часу, так что Анфиса все успела сделать: и обед приготовить, и пол подмыть - праздником сияла изба, - и даже над собой малость поколдовать.
Платье надела новое, любимое (муж купил!) - зеленая травка по белому полю, волосы на висках взбила по-городскому и сверх того еще ногу поставила на каблук: наряжаться так наряжаться.
В общем, распустила перья. Подрезов, привыкший видеть ее либо на работе, либо за домашними хлопотами, не сразу нашелся, что и сказать:
- Фу-ты черт! Ты не опять взамуж собралась?
Но Подрезов - бог с ним: посидел, уехал, и все. Муж доволен был. Вошел в избу туча тучей - не иначе как Подрезов только что мылил (вот ведь как дружбу-то с таким человеком водить), а тут увидел ее - заулыбался.
Анфиса сразу повеселела, молодкой забегала от печи к столу.
- Ну как, Евдоким Поликарпович, наше хозяйство? - завела разговор, когда сели за стол. - Где побывали, чего повидали?
- Хозяйство у вас незавидное. А знаешь почему?
- Почему?
Она ждала какого-нибудь подвоха - уж больно не по-секретарски заиграли у Подрезова глаза, - но поди угадай, что у него на уме!
А Подрезов шумно, с удовольствием втягивая в себя носом душистый наваристый пар от щей - она только что поставила перед ним большую тарелку, подмигнул, кивая на Ивана:
- А потому что больно часто его мясом кормишь. Не в ту сторону настраиваешь.
Шутка была обычная, мужская, и ей бы тоже надо от себя подбросить огонька - вот бы и веселье получилось за столом, а ее бог знает почему повело на серьезность.
- Нет, Евдоким Поликарпович, сказала она, - не часто нынче едят мясо в деревне. В налог сдают. И мы не едим.
- А это что? Из бревна варено? - Подрезов размашисто ткнул пальцем в свою тарелку. Он все еще шутил.
- А это я овцу свою недавно зарезала.
- Для меня? - Подрезов сразу весь побагровел. Иван стриганул ее глазами: ты в своем уме, нет? А ее как нечистая сила подхватила - не могла остановиться:
- Да чего на меня зыркать-то? Евдоким Поликарпович без меня знает, как в деревне живут. А ежели не знает, то сам глаза завесил.
- Кто завесил? Я?
- А то нет? - Поздно было уже отступать. Разве закроешь сразу плотину, когда вода хлынула? - Я-то не забыла еще, как ты в сорок втором году к нам приехал. Помнишь, Новожилов помер и тебя первым назначили? Ну-ко, вспомни, что ты тогда нам говорил?
- Есть предложение выпить, сказал, чеканя каждую букву, Иван. Специально для нее, чтобы одумалась.
- Нет, обожди, - сказал Подрезов. - Пускай уж до конца говорит.
- А чего говорить-то? - Анфиса тоже начинала горячиться: муж рот затыкает, словно она невесть что мелет, гость набычился - вот-вот рявкнет. - Разве сам-то не помнишь? "Бабы, потерпите! Бабы, после войны будем досыта исть…" Говорил? А сколько годов после войны-то прошло? Шесть! А бабы все еще терпят, бабы все досыта куска не видели…
Анфиса, покамест говорила, нарочно не глядела в сторону мужа, чтобы все высказать, что на сердце накипело, зато когда отбарабанила - озноб пошел по спине. Нехорошо, ох, нехорошо получилось. Подрезов у них гость, и разве такими речами гостя угощают? А насчет мяса так она и вообще зря разговор завела. Кто поймет ее как надо?
Подрезов не ел, муж не ел - она не глазами, ушами видела это. И она кусала-кусала свои губы, ширкала-ширкала носом, как простуженная, и - только этого и недоставало - вдруг расплакалась.
- Ты уж не сердись на меня, Евдоким Поликарпович. Сама не знаю, как все сказала. Может, оттого, что я ведь тоже не со стороны на все это глядела… Я ведь тоже бабам так говорила…
- Но здесь не бабы! - отрезал Иван.
Она хотела встать - чего давиться слезами за столом, - но рука Подрезова властно удержала ее.
- Анфиса, мы с тобой когда-нибудь пили?
- Вино?
- Да.
- С чего? Я ведь у тебя в любимчиках не ходила. Ты меня все годы в черном теле держал…
- Так уж и держал?
- Держал, - сказала Анфиса. - Чего мне врать?
Подрезов налил граненый стакан водки. Полнехонький, с краями, воплавь, как говорят в Пекашине. Поставил перед ней.
- Выпей, Анфиса, со мной. Только не отказывайся, ладно?
Вот так именитого-то гостя принимать: то сивер на тебя нагонит, то жар. Ну а как своя, домашняя гроза?
Выпей! - приказал глазами Иван.
Анфиса голову вскинула по-удалому, по-бесшабашному: сама коней в топь завела, сама и на зелен луг выводи.
- За такого гостя можно выпить.
- Нет, не за гостя, - сказал Подрезов.
- А за кого же?
- За кого? А ни за кого. За то, что мы с тобой тут, на Пинеге, фронт в войну держали…
Выпила. По уму сказал слова Подрезов. Чуть не половину стакана опорожнила, а потом и того хлестче: дно показала. Иван виноват. Сказал бы - стоп, и все. А то не поймешь, чего и хочет. Выпей, а как выпей - все или только пригуби? А Подрезов - известно: покуда на своем не поставит, не слезет. "Выпей! Докажи, что зла на меня не держишь…"
И вот Анфиса глубоко вздохнула, набрала в себя воздуха, как будто в воду нырнуть хотела, прислушалась (как там сын в задосках?) и - будем здоровы.
Минуты две, а то и больше никто не говорил - не ждали такого, и в избе до того тихо стало, что она услышала, как в своей кроватке зевнул во сне Родька.
Первым заговорил Подрезов:
- Дак, значит, я обманщик, по-твоему, Анфиса? Да?
"Так вот ты зачем меня вином накачивал! Чтобы выпытать, что о тебе думают. А я-то, дура, уши развесила, думала - он труды мои вспомнил".
- А сам-то ты не знаешь! - сказала Анфиса и прямо, без всякой боязни глянула в светлые, пронзительные глаза Подрезова. - А по мне, дак человек, который слова не держит, обманщик. Вот ты по колхозам ездишь. Не стыдно в глаза-то людям глядеть? А мне дак стыдно…
- Ты опять про свое? - цыкнул Иван.
- А про чье же еще? - Она и на него глянула во все глаза.
- Да пойми ты, дурья голова, от секретаря все зависит? Думаешь, он всему голова?
- А кто же? Разве помимо евонной воли каждый год у нас выгребаловку делают? Чьи - не его уполномоченные с утра до ночи возле молотилок стоят?
- Правильно, Анфиса, мои, - сказал Подрезов. - Только покамест без этой выгребаловки, видно, не обойтись. Про войну забываешь.
- Ничего не забываю. А только докуда все на войну валить? Чуть кто вашего брата против шерсти погладил - и сразу война. Да ведь войны-то и раньше бывали. После той, гражданской, уж на что худо было. Гвоздя не достанешь, соли не было - кислое молоко в похлебку клали. А года два-три прошло - ожили. А теперь карточки уж который год отменили, а деревенскому человеку все в лавке хлеба нету, только одним служащим по спискам дают. Долго это будет? А скажи-ка на милость, трава каждый год под снега уходит, а колхознику нельзя для коровенки подкосить - тоже война виновата?
- Ну, села на любимого конька…
- Села! - с запалом ответила мужу Анфиса. - И тебе это говорю: не умеешь с народом жить, все войной, все войной на людей, за каждую охапку сена калишь…
- Да если их не калить, они колхозное стадо без кормов оставят! И так ни черта не работают.
- А по мне, дак больно еще хорошо работают. За такую плату…
Иван выскочил из-за стола, забегал по избе, а она, Анфиса, и глазом не повела. Бегай!
Как-то она стала Петра Житова совестить (Олена попросила): зачем, мол, ты, Петя, все пьешь? "А затем, чтобы человеком себя чувствовать, - ответил ей Петр Житов. - Я, когда выпью, ужасно смелый делаюсь. Никого не боюсь". И вот, наверно, вино и в самом деле смелости прибавляет. Сейчас она тоже никого не боялась - ни мужа, ни Подрезова.
Правда, Подрезов сегодня вроде и не Подрезов вовсе. У нее крепы в голове и в горле лопнули - чего ни наговорила, как его ни разделала, в другой раз и подумать страшно, что было бы. А сегодня сидит, слушает и чуть ли еще не оправдывается.
- Я тебе только одно скажу, Анфиса, - заговорил Подрезов, когда Иван снова сел за стол. - Не у нас одних трудно. В других краях и областях не лучше живут. Это я тебе точно говорю.
- Больному не большая радость оттого, что его сосед болен, - сказала Анфиса.
И опять ее стало подмывать, опять потянуло на разговор - вот сколько накопилось всего за эти годы!
Но тут Иван напомнил Подрезову, что им пора ехать.
- Куда? - удивилась Анфиса.
- На Сотюгу думаем, - сказал Подрезов. - Надо сено там у вас и у водян посмотреть, а заодно и рыбешки пошуровать. - Покосился на нее мужским взглядом и весело добавил: - Чтобы ты его посильнее любила.
- А я и так мужа своего люблю. Без рыбы! - с вызовом ответила Анфиса и, чего никогда не бывало с ней на людях, потянулась целовать его.
Иван, конечно, осадил ее - нож по сердцу ему всякие нежности на виду у других, - но она выдержала характер, чмокнула в нос, а потом запела: вот когда по-настоящему вино заходило.
- Чем людей-то пугать, сходила бы лучше за лошадями.
- Нет, давай уж сами! - захохотал Подрезов. - Ей сейчас и конюшни не найти.
- Мне не найти? - Анфиса вскочила на ноги, лихо стукнула кулаком по столу - только стаканы звякнули. - Нет, врешь! Найду!
Ее качнуло, она ухватилась за спинку кровати, но у порога выровнялась и на улицу вышла с песней.
3
Когда в прошлом году Анфиса смотрела кино под названием "Кубанские казаки", она плакала. Плакала от счастья, от зависти - есть же на свете такая жизнь, где всего вдоволь!
А еще она плакала из-за песни. Просто залилась слезами, когда тамошняя председательница колхоза запела:
Но я жила, жила одним тобою,
Я всю войну тебя ждала…
Это про нее, про Анфису, была песня. Про ее любовь и тоску. Про то, как она целых три долгих военных года и еще почти год после войны ждала своего казака…
И вот сейчас она шла, пошатываясь, по дороге и выводила свою любимую. Во весь голос.
Из коровника выбежали скотницы - кто поет-гуляет? Строители перестали топорами махать, тоже вкогтились в нее глазами, ребятишки откуда-то налетели видимо-невидимо…
А ладно, смотрите на здоровье. Не часто Анфиса гуляет. Кто видал ее хоть раз пьяной после войны?
Конюха на месте не оказалось - за травой уехал или лошадей под горой перевязывает, но кто сказал, что ей помощник нужен? Всю войну по целым страдам с кобылы не слезала, так уж заседлать-то двух лошадей как-нибудь сумеет!
Она широко распахнула ворота конюшни, смело прошла к стойлам - лошадь любит, когда с ней уверенно обращаются, - вывела сперва Мальчика, затем Тучу.
Туча - смирная, сознательная кобыла, и она быстро ее оседлала, а Мальчик как черт: крутится, вертится, зубами лязгает - не дает надеть на себя седло.
- Стой, дьявол! Стой, сатана!
Она взмокла, употела и ужарела, пока подпругу под брюхом затянула, а потом конь вдруг взвился на задние ноги - все полетело: и привязь Ефимова полетела чего со старичонки требовать? - и она сама полетела. Прямо в песок перед воротами конюшни, в пыль истолченный конскими копытами.
- Мальчик, Мальчик, куда?
Она вскочила, побежала вслед за конем туда, к старому коровнику, где громом небесным стонала земля.
Только добежала до коровника - Мальчик обратно: тра-та-та-та… Чуть не растоптал. Пролетел, мало сказать, рядом - брызгами залепил лицо.
Сколько заворотов он сделал от конюшни до скотного двора? Может, десять, а может, двадцать. Седло съехало под брюхо, сам от пыли гнедой стал (это Мальчик-то, черный как смола!), а она все бегала, месила горячий песок между конюшней и коровником. До тех пор, пока его, окаянного, не перехватила Лизка. У колоды с водой возле колодца.
Анфиса кое-как подняла с брюха на спину седло, затянула подпругу, попросила Лизу:
- Отведи его, бога ради, лешего, к нам, а я сейчас. Она стряхнула с себя пыль - до слез жалко было нового платья, - заправила назад потные, растрепавшиеся волосы, пошагала к коровнику - к мужикам. Напрямик, не дорогой, по свежераспаханному песку.
Подошла к стене, задрала кверху голову, бросила:
- Сволочи, нелюди вы! Вот кто вы такие!
А кто же как не сволочи? Самые разнастоящие сволочи! Она, баба, целый час моталась за конем по жаре, по песку, и хоть бы один из них пошевелился. Расселись по стене туесами да знай ржут, скалят зубы - весело!
Петр Житов закричал:
- Лукашина! - Знает, когда как называть. - Остановись! Дай тормоза…
Не остановилась. И не оглянулась даже.
Всю жизнь она за людей своих горой стояла. С начальством из-за них всегда лаялась, мужа постоянно пилит из-за них: "Иван, полегче! Иван, дай людям жить!" А они-то сами дают Ивану жить?
Нет, худо еще давит вас Иван. Худо. Нынешний мужик без погоняла палец о палец не ударит. А как же председателю-то быть? Председатель-то не может, как они, плюнуть да махнуть на все рукой.
Хмель совсем вышел из головы. Она заторопилась, побежала домой. Где Родька? Как Иван уедет без нее?