Во дворе запахло сеном и лошадьми. Поднимался по лестнице, шаря по карманам в поисках ключа. У дверей квартиры остолбенел: "Идиот! Это невозможно! У тебя же нет ключа". Что случилось с головой… Оперся лбом в эту проклятую дверь. "Я оставил голову на овсяном поле". Когда в его жизнь вмешивались подобные бессмыслицы, готов был уничтожить самого себя.
Спустился во двор. Направился к уже знакомому колхознику.
- У меня просьба, у вас случайно не найдется топор или что-то вроде ломика?
- Как без топора? Есть такой, - и вытащил топор из-под сена. - Ну как, возьмете?.. Нет?.. А на время, пока не пристроят нас, оставить у вас нельзя?.. Нас же распустят. Коней заберут в армию. А куда свое девать?!
За мешком, прикрытым рогожей, виднелась детская головка.
Фырканье лошадей, мужик в кепке, дворник, получивший вдруг под свой надзор не только жильцов дома, но и бесправных кочевников, умный взгляд детских глаз, ветер, ворошащий клочья сена, - все это переместило инженера в мир совсем не его забот. И он ощутил себя не лучше, чем колхозник, также выброшенный из своей жизни.
Подмигнул существу под рогожей.
- Хорошо, на время оставить можешь…
С дверным замком они справились вместе. В квартире Ведерников указал, куда поставить мешок. Сказал, что всякое может случиться, поэтому, чем быстрее мешок заберет, тем лучше.
Вспомнил детскую головку и протянул игрушечный танк Кости. Колхозник усмехнулся. Повертел игрушку.
- А у меня девочка. Да бог с ней, пусть играет.
Ведерников проводил колхозника до двери и тщательно ее запер. Он не был уверен, что во дворе и на лестнице никто не обратил внимания на его историю с дверью. В дополнение - эта ненужная и подозрительная, если смотреть со стороны, возня с мешком.
Когда в дверь позвонили, подумал: "Вот заслуженное наказание за эти глупости". Тихо подошел и замер. Позвонили еще и еще. Потом услышал:
- Это я, я, беженец!
Ведерников поспешил открыть: он не должен оставлять у людей впечатление, что от кого-то прячется.
Колхозник мимо него втащил в квартиру еще мешок.
- Возьмите, дорогой товарищ. Горох тут. Ведь все это трудов стоит, не выкидывать же.
- А я только начал переодеваться, а вы уже… такую тяжесть успели ко мне поднять. - Ведерников хотел понравиться колхознику. - Может быть, вам что-нибудь нужно?
- Да ничего. Вот если посудку какую-нибудь дадите - стаканчик, кружечку… Не привык я из горла пить, а ребята бутылку достали. Бригадир от начальства вернулся: распускают нас. Багаж свой долго у вас не задержу, и за посудку не беспокойтесь.
Ведерников открыл буфет, вложил один стакан в другой и вручил беженцу:
- Это вам без возврата. Рад был познакомиться…
В окно проследил, как тот с лестницы вышел во двор, и двое обозников пошли ему навстречу.
8
Несколько дней не выходил из квартиры. Мозг питался звуками трамвайных звонков, гудков автомобилей, милицейских свистков, одни доносились с улицы, другие со двора - голоса взрослые и детские; были и проникавшие с лестницы, редкие, но более всего Ведерникова беспокоящие.
На верхнюю лестничную площадку выходили двери еще одной квартиры. Там жили две сестры, неприятные старые девы, державшиеся с ним и Надей с высокомерием, то ли потому, что семья Ведерниковых могла больше позволить себе, чем многие живущие в квартирах по общей лестнице, то ли так они отвечали Наде на ее неспособность замечать неинтересных ей людей.
Без особого повода сестры к нему в квартиру звонить не будут, но он был уверен: при подходящем случае они не откажутся сделать Ведерниковым гадость.
Заявиться могли из ЖАКТа. С начала войны жилуправление все время что-то выясняло, уточняло, проверяло, составлялись списки детей, иждивенцев, графики ночных дежурств жильцов у ворот домов и на крышах. Могли появиться из военкомата. Если он попал в списки убитых или пропавших без вести, почему бы не доставить извещение об этом по месту жительства?! Вряд ли там знают, что его семья эвакуирована. В случае такого вторжения он не может даже подтвердить, что является не кем иным, как Вадимом Сергеевичем Ведерниковым, - паспорт был у ополченцев отобран. Перед такой возможностью ничего, кроме бессильной злости, не испытывал. Смерть таких людей, как он, власть вряд ли волновала, но человек без документов - нечто вроде опасного привидения.
Но скоро все должно кончиться. Начнется обстрел, потом пойдут танки. Конечно, найдутся фанатики, которые начнут стрелять в немцев. Мальчишкам раздадут винтовки, как раздавали в Испании. Немцы обшарят дома, обыщут квартиры. Ведерников не сомневался, что в первый же день найдутся земляки, которые предложат победителям услуги. Своего несерьезного участия в войне он, конечно, не выдаст. Обмундирование и патронташ ночью сожжет. Будет держаться с немцами достойно. Когда-то он неплохо знал немецкий. Во всяком случае, справочником "Hütte" он и сейчас пользуется без затруднений.
Попробовал сочинить фразу: "Я русский инженер. Ни я, ни мои родные не занимались политикой": "Ich bin russische ingenieur, ich und meine Familie interessieren sich für Politik nicht…".
Беспокоила его Надя. Не получая от него писем, не начнет ли наводить о нем справки? Письма проверяет военная цензура, а Надя не настолько умна, чтобы по намекам догадаться, в каком он оказался положении. Перечитал единственное полученное от нее письмо.
"Дорогой Вадим, если бы ты знал, каких мучений мне стоила дорога. На станциях поезда стояли часами. Слава Богу, что в Москве удалось пересесть в купейный вагон. В проходе и в тамбуре все было забито народом. Нам с Костиком повезло, - с нами в купе ехал очень солидный мужчина - какой-то крупный "руководитель". Поэтому в купе никого не подсаживали. Ехал он с женой, с которой мы так наговорились, что даже сейчас, когда я уже две недели живу в Самарканде, у меня от этих разговоров болит голова. Не без помощи этого "руководителя" я сняла комнату в центре, ибо твоя сестра Ирина Сергеевна оказалась человеком совершенно непрактичным.
Очень скучаю по тебе и Ленинграду. О Костике этого не скажешь: шляется по городу, по базарам и посещает Ирину, которая дает ему книги и кормит вареньем. На базаре все дешево. О войне почти не говорят. Приезжих мало. Деньги у меня пока есть. Не знаю, устраиваться мне на работу или нет - меня могут взять официанткой в ресторан правительственной гостиницы. Может быть, война скоро кончится?
Прошу тебя, когда уходишь на работу, хорошо закрывать квартиру. Поливай цветы. Если Муся и Варя остались в Ленинграде - и правильно, если так решили, - сообщи им мой адрес.
Целую. Надя.
Совсем забыла сказать, я оставила дома блузку с вышивкой и синюю юбку. Будешь отправлять посылкой, вложи в нее что-нибудь вкусненькое.
Костя передает тебе привет. Я обещала ему переслать тебе список книг, которые он хотел бы получить из Ленинграда. Но я это не делаю, в дороге книги могут потеряться, а прочесть их в Самарканде он все равно не успеет".
Одно то, что сестры-соседки могли замечать письма в почтовом ящике, а затем обратить внимание на их исчезновение, выдавало его пребывание в квартире. Можно проверять ящик ночью. Письма прочитывать и класть обратно. Письма в ящике - лучшая маскировка, но воров и домоуправление могут спровоцировать на вскрытие квартиры. При этом ясно, в городе у него нет другого убежища и человека, который мог бы чем-то помочь: посвящать Ефима в свое положение - ставить друга под удар.
Ему и прежде приходилось жить одному. Летом, когда его отпуск оканчивался, а Надя с Костей продолжали жить на даче у ее родителей, по вечерам ходил в Таврический сад. Ужинал на веранде тамошнего ресторана, слушая небольшой парковый оркестр. Старательная игра пожилых музыкантов, уже забывших роковую силу симфонических страстей, приносила умиротворение. Одиночество угнетало, иногда думал: любовная интрижка или взятая на дом большая работа могли бы от него избавить. Но семья возвращалась, звонил Ефим, и он понимал, что пережитое чувство лишь прибавляло вкуса к устоявшейся жизни.
На этот раз не было ни работы, ни ресторана, ни вечерней музыки. "Я выгляжу беспомощным дураком", - говорил он себе, шагая по квартире по одному и тому же маршруту. Ожидание взятия города или ареста, стандартной смерти по приговору трибунала, заполняли эту пустоту. "Война, - думал он, - как тряпка, сотрет с доски истории фиктивные величины буденных, ворошиловых, сталиных… и тысячи и тысячи имен таких людей, как я. Ну кому, кроме Ефима, я могу рассказать про митинг, окоп, о дефицитной дощечке, о патронах, выдаваемых поштучно, о немце, в которого никак не мог попасть, о побоище, которое фашисты устроили беззащитным работягам…"
Смысл жизни переместился в будущее сына. Он думал о нем как о своем наследнике. Какое будущее предвещало Косте сходство с отцом: его своеволие, технические способности и любовь к задачам, неважно к каким - техническим или шахматным, готовность к сложным поступкам, если в них был смысл?.. В последние два года они стали интересны друг другу, могли в выходной день от обеда до ужина просидеть за столом, рассказывая о своих делах. Вадиму было нескучно слушать, как сын оценивает его рассказы о себе, своих учителях и товарищах, книжных героях. Именно после таких разговоров они чувствовали друг к другу сентиментальную привязанность, видимые признаки которой изгоняли совместными усилиями. Пытался представить, сумел ли бы Костя понять его сегодняшнее положение.
Трудности понимания его положения не в том, что сын еще слишком мало знает о взрослой жизни, - он приучал его каждую задачу, какой бы она ни была, прежде всего понять: решается ли она технологически, какие имеются для этого возможности и средства… Сейчас для выхода из положения технологических решений не имелось. Даже из знаменитых неприступных тюрем можно было бежать: подкуп, подкоп… Он же свое спасение может доверить лишь квартире, своей тюрьме. Любая случайность: встреча с индивидом с гипертрофированным чувством бдительности, или какое-нибудь распоряжение ЖАКТа, или какая-нибудь неведомо кем составленная бумага, и даже его кашель, услышанный соседями, могли его смыть, как смывают отбросы в канализацию. В ответ на все эти смертоносные случайности у него нет ни одной спасительной мысли, никакого плана, даже самого примитивного.
Между тем мозг во сне и наяву был только этим и занят. Всякий шорох, каждое собственное тревожное предположение, каждая достигшая его новость заставляли искать варианты спасения, но их не было. Разве он смог бы объяснить свое нынешнее состояние сыну?! Если не может придумать ничего лучшего, чем ждать и ждать! И если с сыном они когда-нибудь встретятся, не уверен, что сумеет рассказать ему вразумительно об этих днях.
9
Ведерников проснулся - звонок в дверь. Звонок чужой и упрямый. В растерянности замер. Натянул брюки и босиком подкрался к двери. Кто-то отхаркивался, нетерпеливо ходил в ожидании отклика. Потом начал звонить в соседнюю квартиру.
- У Ведерниковых кто-то живет? - услышал голос горластой дворничихи.
Ответила одна из сестер:
- Мы не обращали внимания…
Явный намек, возмутился инженер, на то, чтобы власти на Ведерниковых внимание обратили.
- Ну, кто-то бывает? Вы что, никого не видели?
- Мужчина, думаем, живет.
- Вот звоню - не отвечают.
Снова над головой Ведерникова задребезжал звонок.
- А вот и почта! ("Клюнуло", - оживился инженер). - Может быть, хозяина перевели на казарменное положение?
- Я вам говорю, - снова голос соседки. - У нас нет с ними отношений. Бывают дома - не бывают, на казарменном положении - или уехали…
- Ну и соседи пошли! - проворчала дворничиха. - Ничего не знают. Ничего их не интересует!
- А что случилось?
Ведерников замер. Ему показалось, что в одно мгновение у него выросли отвратительно большие уши.
- Не платит за квартиру. Третий месяц. Если увидите, передайте, чтобы немедленно заплатил за квартиру.
- Я хочу у вас спросить, - соседка перешла на вкрадчивую интонацию, - жакт будет жильцам выдавать дрова или нет?
- Этот вопрос жильцы давно поднимают. Нам говорят: надо ждать, когда улучшится положение на фронте. У меня у самой ребята стали мерзнуть - окно законопатила. Старые люди "буржуйки" заказывают - такие маленькие печки. Наш кровельщик за деньги делает. Хотите, я ему скажу, что седьмой квартире тоже печка нужна?
- Пожалуйста, сделайте одолжение. Мы заплатим.
Все стихло. Ведерников был уверен, что женщины разошлись. И в это время услышал, как чья-то рука шарит в его почтовом ящике. На это могла пуститься только соседка. От возмущения он чуть не поперхнулся. Схватил себя за горло, прижал осторожно вторую дверь, прошел в кухню, но и там не почувствовал себя в безопасности, - открыл шкафчик и, уткнувшись в столовое белье, начал наконец кашлять. Не мог остановиться… Потом, ослабевший, противный сам себе, сидел за столом, опустив голову на руки…
"Я должен знать, когда сестры уходят на работу, когда возвращаются; почту из ящика не брать; спуском унитаза больше не пользоваться; воду из крана набирать без лишнего шума".
Перетащил в кухню тахту, - на ней прежде спал Костя, - и переделал освещение. Его новое жилье на кухне стало походить на камеру-одиночку. В коридоре перед входной дверью постелил мягкую дорожку. Кашлял только в платок. Научился ходить по квартире без шума. Размяться выходил в гостиную. Здесь подолгу стоял у окна и смотрел на однообразную жизнь улицы.
"Мне никто не нужен, - вот ведь что! Не нужен и я никому. Что ж, постараюсь быть невидимым и неслышимым".
Ведерников отдавал должное народному инстинкту: 22 июня радио объявило о начале войны, а уже к вечеру полки магазинов были опустошены. Надя не могла допустить мысли, что Костя останется без толокна, семья без вермишели, кофе или чая… Два дня приходила домой с нагруженными сумками.
Будь у него табак и керосин, он не вышел бы из дома. С планом достать то и другое вышел на улицу. Вид улиц изменился. Не сразу сообразил, что не видит многих заборов. Отнес это к противопожарным мерам властей. Но припомнился разговор соседки с дворничихой, когда увидел угловое здание, разбитое бомбой, - в наступающей темноте люди вытаскивали из руин обломки оконных рам, дверей, полов, - понял, что на дрова.
Не встретил ни одного приветливого лица. Только дети разговаривали громко и жили своей жизнью. На скамейке пустынного сквера подобрал разбухшую от влаги старую газету. Стал свидетелем семейной сцены: к женщине, несшей кошелку с торчащим кочаном капусты, подбежал мальчик в распахнутом пальтишке. Женщина наотмашь ударила его по лицу. Мальчик не заплакал - от обиды закричал на нее. Ведерников понял: мать могла бы купить в лавке капусты больше, если бы сын вовремя пристроился к ней в очереди. Тут же жизнь продемонстрировала другой образец: мать с дочерью, нагруженные капустными кочанами, прошествовали с удовлетворенными лицами.
На двери керосинной лавки бумажка: "КЕРОСИНА НЕТ".
Снабжение города заметно ухудшилось. В сравнении со всеми его положение в какой-то степени выравнивалось, - он старался ограничивать себя во всем.
Рядом с колхозным рынком люди образовали "толчок", - Вадим повидал их мальчишкой в двадцатые годы. И тогда, и, видно, и сейчас торговали с опаской. Хотел не останавливаться, но заметил, что мужчина продает пачку махорки. Уже несколько дней оставался без курева.
- Продаем?
- Только показываем! - ядовито пошутил торгаш.
- Сколько?
- Красненькая.
"Что означает дурацкая "красненькая"?" - начал думать Ведерников. - Раньше пачка махорки стоила двадцать копеек. Или что-то в этом роде. Не будет же человек стоять здесь, на ветру, ради гривенного барыша. Если "красненькая" - десять рублей, это, простите, бред.
- Ну, берешь или нет? - поторопил мужчина.
Ведерников раскрыл бумажник и протянул продавцу. Тот вытащил десять рублей. Ведерников почувствовал себя ограбленным, хотел возмутиться, но никто из свидетелей покупки не разглядел в ней обмана.
На этот раз, когда подходил к двери своей квартиры, кто-то по лестнице поднимался вслед за ним. Чтобы остаться незамеченным, дверь открывать было поздно. Метнулся по лестнице выше - на чердак.
Кто-то позвонил в квартиру сестер, гость был принят. Но когда Ведерников собирался спуститься к своей двери, ему начинало казаться, что за дверью соседок начинается какое-то движение. Одна только мысль, что его кто-то может увидеть спускающимся с чердака, парализовала его волю. Нужно было успокоиться, подождать, заодно осмотреть чердачное помещение.
На шлак, которым было засыпано деревянное перекрытие верхнего этажа, через полукруглые окошки падал бледный свет. Стояли ящики с песком, ведра, щипцы с длинными ручками для захвата зажигательных бомб - в первые дни войны цеха завода склепали большую партию таких щипцов. Перешагивая балки, пошел навстречу сквозняку. Чердак делал поворот, и Ведерников понял, что оказался над той частью дома, которая выходила фасадом на улицу, а дверь выводила на конец другой лестницы. Жильцы этого крыла дома вряд ли что-то знали о нем. Без опасений спустился вниз. Но на улицу не вышел. Через стекло парадной двери увидел спину дворничихи с красной повязкой, - она бы узнала его. Вернулся тем же путем назад.
На чердаке прихватил брошенный после ремонта лист кровельного железа и один из попавшихся стульев. Сперва спустился к своей двери и отпер ее, - дома, к счастью, нашелся запасной ключ, - затем вернулся за приобретениями и занес их в квартиру. Через дверь прислушался. На лестнице ни звука. Зажег в кухне свет, разделся, закурил. Он давно не был так доволен собой.
До новой вылазки Ведерникова не покидала память об увиденных людях и уличных сценах. Дожди и холода словно смыли с города его привычный вид и прежнее общее выражение лиц. Дезертирство, почувствовал, не развело его с теми, кого увидел, напротив, новое общее поглотило различия. В очередях, на толкучке, на развалине разбитого дома шла уже привычная борьба за хлеб, табак, дрова, борьба без сантиментов. Дезертирство, подумал он, - лишь один из путей не дать себя убить просто так, по прихоти случая и тупой жестокости. С величиной приносимых власти жертвоприношений ее самомнение надувается.
До последней строчки прочитал газету, подобранную на скамейке сквера. В одной заметке рассказывалось, как энское подразделение, преследуя противника, захватило несколько дзотов. Ведерников был потрясен. "Так вот в чем дело - никакого штурма города не будет!.. Зачем?! Они опоясали нас колючей проволокой, посадили в дзоты сторожей с пулеметами и автоматами. И устроили большой лагерь "отличников военно-политической подготовки": "Нам вдалеке от Vaterland скучно, штурмуйте вы нас, а мы постреляем…"".