Герой нового романа Владимира Солоухина "Мать-мачеха" Дмитрий Золушкин - наш современник. Детство его кончилось в годы Великой Отечественной войны. Пора возмужания, поиски своего места в жизни совпали с днями победы.
Скромный деревенский паренек чувствует в себе пробуждение поэтического дарования. Закончив службу в армии, он поступает в один из творческих институтов Москвы. Он хочет быть поэтом. Но избранный им путь нелегок.
Жизнь ставит молодого героя перед необходимостью решать сложные проблемы. Он переживает большую душевную травму.
В романе содержатся интересные раздумья автора о творческом процессе, об искусстве поэзии, о месте поэта в жизни народа.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕРЕВЬЯ РОЖДАЮТСЯ ПРЯМЫМИ 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 2
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 4
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 6
ГЛАВА ПЯТАЯ 8
ГЛАВА ШЕСТАЯ 9
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 11
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 14
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 16
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 18
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 19
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 21
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НА ИЗЛОМЕ 23
ГЛАВА ПЕРВАЯ 23
ГЛАВА ВТОРАЯ 24
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 26
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 27
ГЛАВА ПЯТАЯ 28
ГЛАВА ШЕСТАЯ 30
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 31
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 33
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 35
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 37
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 38
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 40
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ (продолжение) 41
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 42
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 44
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 46
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 48
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 51
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 52
"Читая поэму, роман, мы часто можем
забыться и полагать, что описываемое
происшествие не есть вымысел, но истина".
А. С. Пушкин
"…важно не только то, отчего что произошло:
еще важнее то, что в чем вскрылось".
В. О. Ключевский, "Курс Русской истории"
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕРЕВЬЯ РОЖДАЮТСЯ ПРЯМЫМИ
Погружался я в море клевера,
Окруженный сказками пчел,
Но ветер, зовущий с севера,
Мое детское сердце нашел.А. Блок
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Митька Золушкин - парень на редкость рыжий. Человек с воображением обязательно сравнил бы вылезающие из-под шапки Митькины вихры с языками и клочьями пламени, что вырываются из-под застрех горящего дома.
Но Митька без шапки, потому что в поле не зима, а душный июльский полдень. Вот почему на Митьке нет ничего, кроме белой рубахи и штанов, сшитых из миткаля.
Митька рад бы снять и последнюю эту одежонку, если бы дело происходило где-нибудь возле реки, чтобы можно было, разбежавшись, прыгнуть подальше и бултыхнуться в воду.
Теперь Митька лежит на копне сухого клевера, широко раскинув руки и ноги. Он смотрит то вверх, то вдаль. Шевелиться ему лень, хотя и нужно было бы пошевелиться, потому что одна жесткая клеверина уперлась пониже левой лопатки и все время покалывает.
Занятие у Митьки серьезное и глубокомысленное: он смотрит на крестик далекой колокольни, что высовывается из хлебных волн, подобно мачте уходящего корабля. К крестику прицепилось продолговатое белое облачко. Митька зажимает сначала один глаз - облачко отскакивает от крестика далеко влево, закрывает другой - облачко приклеивается снова.
Золотистая синева небес поит и поит синие глаза рыжего парня Митьки. И если бы нашелся сторонний человек, и если бы он перевел свой взгляд с Митькиных глаз на небо, а потом обратно с неба на Митькины глаза, то немало удивился бы тому, что нет между небом и глазами заметной разницы.
Безмолвие в мире полное. Впрочем, если хорошенько прислушаться, и не прислушаться даже, а просто обратить внимание, - откуда ни возьмись наплывет, окружит и все наполнит собою легчайший приятный звон. Будто бы это кровь шумит в ушах. Сквозь легкий звон послышится сначала стрекотание кузнечиков, потом, совсем уж издалека, донесется то скрип тяжело нагруженной телеги, то вилы звякнут о вилы, то смех отзовется на смех.
Там, вдалеке, мечут клеверный стог, и Митька ждет, в сущности, когда к нему подъедет пустая телега. Тогда он встанет, возьмет вилы, несколькими нетерпеливо-огромными навильниками вскинет на телегу три копны, сам уляжется на четвертую, чтобы снова погрузиться в сладкую дремотную неподвижность. Легко и свободно струится по Митькиным жилам молодая и, вишь ты, звонкая кровь.
- Митька-а-а! - прозвенело над полем. - Иди сюда-а!
Без опаски ступая босыми ногами по короткой колючей кошенине, но выбирая все же местечки, съеденные мягкой повиликой, Митька пошел к стогу.
Утром вид у поля был один, а теперь стал другой. Среди бесчисленных коричневых клеверных копен образовалось обширное пустое место, посреди которого и возвышается продолговатый островерхий стог. Уцелевшая копенка возле стога кажется крохотной. Около нее, мордами друг к дружке, телегами врозь, отдыхают, жуют клевер две, тоже крохотные, лошади. Все кажется маленьким по сравнению с большущим стогом.
"Вот если бы и в лесу вдруг исчезли все деревья, все равно как эти копенки, а вместо них выросло бы одно огромное дерево!" - подумал Митька. Впрочем, не точно сказано, что Митька подумал, просто перед его глазами появилось на миг видение: плешина посреди леса, а на плешине дерево ростом до облаков.
Другие не знают, но Митька давно замечает за собой, что как-то у него не получается, чтобы думать. У него прыгают перед глазами, словно в кино, разные видения, в этом и состоит его, Митькино, думание.
Он знает, зачем его позвали к стогу, потому что представилось ему: он, Митька, стоит на возу с длинными вилами-троешками и на самую вершину стога подает клевер. Видение было правильное.
- Смени-ка Ивана Петрова, а то высоко ему стало, не под силу.
Митька высвободил из-под ремня рубаху, чтобы не задерживалась за рубахой клеверная мелочь, надел на голову носовой платок с четырьмя узелочками по углам.
- Смотри, не подпали стог-то! - всплеснулся сзади звонкий девический голосок. - Вон вихры-то у тебя - чистый костер!
Отвечать лень. Но вот уж кто-то нашелся и ответил шуткой на шутку:
- Как бы он ужо вечером тебя самое не подпалил!
- Чай, у нее другой поджигатель есть, известный!
- Того поджигателя самого сначала надо поджечь.
- И подожжет, она девка горячая…
Зубья вил, острые, высветленные с концов, с хрустом уходят в клеверный пласт. Митька берет вилы на излом, через коленку и, подняв над головой, начинает перебирать руками по черенку, поднимая клевер все выше и выше, в самую синеву небес. Руки, плечи, спина ноют сладкой болью, сыплется труха; из-под носового платка и под рубахой по ложбинке груди щекотно льется пот.
- Д-давай, д-давай! - слышится с верхушки стога властный, слегка заикающийся голос. - М-молодежь!
Митька "дает" так, что все, кому уж нечего теперь делать, собрались вокруг и смотрят, как на представление. Звякнули вилы о дерево телеги, последний навильник взлетел кверху. Вот как умеет работать Митька Золушкин!
Лицо его, как бы покрытое одной сплошной веснушкой, раскраснелось еще больше, губы высохли, в горле стало першить. Ленивой, но полной достоинства походкой потрудившегося человека Митька пошел к копне.
Шура Куделина - это она опасалась давеча, что Митька своими вихрами подпалит стог, - разгородила клевер, достала из копны ведро с водой:
- Пей!
Митька легко, как жестяную кружку, поднял ведро к губам, дунул. Мохнатые клеверные шапки разбежались к краям ведра. На жестяном дне запереливалось солнце. Теплая, с привкусом железа вода не понравилась Митьке. Ему представилось сейчас, как холодная, вкусная вода струится через горло и холодит в животе. Еще ему представилось, что он окунает в воду все лицо и фыркает, наслаждаясь. Мог ли он после этого пить теплое, с привкусом железа пойло!
Широкой кривой полосой сверкнула на солнце и тяжело плюхнулась на землю вода.
- Ах ты, рыжая бестолочь, что наделал! Или ты один тут? Сам напился, а другим не надо? - Шура Куделина вырвала у Митьки ведро из рук, и можно было подумать, что сейчас она огреет его этим ведром.
- Да не пил я, - буркнул Митька. - Теплая она, вода, с мусором.
- А может, я и хотела теплой да с мусором! Ты ее, что ли, принес, твоя она, да?
- Ладно уж, давай ведро, хорошей сейчас принесу, из Скворенушки.
Скворенушка - небольшая лесная речка. Она пробирается по дну глубокого буерака. И что бы там ни говорили про Скворенушку - и мала она, и чуть ли не пересыхает местами, и если здраво разобраться, то это и не река вовсе, а маленький лесной ручеек, - она течет да течет себе по камушкам, и жизнь у нее своя, на других непохожая.
Зной стоит на земле, высыхают зеленые травы, прячется от жары все живое, а у Скворенушки в буераке прохлада. Зелени разной, и цветам, и малиннику, и душистой мяте, и крапиве (а что ж и крапиве!) - всему вольготно расти возле Скворенушки. Тут найдешь и яркую купальницу, красивую этакой здоровой деревенской красотой, и изнеженную орхидею любку, что сравнима может быть лишь с бледной, утонченной красавицей из старинной книжки. Когда разольет любка в полночь свой крепкий аромат, у всех соседок полный конфуз: слетаются к любке ночные бабочки. "Потайная она, эта любка. При луне с ночными бабочками свадьбу свою справляет. То ли дело мы, остальные цветы, мы любим, чтобы пчелы. Чтобы пчелы и солнышко".
Своя жизнь у Скворенушки, на других непохожая. По земле разгуляются, летают сильные ветры, а у нее в буераке тихо. Держится здесь воздух из запахов смолы, грибов и лесной прели. В золотисто-зеленоватом сумраке обросшие мхами, похожие на лежащих слонов, спят валуны. Дно речушки сплошь усеяно мелкими яркими камушками. Местами вода собирается в омутки, становится черной. Водяная живность только и ждала, чтобы вода перестала струиться. Тотчас забегали по омутку водомерки, по дну его заползали ручейники, а прибрежная осотка нет-нет да и стрельнет узким, остроносым, коварным, как татарская стрела, щуренком.
Митька давно перешел из-под ослепительного шелкового полога полдня под низкий сумрачный полог леса. Давно уж он идет по каменистому руслу лесного ручья, а воды нет как нет. Камни прохладные и мокрые, они не успели обсохнуть. Недавно еще ручей жил, вода была здесь, где ступают сейчас босые Митькины ноги. Порой ему кажется, что впереди булькает и льется; он бежит бегом и не находит ничего, кроме сырых и холодных камней.
"Вода от меня уходит, - думает Митька. - Это, наверно, за то, что я в жару выплеснул воду из ведра. Если раздуматься, это была вполне хорошая, пригодная вода. А людям хотелось пить".
Теперь ему никак нельзя возвращаться с пустыми руками. Он слишком далеко зашел, чтобы возвращаться к людям ни с чем.
- Врешь, от меня не уйдешь! - кричит Митька и бежит по камням.
Но голоса нет. Он сам не слышит своего голоса. Никак не бежится по ослизлым круглым голышам.
- Врешь, догоню, принесу… холодной… пропахшей лесом… Пейте, люди… пей, Шура Куделина… Я напою… Я научу тебя…
- Товарищ сержант! Товарищ сержант, подымайтесь! - Дневальный тронул Дмитрия за плечо.
Как и полагается дежурному по роте, сержант Золушкин спал в эту ночь не раздеваясь, в сапогах, при штыке и пистолете.
- Напиться не дали.
- Что вы говорите, товарищ сержант?
- Я говорю, пить во сне хотелось, а вы разбудили. Идите на пост, я сейчас.
Умывальник сверкнул двумя рядами начищенных до блеска кранов. По кафельному полу молочно растеклись матовые плафоны. В зеркале промелькнуло, задержалось на миг округлое веснушчатое лицо. Голова, остриженная под нулевку, отливала червонным золотом.
Тугая, обильная струя из крана становилась холоднее с каждой секундой. Щека, подставленная под струю, начала неметь то ли от холода, то ли от ударяющего напора струи. Скупо, по-армейски - три глотка, четвертый для полоскания - Дмитрий утолил жажду.
При выходе на площадку привычно расправил складки под ремнем, развернул плечи. Гимнастерка с трудом сходилась на груди Дмитрия. Пуговицы готовы были в любую минуту брызнуть в разные стороны.
Дневальный плавно, умудряясь бесшумно печатать шаг (еще спят солдаты), двинулся навстречу сержанту.
- За время вашего отсутствия ничего существенного не произошло.
- Я не отсутствовал, а спал. Впрочем, пожалуй, вы правы. А что произошло несущественного?
- Хлеборезы отправлены, старшину поднял десять минут назад. В два ноль восемь приходил дежурный по части.
- К рубильнику. (Во всей казарме одновременно вспыхнет неожиданный свет.)
Широкие, как ворота, двери казармы распахнулись настежь. Вдали, в темной глубине помещения, пропадали ряды солдатских коек. Самым крепким, предподъемным, сном спят солдаты. Им снятся сны. Кому что. Большинству - родные места. Тому - Полтавщина с подсолнухами и пирамидальными тополями, тому - бурелом на соболиной тропе, тому - сухая ровная степь. Десятки и сотни снов. Пожалуй, собери, составь их вместе, получится большая страна, которую солдаты эти будут защищать, называя Родиной. Что увидит солдат в свой самый последний час? Карту, что ли, где сразу и Днепр-отец и Амур-батюшка? Или увидит он лесной ручей под названием Скворенушка и уже сквозь туманное, расплывчатое видение лесного ручья разрядит последний патрон из последней своей обоймы?
Немного осталось солдатского сна. Через двадцать секунд сержант Золушкин подаст команду и сразу погасит сны.
Рука дневального на рубильнике. Ждет. Секунда, другая, последняя.
- Рррота… Подымайсь!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Трудный день дежурства по роте подходил к концу. У солдат - личное время. Из курилки слышится ожесточенный стук костяшек. Иные пишут домой, пристроившись на солдатской тумбочке, иные починяют амуницию, а кто и просто читает книгу.
Медлительный от природы, Дмитрий Золушкин преображался, когда жизнь требовала от него немедленных и конкретных действий. Он действовал в течение суток, а сейчас жизнь ничего не спрашивала. Лениво он ходил по узким проходам казармы.
В углу, составив вместе две тумбочки, занимались бойцы его, сержанта Золушкина, отделения. Ефрейтор Пальцев тренировал бойцов на сборку и разборку пулеметного замка. Разобрав замок, он сваливал все части в шапку, завязывал кому-нибудь глаза и, крикнув: "Собирай!" - засекал время. Никто из бойцов не заметил, как подошел и стал позади сержант.
- А как думаете, сержант за сколько секунд соберет?
- Да уж, наверно, быстрее тебя.
- Я бы потягался.
- Ты лучше со своей Клавочкой в субботу потягайся. До сержанта тебе далеко.
- Ребята, а кто знает, у сержанта "Клавочка" есть?
- Наверно, получше твоей.
- Что он, рыжий, что ли, чтобы не было!
Сказано было без умысла - сорвалась с языка поговорка, но отделение дружно захохотало. И сразу все заметили командира.
- Встать, смирно! - крикнули вместе двое. - Товарищ сержант, вверенное вам отделение занимается матчастью пулемета. Занятие проводит ефрейтор Пальцев.
- Не следует складывать в кучу металлические части: будут забоины, замок откажет в бою.
- Товарищ сержант, - облегченно выпалил ефрейтор, - разрешите доложить: замок учебный.
- На то он и учебный, чтобы учиться на нем обращению с настоящим боевым замком. Делаю вам замечание.
Невольно подслушанный разговор испортил настроение Дмитрию. Сами того не зная, смехом своим и безобидной, казалось бы, репликой бойцы задели больное место в душе своего командира.
Дмитрию Золушкину доходил двадцать первый год. Был он некрасив: лицо круглое, густо, до медной красноты осыпано веснушками, волосы рыжие, уши приоттопырены.
Правда, с цветом волос счастливо сочетались темной синевы большие глаза, но в деревне, где прошла юность Дмитрия, вряд ли кто обращал внимание на такую тонкость, а что рыжий да конопатый - бросалось каждому.
Деревенские ребятишки, заметив в человеке какую-нибудь слабость, никогда уж не удержатся от того, чтобы лишний раз не напомнить. Вот и легла полоса отчуждения между ним и мальчишками. То есть не то чтобы он не играл с ними вовсе, но в одиночестве чувствовал себя гораздо свободнее и лучше. (Полуодинокое Митькино детство вернее ученых статей рассказывало о том, насколько правдива и глубока чудесная история, придуманная датским башмачником. Особенно если мы проследим за жизнью рыжего мальчишки хотя бы до ее середины, когда ни в характере, ни в делах не останется ничего от неуклюжего желторотого увальня, но, сверкнув белизной, широко распластаются в синеве тяжелые лебединые крылья.)
Из-за мальчишечьих насмешек Митька был убежден в некоей своей неполноценности по сравнению со всеми другими черноволосыми и русоголовыми мальчишками. Бегство от мальчишек шло по трем путям. Во-первых, в лес и на речку, то есть к природе; во-вторых, в разные мечтания, то есть в себя, и, наконец, в книги.
Правда, был у Мити друг Гриша Тимкин. Тимкины - большая, дружная, веселая семья - переехали в Самойлово откуда-то с фабрики, и вскоре их в селе никто не звал по фамилии, а все больше Фабричные да Фабричные. Сам Прокофий - Фабричный - устроился работать колхозным кузнецом.
С новым луком проходил однажды Митя Золушкин мимо кузницы. Крепкий черноглазый паренек в отцовской стеганке разбирал железный хлам, вытаскивая железяки из-под обтаявшего апрельского снега. Увидев Митю, паренек бросил работу и, вытирая руки о полу стеганки, пошел навстречу. Привыкший к постоянным подвохам со стороны сельских мальчишек, Митя весь насторожился и нахохлился.
- Чего это у тебя? - спросил черноглазый.
- Лук.
- А куда ключ суют, тебе не попасть.
Митя прицелился в скважину, выстрелил и промахнулся. У паренька была привычка медленно, важно облизывать губы. Он трижды успел облизать их, пока прицеливался. Стрела воткнулась в скважину и там застряла.
- Видал? А? Видал?! Меня Гришка зовут, а тебя?
Так они познакомились. Вечером Митя пил чай у Фабричных. Его удивляло, что никто из десяти человек, сидящих за столом, за целый вечер не заметил, что он, Митя, безнадежно рыжий человек.