В башне имели обыкновение работать допоздна, случалось, что и ночи напролет: голубые огни светящихся окон таинственно мерцали в ночи. И это тоже почему-то раздражало обитателей старых домов. Им казалось, что в своем зеркальном поднебесье новые люди творят что-то страшное, недоброе, направленное против каждого из них персонально и всей привычной им действительности в целом. Впрочем, истинная причина этого раздражения была совершенно иной, но скрывалась от старых жильцов в их же собственном подсознании. Заключалась она в том, что бывшая имперская система сформировала в них весьма специфическое отношение к труду. Им чужда и враждебна была мысль о том, что оплата труда может быть тем выше, чем более продуктивным он окажется, причем - практически до бесконечности. Что заработанные таким образом средства можно не таясь и без всяких проблем потратить потом на себя, исполняя со временем любые свои самые сокровенные желания. Теперь же подсознание их вынужденно признавало, что источник возмутительного благополучия "новых" кроется именно в их бесконечной, трудной, смертельно порой опасной работе. Однако допустить, чтобы мысль эта проникла в сознание и стала доступна восприятию людей, оно, подсознание, не считало себя вправе. Для них это знание стало бы причиной жесточайшего разочарования в себе и во всех своих прежних принципах и устоях. Работать по-новому они не умели - слишком крепки были путы прошлого. Оставалось одно: признать полную собственную непригодность к новой жизни. Но такое испытание оказалось бы не по силам тем, кто не смог перестроиться на марше. Спасение нашли они за стеной психологической защиты, суть которой сводилась к объявлению всех, кто в новую жизнь вписался, мерзавцами и преступниками, чей век не долог. И стало быть, надо только терпеть и ждать, а это было привычно и почти необременительно: так жили они долгие-долгие годы. И только странное и совершенно необъяснимое раздражение от созерцания чьего-то самозабвенного труда в ночи просачивалось в сознание, однако и ему в конечном итоге было найдено подходящее объяснение. А мудрое подсознание сочло за лучшее не разрывать пелену их спасительного самообмана и потому хранило свои открытия при себе.
Итак, башню не любили - она же ничего этого до поры просто не замечала.
Стоял октябрь, причем уже клонился он к своему исходу. Пора роскошной торжественной тризны по очередному лету, отошедшему в вечность, завершилась. Облетели царственный пурпур и золото покровов, пролились на землю затяжные унылые дожди, пронеслись ледяные северные ветры, умчали на своих крыльях последнее мягкое тепло осеннего солнца, и само светило скрылось за серой пеленой сумрачного неба, подчиняясь вечным законам мироздания.
Утро теперь занималось над городом хмурое, неприветливое, злое. Оно пронизывало ранних прохожих порывами ветра, окутывало их холодной пеленой мелкого дождя или густого влажного тумана. Первыми испытывали на себе сюрпризы глубокой осени, как правило, московские дворники. Они облачались в теплые яркие куртки с капюшонами и пытались противостоять холоду энергичными взмахами своих метел, разгоняя кровь по жилам и остатки облетевшей листвы по мокрым дорожкам и тротуарам.
Однако ранним утром третьего октября молодого дворника, обслуживающего территорию старого микрорайона, прилегающую к зданию банковского центра, кроме привычных осенних сюрпризов, ожидал еще один, куда более страшный. Он много слышал от бывалых коллег о жутких находках, сделанных, как правило, именно в эти ранние часы, когда ночная мгла, еще не полностью растворившись в слабом свете наступившего дня, клубилась в запустении брошенных подвалов, безмолвии спящих подъездов, в темных арках и глухих углах старых дворов, зарослях кустарника и высокой травы. Случалось, она скрывала в себе страшные послания отступившей ночи, кровавые следы злодейств, чинимых под ее сумрачным покровом. Но рассказы рассказами, а до сей поры судьба хранила молодого дворника от жутких находок. Возможно, поэтому он почти не испугался, заметив на заброшенной детской площадке, среди полусгнивших, развалившихся деревянных сооружений нечеткий светлый силуэт, похожий на распростертое человеческое тело. "И как они, алкаши, не мерзнут? - без зла подумал дворник. - Ночью вот уже заморозки ударили. Иней на траве…"
Он прислонил метлу к покосившемуся заборчику, некогда служившему ограждением площадки, и не спеша перешагнул через него, направляясь к телу. Сделав несколько неуверенных шагов по мокрой, давно облетевшей и уже пожухлой листве, он разглядел, что посреди площадки лежит женщина, и только тогда тревога холодной змейкой заползла в душу. Однако по инерции мысли его катились в прежнем русле, и дворник успел подумать: "Бабы, твари, теперь хуже мужиков пить стали. Их-то точно ничего не берет, и никого, суки, не боятся…" Однако здесь ленивому течению его критических мыслей пришел конец, потому что именно в этот момент дворник как-то сразу увидел и понял все. Увидел, что лежащая на потемневшей листве женщина красива, молода и хорошо одета, длинные светлые волосы ее даже в сумрачном свете отливали ярким золотом, на бледном лице пламенели красные пухлые губы. Он успел разглядеть даже маленькую сумочку, лежавшую рядом с телом, и отмстить про себя, что она закрыта. Одновременно он понял, что женщина мертва, а точнее, убита. Шея и грудь ее были густо залиты кровью, пятна крови покрывали длинный светлый плащ. Крови вообще было очень много, она залила жухлую черную листву вокруг тела и на ее фоне тоже почему-то казалась почти черной. Ран на теле заметно не было, что, впрочем, было объяснимо - их скрывала кровь. Все это он увидел и понял сразу, в течение нескольких секунд, но и этого было более чем достаточно. Дворник опрометью бросился прочь и едва не упал, зацепившись ногой за утлую низкую ограду.
Поздняя, холодная и слякотная осень, ранним утром заглядывающая в ваше окно, может вызывать очень даже положительные эмоции при соблюдении всего лишь нескольких, к тому же совсем нехитрых условий. Условия таковы: в комнате вашей должно быть тепло, где-то неподалеку должна звучать бодрая, хорошо знакомая вам мелодия из числа тех, при первых звуках которых ноги сами просятся в пляс. Было бы просто великолепно, если бы именно с этой мелодией оказались связаны какие-нибудь приятные или просто забавные события вашего прошлого, но и без этого - тоже хорошо. В воздухе непременно должен витать божественный аромат свежесваренного кофе (ни в коем случае не растворимого. На все рекламные ролики по этому поводу следует наплевать самым решительным образом!). Кроме того, вы должны быть абсолютно уверены, что в ванной есть горячая вода и напор ее достаточен для того, чтобы струи в душе били сильно и упруго. Что еще? Желательно, конечно, чтобы там же, в ванной, вас ожидал теплый махровый халат или горячее, подогретое на сушилке полотенце. Впрочем, это уже явно дополнительные условия, несколько усиливающие эффект основных. Точка!
Ванда сбросила с себя тонкое одеяло и стремительно села на кровати, с удовольствием констатируя, что тело подчинилось ей легко, послушно, без напряжения, не доставляя ни малейшего неудобства. В то же время в голове злобным чертенком заплясала подленькая довольно мыслишка, вполне способная если не испортить, то уж точно несколько подгорчить вполне шоколадное настроение.
Сон. Мыслишка втащила воспоминание о нем, словно хорошо намыленную нитку в ушко еще толком не пробудившегося сознания. Сон был коротким, но противным, и Ванда вспомнила его сразу. Весь. В мельчайших деталях, даже таких малозначительных, как цвет супермодной в пору ее далекой - увы! - юности трикотажной кофточки-"лапши", в которую она была облачена. Во сне, разумеется. "Лапша" была яркая, оранжевая. Не заметить ее и не позавидовать было невозможно. Ванда была наверху блаженства. Таково было начало сна, и, стало быть, все происходило в далеком прошлом, когда Ванда училась на первом курсе университета и носила яркие кофточки. Потом все стало портиться. Причем радикальным образом. Ванде предстояло сдавать государственные экзамены. То, что действие разворачивалось во время обучения на первом курсе, никакого значения не имело, как это часто бывает в снах. Не играло ни малейшей роли и то, что Ванда вот уже десять лет как была дипломирована, и не простым, а красным дипломом, после которого были еще и диссертации. Причем во сне Ванда все это тоже чудным каким-то образом помнила. Но это все было сущими пустяками, на которые никто не желал обращать внимания. Ее ждала распахнутая дверь аудитории и билет, вернее, один из билетов, аккуратным веером разложенных на зеленом сукне экзаменаторского стола. При этом Ванда абсолютно не имела представления о том, что за предмет ей предстоит сдавать, и была совершенно уверена, что экзамен будет позорно "провален". Такой вот дурацкий был сон. Сохранить благодушие явно не удавалось, и тогда Ванда решила разозлиться.
- Отлично! - объявила она вслух. - Будем разбираться в себе, то есть займемся тем, чем в моем возрасте уважающему себя психологу заниматься стыдно. (Фу-у, какая мерзость пришла вам в голову! Видно, и впрямь все страшно запущено. Нет, начнем всего лишь с самоанализа.) Итак, место действия - прошлое, причем далекое, ох какое далекое…
Есть такая детская сказка про Горе. В ней бедолага солдат, устав от царской службы, сел на пенек и вследствие отсутствия пирожка, который по сказочной традиции полагалось бы съесть, взял да и вздохнул обреченно: "Ох, горе, горе!.." Оно тут же ему и отозвалось.
Но вот незадача! Таковым оказалось и ее, Ванды, прошлое. Оно тоже отозвалось мгновенно. Коротким и мелодичным телефонным звонком.
- Доброе утро! - мягко сказал голос в трубке, и Ванда испытала сразу два противоречивых и даже взаимоисключающих друг друга, но одинаково острых и сильных желания: швырнуть трубку на аппарат или немедленно, не тратя времени на переодевание, сушку волос и допивание кофе, мчаться туда, куда скажет обладатель мягкого утреннего голоса. Именно утреннего, поскольку Ванда хорошо знала: у этого человека есть голоса на все случаи жизни и времена дня и года, утренние и вечерние, зимние и весенние, и еще бездна прочих голосов и интонаций. Выражений лица. Костюмов. Ботинок и галстуков. А также автомобилей, секретарш, охранников. Возможно, уже и самолетов, баллистических ракет средней дальности и небольших островов в Карибском архипелаге. Впрочем, с тем же успехом у этого человека в эту самую минуту могло ничего не быть из вышеперечисленного, кроме утреннего голоса и страстного желания получить под него хоть одну чашку приличного кофе, потому что денег на нее у него тоже не было. Все это было вполне возможно. Ванда знала этого человека много лучше, чем собственные отменно ухоженные руки. Потому что долгих десять лет он был ее не менее ухоженным ею же мужем.
- Недоброе. - Торнадо чувств пронеслось в ее сознании стремительно, не произведя ни малейших разрушений и даже не оставив последствий в виде сбившейся на сторону пряди мокрых, но все равно дивно прекрасных, истинно золотых волос. За плечами было как-никак десять лет высокопрофессиональной деятельности. Она просто позволила себе минутное воспоминание. И прошлое… Боже милостивый, как же мало мы еще знаем и уж тем паче разумеем в окружающем нас тонком мире! Кто бы посмел сейчас убеждать ее в том, что все происходящее - всего лишь забавное совпадение? Кроме того, она знала это уже совершенно точно: бывший муж звонил по делу. И это было серьезное и неприятное для него дело. Крайне неприятное.
- Да, ты права, как, впрочем, и всегда. Недоброе.
- Могу чем-нибудь помочь?
- Думаю, да. Иначе зачем бы тебя беспокоить?.. Ты теперь знаменитость!
- Молодец. Уроки не прошли даром. Вовремя вывернулся. Ну, слушаю…
- Не понимаю, о чем ты? Не смогла бы ты выслушать лично?
- Разумеется. Но тогда надо смотреть расписание.
- Послушай, ты же раньше двенадцати не работаешь. Или что-то изменилось?
- В этой части - нет. И что?
- Сейчас одиннадцать, и моя машина у подъезда.
- А ехать куда?
- Через два дома.
- Это в зеленый бункер? Он что - твой?
- Отчасти.
- Могла бы и догадаться. Скажи секретарше, что я не пью растворимого кофе, а кофе я захочу через десять минут; пить его, при условии, разумеется, что он действительно окажется хорошим, я буду еще ровно двадцать минут. Это все, на что вы можете рассчитывать: ты и секретарша.
- Мухтар постарается.
"Поздняя, холодная, слякотная осень все же может вызвать у вас положительные эмоции", - еще раз подумала Ванда, изящно ныряя в услужливо распахнутый перед ней салон массивного лимузина, действительно ожидавшего ее у подъезда. Его лайковые черные недра встретили ее смесью легких ароматов дорогой кожи, знакомого мужского парфюма, свежих газет и негромко мяукающей музыкой - все вместе порождало ощущение спокойной силы и уверенности в себе. "Почему это в актив записывают только выращенных сыновей? - вдруг с любопытством и некоторой даже досадой подумала Ванда, удобно располагаясь на заднем сиденье автомобиля. - А если из вислоухого лимитчика вылеплен отменный муж, это что же - не заслуга?"
Однако в следующую минуту легкие мысли стремительно покинули ее голову.
Дорогу лимузину не то чтобы преградил, но несколько затруднил канареечный милицейский "уазик", прилепившийся к невысокому заборчику некогда оживленной детской площадки. Потом площадка, как и весь, собственно, источающий в прошлом достаток и достоинство жилой массив, пришла в упадок, и на покосившихся лавочках находили пристанище разве что местные алкоголики, которые, впрочем, тоже стали таковыми не так уж давно: раньше в этих домах вполне благополучные люди растили вполне благополучных детей. Потом все изменилось, и первым пришло запустение. Ванда отчего-то именно тогда, впервые за много лет после школьной обязаловки, перечитала Чехова.
Впрочем, теперь на площадке было многолюдно. Преобладание серой массы милицейских мундиров сразу же говорило о характере происшествия.
- Убили кого? - поинтересовалась Ванда у молчаливых спутников, присланных бывшим мужем, но ответить ни один из них не успел.
Впереди, по ходу движения лимузина, еще одна машина гораздо более первой, милицейской, осложнила его движение. Это был обшарпанный микроавтобус, сплошь покрытый грязно-бежевой краской, с неприметным красным крестом на боку. В принципе общий вид машины в первую минуту рождал ассоциацию с каретой "скорой помощи", но уже в следующее мгновение появлялось весьма неприятное ощущение, что это не совсем так. И уж только потом (и то у людей, хоть раз сталкивавшихся с подобными ситуациями) возникала устойчивая и весьма неприятная уверенность: это так называемая труповозка - машина, в которой перевозят мертвых людей. В тот самый момент, когда лимузин намеревался как можно быстрее миновать малоприятный участок дороги, труповозка как раз совершала свой скорбный маневр. Она развернулась поперек дороги, полностью загородив проезд, задние двери распахнулись, и два промокших санитара неуклюже поспешили загрузить в ее недра носилки, на которых, упакованный в черный пластиковый мешок, лежал некто, прекративший свое земное существование этой слякотной осенней ночью. Ванда отвела глаза. Но именно в это мгновенье озябшие санитары слишком резко толкнули носилки, и плотная пластиковая ткань зацепилась за какой-то крюк на поверхности дверцы. Кто-то из санитаров громко выругался. Внимание Ванды тотчас же сконцентрировалось именно в этой точке. Перед глазами ее медленно и совершенно бесшумно ткань пластикового мешка начала расползаться: в черной плотной поверхности появилась щель с лохматыми тягучими краями. Щель становилась все шире, принимая форму треугольника. И в это треугольное окно, словно специально приоткрывшее обитателям этого мира картинку уже того, запредельного, яркая, на черном блестящем фоне, медленно выпросталась женская рука. Часть руки была скрыта под светлой тканью плаща, из-под нее выглядывала еще одна полоска ткани - видимо, рукав свитера или платья. Полоска эта была ярко-оранжевого цвета. На мертвой женщине надето было что-то трикотажное, выполненное в стиле "лапша", вновь вернувшемся на подиумы после долгих лет забвения. И только потом взору открылась тонкая белая кисть, украшенная изящным золотым браслетом, узкая ладонь с длинными тонкими пальцами. На одном из них, как показалось Ванде, слабо сверкнуло в хмуром сумраке кольцо. Но гораздо более запомнились ей длинные ногти погибшей, аккуратно покрытые столь же ярким, оранжевым - в тон одеянию - лаком. Ванда готова была спорить сейчас с кем угодно, что и губы девушки аккуратно заштрихованы мерцающей морковной помадой. Это было бы логично и стильно. Да ни при чем тут, собственно, стиль и логика. Она сама именно так красила ногти и губы, когда надевала свою знаменитую оранжевую кофточку-"лапшу".
Началась обычная суета, с матом, беготней, дурацкими советами, и лишь минут пять спустя неприметная машина наконец освободила им проезд, направляясь своему скорбному маршруту.
- Блин! - почти беззвучно заметил своему напарнику обладатель прямых широких плеч и короткого бобрика, практически не разделенных линией шеи, Именно он управлял машиной. - Говорил тебе, надо было ехать по дальней аллее.
Второй ответил еще тише, не разжимая губ, но Ванде не привыкать было вслушиваться в сбивчивый шепот своих пациентов.
Он хотел, чтобы она все видела.
Более они не проронили ни слова.
Ванду на некоторое время "отпустила" даже оранжевая "лапша" несчастной. Он хотел, чтобы она видела это? Зачем? Зачем бывшему мужу понадобилось демонстрировать ей чей-то труп, одетый так же, как когда-то одевалась она? Помнил ли он эту оранжевую "лапшу"? Вне всяких сомнений: ее он снимал с Ванды, наверное, тысячу раз, а то и больше за время их совместной жизни - гардероб Ванды тогда не отличался разнообразием и изобилием.