Конечно, она должна была вспомнить о нем сразу же! Да что там должна - обязана была! Но сознание, ее собственное сознание, действует точно так же, как сознание всех прочих людей, оно так же не желает хранить в памяти то, что ей вспоминать не хотелось бы, и безжалостно вытесняет оттуда имена и лица людей, отдельные неприятные случаи из жизни и целые неудачные ее этапы.
А уж об этом ей, Ванде, вспоминать почему-то совершенно не хотелось. Но, слава Богу, злополучный ящик любопытной Пандоры оказался путеводной звездой в лабиринтах собственной памяти. Или это бабушка в последний раз, пытаясь искупить свою вину, шлет ей подсказку издалека, из своего странного и непонятного нам мира?
Возможно. Но в конечном итоге это не так уж важно, потому что теперь она точно знает имя, фамилию, домашний адрес ночного убийцы, его привычки, вкусы, увлечения и еще очень многое знает она про него, кроме, пожалуй, ответа на один, самый главный вопрос: где именно теперь он караулит свою очередную жертву?
В этой истории все началось, как ни странно, тоже именно с бабушки. Теперь Ванда помнила это отлично. Был вечер, и она, только что вернувшись после занятий в аспирантуре, пила чай на кухне, когда в коридоре раздалось слабое постукивание тяжелой бабушкиной трости о паркет и через пару секунд торжественная и несколько монументальная фигура бабушки, в старости слегка располневшей и от того еще более значительной в своем спокойном царственном величии, возникла на пороге кухни. Бабушка оглядывала все пространство кухни, частью которого в данный момент была и сама Ванда, взыскательно и по-хозяйски сурово.
- Давно ужинаешь? Что ж не позвала? Я бы помогла тебе накрыть на стол. И сама бы не отказалась от чашки чаю.
- Помогать мне не нужно, бабуля. А чаю я тебе сама налью.
Ванда быстро достала из буфета любимую бабушкину чашку тонкого китайского фарфора, чудом сохранившуюся еще со времен ее, бабушкиной, молодости. Потому каждый раз, когда чашка оказывалась в чьих-то руках, бабушка волновалась настолько сильно, что не могла при всей своей невозмутимости скрыть этого, взгляд ее становился напряженным и буквально пронизывал того, в чьих руках находилась заветная чашка. Ванда, которую с бабушкой связывала совершенно особая, духовная связь, этого момента боялась как огня, потому что волнение бабушки моментально передавалось ей, а взгляд, который вонзала та в трясущиеся руки, мог довершить дело. В один отнюдь не прекрасный момент, в наступление которого Ванда верила свято и боялась пуще судного дня, знаменитая чашка все же выскользнет из ее ослабших рук, и тогда… О том, что последует тогда, лучше было не думать, по крайней мере пока драгоценная чашка все еще находилась в ее руках. Бабушку Ванда обожала, боготворила и во всем старалась ей подражать, но и она вынуждена была согласиться с общепринятым и давно укоренившимся мнением, что профессор Ванда Болеславовна Василевская - самый настоящий, классический даже образец современного деспота. На этот раз, однако, все обошлось счастливым для Ванды образом: чашка благополучно оказалась на столе перед бабушкой, на любимой ее салфетке, и наполнена была крепким ароматным чаем. Теперь Ванда могла позволить себе расслабиться и насладиться вполне неспешной вечерней беседой, что всегда приносило ей массу положительных эмоций вкупе с большим количеством полезной информации и не менее полезных советов.
Однако сегодня бабушка сама, очевидно, нуждалась в помощи или по крайней мере совете Ванды и в свойственной ей манере, без долгих предисловий, сразу перешла к делу.
- Ты практикуешь уже который год? - неожиданно поинтересовалась она.
- Второй, ты же сама рекомендовала мне начать работать сразу после института, параллельно с аспирантурой.
- Да, и совершенно правильно поступила, на мой взгляд. Ведь ты не жалеешь?
- Нисколько.
- Так вот, собственно, спросила я тебя об этом, дабы убедиться еще раз, что с легкой совестью могу рекомендовать людям обращаться к тебе. Два года - это, по моему разумению, уже вполне достаточный срок для профессионального становления, а быть может, и возмужания. Впрочем, не прими это в качестве комплиментов себе.
- Как можно, бабуля!
- И не иронизируй, будь добра, стара я слишком, чтобы выслушивать твои ироничные реплики.
- Прости, бабушка.
- То-то. Так вот. С соседями ты, по теперешнему московскому обыкновению, не знаешься, так, разве что со сверстниками и товарищами по играм. А я, древняя, живу по старинке, потому многих знаю здесь от рождения. Так вот, в одиннадцатом подъезде, это в другом конце двора, живет семья Захарьиных. Впрочем, когда-то жила семья. Теперь уж большинство из них умерло, осталась одна дочь, дама бальзаковского возраста, и сынок ее, поздний ребенок. Ему вроде бы только исполнилось двадцать, студент. Захарьины - семья в России известная, предки вроде даже князьями были, но уж точно, что род дворянский. Однако, знаешь, точно по Чехову, вырождались они как-то незаметно, старики умирали, дети их, пройдя через сталинские лагеря, тоже долго не протянули, словом, осталась в живых одна внучка. Я ее девочкой помню, но теперь уж и она состарилась, однако поздно довольно, лет в тридцать, наверное, все же сходила замуж, да неудачно: быстро расстались, вот только сыночка и народила. Про мужа ее я ничего не ведаю, вроде бы он в каком-то институте что-то там изучает или преподает, но фамилия у него, скажу я тебе, премерзкая - Кузякин. Сучья прямо-таки какая-то фамилия, прости, Господи, мой грешный злой язык! Так вот Лизонька, а нынче Лизавета Андреевна, теперь, стало быть, Кузякина и сынок ее, Юрочка, - тоже. Она историк, служит в каком-то большом архиве, он учится на историческом в университете. Такая вот семья. Живут, как ты понимаешь, скромно, но дружно. На удивление дружно, по нынешним временам. По крайней мере Юрочка этот с Лизой всеми своими проблемами делится, вроде как с сестрой, а может, даже как с приятелем, что уж тем более странно само по себе, без всякой привязки к теперешним нравам молодежи, И последнее время стали откровения эти Лизу все более тревожить и пугать. Ей кажется, и с ее слов я тоже склонна так полагать, что с мальчиком творится нечто странное. Он, судя по материнским рассказам, отменно хорош собой, умен, не замкнут, весел даже: в доме у них постоянно толпятся его сотоварищи, и девицам тоже дорога не заказана - словом, нормальный молодой человек, в меру повеса, в меру школяр. Женским вниманием не обделен: Лиза говорит, девочки на него засматриваются и звонят, а те, которые посмелее, и с ней разговоры заводят ласковые - пытаются мосты навести. Словом, все вроде как складно выходит, жить бы им да радоваться. Однако вот какая незадача. Юрочке этому, как признался он матери, многие девочки нравятся очень и некоторые из них отвечают ему откровенной взаимностью. И вот когда, по вашему нынешнему, гадкому довольно, скажу я тебе, обыкновению, сразу же, при первом знакомстве, без ухаживания и, упаси Боже, сватовства, остаются они наедине, чтобы, так сказать, слиться в экстазе, с мальчиком происходит конфуз. То есть физиологически он совершенно здоров. Лиза настояла, и он к специалисту обращался, да и во время этих злосчастных свиданий он физическое влечение к даме сердца испытывает, но психологически - а это уже по нашей с тобой части - с ним творится нечто странное. Он к этой девице своей не то что приблизиться не может, но, напротив, с трудом подавляет в себе желание немедленно вышвырнуть ее за порог, словно она не любезная его сердцу красотка, а нашкодившая кошка, или уж в крайнем случае сам бежит от нее, как сказал поэт, "быстрее лани, быстрее…" - как гам дальше, не помню… Вот ведь незадача… а всего Лермонтова наизусть знала! Ну да речь не обо мне теперь. Так вот, Лиза сегодня была у меня. Плачет. Просит помощи. Говорит, что не переживет, если с сыном случится какое-нибудь несчастье. Что такое наша официальная психиатрия, она, на беду свою, знает очень хорошо: мать последние годы перед смертью страдала слабоумием. Потому в психдиспансер не пойдет и мальчика не пустит, а случись с ним что, и правда, скажу тебе, не переживет - он у нее единственное родное существо на земле, и любит она его до беспамятства. Так вот, я ничего ей не обещала, сказала, что подумаю и посоветуюсь кос с кем. Но про себя уже решила предложить тебе этим случаем заняться, потому как это, выходит, все же более по твоей части. Ну так как? Возьмешься ли? Только учти, денег с них брать нельзя, грех. Они теперь совсем обеднели, жалованье у Лизы, я думаю, гроши, а у парня - одна стипендия. Она, конечно, ни о чем таком не заикалась, только я ведь вижу: ботиночки латаные-перелатаные, и пальтишко лет десять уж как бессменно трудится. Да и поговаривают во дворе: зачастила Лиза в комиссионку - то картину снесет, то вазочку какую. Словом, денег не бери. Я сама с гобой расплачусь, не бойся, не обижу!
- Что ты такое говоришь, бабушка!
- Да шучу, шучу, что так вскинулась, прямо пантера! Ну что, берешь мальчика?
- Взглянуть надо.
- Вот и взгляни. Лиза звонка ждет. Позвони нынче же вечером, вот чаю попьем и позвони, и договорись на какой-нибудь день, только не откладывай. Сдается мне, недуг у парня прогрессирует.
Через несколько дней Ванда впервые оказалась в той квартире, встреченная пожилой перепуганной и крайне смущенной женщиной. Боялась она за своего ненаглядного Юрочку, стремительно покинувшего дом при виде Ванды. А перед Вандой испытывала страшную неловкость за то, что вышла такая нелепая ситуация.
Квартира произвела на Ванду очень странное, двойственное впечатление: роскоши и нищеты одновременно. Она была небольшая и очень тесно заставлена мебелью и разными украшающими интерьер предметами: высокими канделябрами-торшерами, крупными бронзовыми и мраморными статуэтками, которые, впрочем, смело можно было назвать и статуями, картинами в тяжелых золоченых рамах. Все эти вещи, насколько Ванде позволяли судить ее скромные познания в области антиквариата, были если не бесценными, то весьма и весьма дорогими хотя бы потому, что изготовлены они были явно не в нынешнем веке, а вполне могло оказаться, что и не в прошлом, и уже в силу этого могли представлять и художественную, и историческую ценность.
Однако все эти антикварные сокровища пребывали в крайне плачевном состоянии: большинство из них нуждалось в немедленном ремонте или, вернее будет сказать, реставрации. Все здесь настолько дышало тленом и запустением, что на стул, предложенный хозяйкой, страшно было садиться, ибо предчувствие, что он при первом же касании немедленно развалится, было отнюдь не вздорным. Чашки и прочие чайные предметы, выставленные несчастной Лизой на стол, были из тонкого, по всему видно - драгоценного фарфора, и покрыты искусной росписью, но большинство из них были от разных сервизов, многие треснуты, а некоторые выщерблены. Да и сам стол покрыт был скатертью ручной работы, из драгоценных кружев, теперь же более напоминающей обрывки тонкой паутины, свалившиеся на его круглую шаткую и скрипучую поверхность откуда-то с потолка.
Они пили чай из разномастных треснутых чашек практически пустой, Елизавета Андреевна наскребла в своих скудных запасах лишь несколько пластиковых квадратиков с болгарским конфитюром, из тех, что обычно дают в столовых и кафе: один квадратик - к одному стакану чая, и поставила на стол гнутую, но серебряную и испещренную затейливой вязью узора вазочку с маленькими сухими баранками. Будь на то воля Ванды, она отказалась бы от чая, и только боязнь обидеть и без того паникующую женщину, готовую провалиться сквозь землю по причине столь странного поведения сына, заставила ее сесть за этот стол и заняться чаепитием. Впрочем, к этому подвигло ее еще одно опасение: в какой-то момент Ванде показалось, что она не уследила за своими эмоциями и чувство брезгливости, которое вызвала у нее эта картина всеобщего запустения, невольно на доли секунды проскользнуло в ее взгляде или отразилось на лице. Хозяйка дома именно в это мгновенье внимательно смотрела Ванде в глаза. Она была женщиной, возможно, затравленной и страшно напуганной, но уж никак не глупой: не понять, что выражает этот короткий, случайно мелькнувший взгляд или гримаска Ванды, она уж точно никак не могла. Страшась, что будет понята именно таким образом, и желая убедить Елизавету Андреевну в обратном, Ванда героически уселась пить чай.
Они провели за чаепитием около часа. Все это время Елизавета Андреевна напряженно вслушивалась, надеясь, что сын, одумавшись, вернется или по крайней мере позвонит, а Ванда мужественно пыталась допить давно остывший чай и проглотить безвкусную твердокаменную баранку. От конфитюра ей удалось отказаться, сославшись на строгую диету. Разговор не ладился. Елизавета Андреевна в сотый раз повторяла, что решение обратиться к психиатру было принято ими с сыном вместе, она нисколько на него не давила, и, напротив, ей показалось, что он возможности избавиться от своей странности был только рад.
- Знаете, Ванда, он ждал моего возвращения от Ванды Болеславовны, прильнув к окну, он очень нервничал: вдруг она откажет нам? Ведь я понимаю, что Ванда Болеславовна - ученый с мировым именем, а Юрочка наверняка не так уж болен, чтобы им занимались такие специалисты. И в то же время он жутко боялся, что она поставит ему какой-нибудь страшный диагноз. Но в этом он признался мне позже, да, да, позже, именно тогда, когда Ванда Болеславовна позвонила и сказала, что не считает случай с Юрой проявлением болезни и поэтому рекомендует ему пройти консультацию у психолога, и назвала вас. Вот тогда он признался мне, что побаивался ее. И еще сказал, что с вами ему наверняка будет легче, в том смысле, что вы скорее его поймете, потому что молоды, вы ведь почти ровесники…
- Нет, насколько я понимаю, я старше вашего сына.
- Но это не важно. Он обрадовался, что это будете вы, потому еще, что вы не психиатр, а психолог. Правда, мы не очень представляли себе, чем занимается психология… конечно, все знают Фрейда, но более подробно, знаете… В общем, Юрочка вдохновился настолько, что полез в энциклопедию и что-то там читал полночи. И вот сегодня мы ждали вас, снова у окна… Нам не виден ваш подъезд, но видна дорожка, но которой вы к нам направлялись… И потом… нет, я просто ничего не понимаю! Вы появились на дорожке, и я сказала ему: "Смотри, кто к нам идет…" И тут он… - Елизавета Андреевна глубоко, судорожно вздохнула, то ли собираясь заплакать, то ли, напротив, сдерживая подступившие рыдания.
Ванда одним глотком допила холодный чай и запихнула за щеку кусок недоеденной баранки. Уходить надо было решительно, потому что сейчас помочь несчастной матери она не могла ничем, а все, что необходимо было знать о Юрии Кузякине для дальнейшей работы с ним (если, разумеется, таковая вообще сложится), она уже выяснила. Дальнейшая беседа добавила бы к существу фактов только эмоции, а вот они-то как раз Ванде были не нужны вовсе, более того - они могли затуманить пока еще четкое восприятие и создать ненужный фон. Она, как могла тепло и дружески, распрощалась с Елизаветой Андреевной. Заверила, что нисколько не обидится, какое бы решение ни принял Юрий, а это (здесь Ванда была тверда) должно быть именно его, причем осознанное решение. Словом, они простились на том, что Елизавета Андреевна или сам Юрий позвонят Ванде, если нужда в ее услугах все же возникнет.
Минуя узкую асфальтовую дорожку, по диагонали ведущую через весь двор от подъезда, в котором жили Кузякины, к ее собственному подъезду, она не то чтобы размышляла обо всем случившемся и о странном парне Юре Кузякине. Из практики Ванда уже хорошо знала, что серьезные размышления лучше всегда оставлять на потом, когда улягутся какие ни на есть эмоции, отпадет всякая случайная шелуха мимолетных наблюдений и картина предстанет в совершенно незатуманенном виде. Те мысли, которые роились у нее в голове сейчас, скорее были свободным потоком сознания, и в нем отчетливо всплывал странный довольно, но весьма навязчивый вопрос: "Как может молодой парень жить в обстановке такого затхлого убожества и питаться сухими баранками с конфитюром?" Мысли о скупости Елизаветы Андреевны, экономившей на приеме гостьи, Ванда не допускала. Та представляла собой совершенно иной тип людей, и скорее ее можно было заподозрить в том, что из запасников было извлечено лучшее и последнее, что было в доме. "Глупый вопрос, - подумала Ванда, - и ответов на него может быть миллион". С тем достигла она наконец своего порога и вкратце поведала бабушке итоги визита. Реакция Ванды Болеславовны, как, впрочем, и всегда, была непредсказуема. Ванда полагала, что бабушка на поступок юного Кузякина отреагирует эмоционально: или станет его бранить и велит Ванде плюнуть на эту историю, как она говорила, "с колокольни" и немедленно забыть, или, напротив, станет Юру Кузякина защищать, утверждая, что гневаться на больных грех, и, значит, мальчик точно нуждается в помощи, тем паче что она лично теперь убедилась в странности его поведения. Не произошло ни того, ни другого. Ванда Болеславовна лишь неопределенно пожала своими монументальными плечами и отгородилась от дальнейших рассуждений народной мудростью: "Невольник - не богомольник". На том разговор и был исчерпан.
Однако история молодого Кузякина бабушку все же задела, а возможно, ее одолела просьбами или разжалобила его несчастная мать, но, как бы там ни было, спустя несколько дней профессор Василевская вновь обратилась к внучке, как всегда, тоном, не терпящим возражений.
- И вот что, - сказала бабушка, вдруг на полуслове обрывая какую-то не слишком серьезную беседу, - ты все-таки проконсультируй этого непутевого Лизиного сына. Он к тебе придет на прием завтра. Так уж назначь время, когда тебе удобно.
- Он сам того захотел?
- Ясное дело, сам. Не на веревке же его туда мать потащит - он мужчина хоть и хворый, но вроде бы крупный.
- Точно сам, бабушка? Она ведь могла его умолить, упросить, разжалобить. Тогда, ты ведь знаешь, дело зряшное.
- Чего удумала, мать! Меня учить будешь? Тебе про этот самый принцип добровольности кто с малолетства вместо сказок втолковывал?
- Ты, бабушка, ты. Но как-то странно все с этими Кузякиными.
- А в нашей работе все больше люди странные попадаются, или ты еще не заметила этого?
- Да нет, уже…
- А раз уже, так и удивляться гут нечему. Странный, конечно! Так оно и интересно, что странный.
Спорить с бабушкой было совершенно бесполезно, да Ванде в принципе тоже было довольно интересно разобраться в странностях молодого соседа. Покопавшись в записях, она назначила время.
Он появился точно в назначенный срок, и если бы высокий, статный, симпатичный парень с модной темной бородкой, красиво обрамляющей мужественное загорелое лицо, с ходу, от двери, не назвал себя, Ванда решила бы, что кто-то просто ошибся дверью: иных посетителей, кроме Юрия Кузякина, в этот час она не ждала.
Он принес ей цветы: букет белых крупных хризантем, напоминающих чем-то елочные шары, - была зима, и все уже жили в ожидании Нового года и елки.