"Какого черта, - обратилась она к себе снова, на сей раз мысленно, - ты сидишь на своей замечательной кухне, наверняка под охраной, которую, отрывая от сердца, а вернее, от дела, все же обеспечил тебе славный сыщик Олег Морозов, рассуждаешь об удивительных свойствах памяти и возлагаешь вину на плечи покойников, хотя хорошо известно тебе: "мертвые сраму не имут". Мертвые-то не имут, но ты, матушка, каким-то чудом еще жива, поэтому весь сей срам - исключительно твой, и исправлять ошибки - тоже, следовательно, тебе. Чего ж ты медлишь? Адрес тебе хорошо известен, квартиру он, судя по кровавым следам вокруг, менять после смерти матери не стал. Да и зачем? Вот и отправляйся туда снова, по диагонали через скверик, по тропиночке, звони в знакомую дверь. А там… Там по ситуации, куда кривая вывезет. Вероятнее все же, что он захочет тебя выслушать, прежде чем накинет на шею удавку и всадит нож "в область грудной клетки", как формулирует Олег Морозов. Стало быть, у тебя будет некоторое время, чтобы… Чтобы - что, кстати говоря? Поставить диагноз? Он и так ясен. Излечить его? Это невозможно, по крайней мере за то короткое время, которое он тебе отпустит на разговоры. Тогда что же? Совершить чудо и загнать джинна обратно в кувшин, вернее, в ящик? Ящик проклятой любопытной и бестолковой девчонки Пандоры. Собственно, ты сама мало чем отличалась от нее, возомнив себя Бог знает каким великим целителем. Ну и хватит праздных рассуждений. "Чего там думать - прыгать надо!" - говорилось в одном старом анекдоте, вот этому мудрому совету и надо следовать. Прыгать. В смысле - идти".
Одеваться каким-то особенным, специальным образом и вообще приводить себя в порядок Ванде почему-то совсем не хотелось. "Странно, - мелькнула в сознании короткая быстрая мысль, - ведь отправляюсь, возможно, на верную смерть. Полагалось бы как-то к этому случаю приготовиться. Одеться, причесаться, бумаги привести в порядок. Бабушка еще говаривала: "После сорока бумаги джентльмена всегда должны быть в порядке". Ну и черт с ними, с джентльменами. Я-то, в конце концов, леди. У нас все по-другому. Потому оставлю все как есть. Даже чашку мыть не буду. И джинсы переодевать не стану. И свитер пусть остается домашний". Рассуждая таким образом, Ванда прекрасно понимала, что все это лишь одна из форм банальной психологической защиты, которую выстраивает сознание: дескать, ни к какой смерти я не собираюсь готовиться. Какая еще там смерть? Не может быть никакой смерти. Просто иду потрепаться с соседом, которого сто лет уже не видела. И все тут. Защита была примитивной, конечно, но что поделать, если ее сознание находилось в такой же панике, как и все ее существо, и так же отчаянно, до судорог, боялось и не хотело умирать.
Ванда все же задержалась еще ненадолго - и вся ее сущность ликовала и радовалась этой задержке, как отстроченному исполнению приговора, - для того, чтобы написать подробную записку Олегу Морозову и наговорить для него же короткое сообщение на свой автоответчик, на случай, если он позвонит. На этом отсрочка была исчерпана, и Ванда шагнула в прихожую, сдернула с вешалки первую попавшуюся под руку куртку, не глядя в зеркало, натянула ее на себя и медленно вышла за порог.
Двор встретил ее морозной звонкой тишиной, бледно-голубым сиянием снега, отражавшего яркое сияние полной луны, отчего на улице было почти светло, но от этого ничуть не менее страшно. Ванда вдруг остро почувствовала, что в эти минуты в огромном, запорошенном снегом дворе стоит она одна-одинешенька и, напади на нее Юра Кузякин именно сейчас, не дождавшись, пока она пересечет по диагонали двор, не желая слушать, а возможно, попросту не узнав се, различая в голубом полумраке только женщину из породы ненавистных ему высоких стройных блондинок с пышными волосами, никто не придет ей на помощь, даже если она успеет закричать перед страшной смертью. Да и не успеет она закричать, другие-то не кричали.
Ванда медленно шла сквозь холодное лунное сияние, готовая ко всему и одновременно совершенно незащищенная, даже психологически. И какие-то глупые мысли роились в ее сознании, взявшись неизвестно откуда и неведомо куда исчезая. Вдруг подумала она: "Надо было надеть шапку или платок, словом, как-то прикрыть волосы, тогда по крайней мере во дворе или в подъезде он, возможно, меня бы не тронул". И тут же прогнала эту глупую мысль. Потом отчего-то вспомнились ей белые хризантемы. Бабушка говорила, что это цветы смерти. Но почему? Ванда не помнила. Потом в памяти мелькнули вещи, которые были на убитых Кузякиным блондинках, ее вещи, вернее, их копии. "Надо было бы вспомнить, - подумала Ванда, - в чем я была одета, когда встречалась с ним во время сеансов. - И тут же оборвала себя: - Зачем? Во-первых, вспомнить такое практически невозможно. Но даже если и вспомнить, что это меняет? Все равно факт остается фактом - он выбирал тех, кто был одет так, как когда-то одевалась я. Для научных изысканий сейчас не время".
Тем временем она пересекла действительно совершенно пустой двор и оказалась на пороге подъезда, в котором когда-то жили Кузякины. Двери подъезда были широко распахнуты. Так уж сложилось в их дворе, как, впрочем, и в тысячах других московских дворов, что жильцы одних подъездов вдруг проявили нрав себялюбивых аккуратистов и всевозможные кодовые замки, домофоны и прочую охранную амуницию трепетно берегли, сохраняя свои двери надежно закрытыми, а внутреннее пространство чистым, светлым и относительно безопасным. Другие же, напротив, оказались бесшабашными разгильдяями: на их дверях замки не удерживались и дня, сами двери были постоянно распахнуты, лампочки не горели, и внутренности подъезда напоминали распахнутый темный зев какого-то гигантского монстра, холодный, липкий и вонючий, таящий в себе целый сонм ночных страхов и кошмаров, поджидающих одиноких жильцов на скользких щербатых лестничных пролетах, в беспросветной тьме площадок и во всех без исключения темных, грязных углах, коих в подъезде было множество.
* * *
Таким, к несчастью, был подъезд Кузякиных, и Ванда в который раз удивилась, как такое возможно в одном и том же доме, - ее подъезд был этому полной противоположностью. Однако отступать было поздно, Ванда не без содрогания шагнула в темные недра, дохнувшие на нее вонючей сыростью и промозглой стужей, еще более ощутимой, чем на свежем морозном воздухе во дворе. Красная кнопка лифта светилась во тьме, как настороженный глаз какого-то злобного зверя, но Ванда заставила себя приблизиться к нему и ткнуть пальцем прямо в центр красного зрачка. Кабина оказалась на первом этаже, и тусклая лампочка, вспыхнувшая внутри, когда Ванда открыла тяжелую металлическую дверь, осветила обшарпанные стены кабинки, испещренные надписями традиционного содержания, покрытые, как следами ожогов, черными пятнами копоти. Однако кабина была пуста, и это принесло некоторое успокоение. Квартира Кузякиных была на шестом этаже, и с лязгом, прогремевшим, похоже, на весь подъезд, закрыв дверь лифта, Ванда еще одним усилием воли заставила себя нажать нужную кнопку.
Кабина ползла вверх со скоростью черепахи, казалось, что с того момента, как Ванда вошла в лифт, прошло минут десять, а быть может, и того больше. Впрочем, естественно, это всего лишь казалось ей, напряженно считающей мгновения и готовой отдать полжизни за то, чтобы время сейчас вдруг взяло да и пошло вспять.
Чуда, однако, не случилось, и, основательно тряхнув Ванду, кабинка остановилась на площадке шестого этажа, погруженной, как и весь подъезд, в кромешную тьму. Дверь снова открылась с оглушительным в гулкой тишине подъезда лязгом, и едва только Ванда ступила на твердь лестничной площадки, одновременно поворачиваясь в сторону нужной ей квартиры, чья-то холодная и сильная, словно отлитая из металла, рука плотно легла ей на лицо, напрочь лишая возможности не только кричать, но и дышать.
- И все-таки я не понимаю, какую роль играли вещи. Ну те, которые были надеты на его жертвах и похожи на ваши? Кого же все-таки он в них видел: вас, Ванда Александровна, или ту самую тетю Лилю? - Олег Морозов с явным удовольствием вытянулся в удобном низком кожаном кресле, которое Ванда долго и кропотливо выбирала для своего рабочего кабинета. Кресло предназначалось дня клиентов и должно было одновременно расслаблять и создавать рабочий тонус.
- Отвечаю честно: не знаю. Пока не знаю. Если его, как вы говорите, признают невменяемым и поместят в специальную клинику и если я добьюсь разрешения с ним поработать, то, возможно, отвечу на этот вопрос. Но не скоро. Пока же мы можем только предположить, что у него образ этой Лили слился с моим. Или, напротив, выхватив взглядом на улице знакомую вещь, виденную когда-то на мне, да еще к тому же на высокой блондинке, он внезапно остро вспоминал то, о чем я заставила его когда-то забыть, и тогда ярость и желание мстить затмевали рассудок окончательно. Словом, вариантов множество, и каждый из них имеет право на существование.
- А ты что же, после всего, что он сотворил с Танькой, собираешься его лечить? - Подгорный был третьим в их компании, как и тогда, после третьего убийства, собравшейся вместе у Ванды.
- Витя, я понимаю твое горе…
- Да нету никакого горя, зачем уж тут-то, среди своих, фарисействовать. Будь она мне не жена, а просто случайная знакомая или вовсе незнакомая женщина, я все равно удавил бы гада собственными руками, попадись он мне хоть на пару минут. Честное слово, я не Сталлоне, разумеется, и не Шварценеггер, чтобы голыми руками вершить правосудие, но в этом случае, мне кажется, силенок хватило бы, ей-богу.
- Витя, пойми, он тяжело больной человек…
- Не хочу я этого понимать, не хочу, не хочу… Ты Таньку видела? Вернее, то, что от нее осталось? А этого несчастного транса? У прочих, извините, звучит, конечно, кощунственно, но хоть трупы приличные. А здесь? Хоронить ведь нечего! Да что я тебе рассказываю, ты сама Танькину мать в чувство приводила.
- Да, Витя, ужасно то, что он с ними сделал, но, как эго ни кощунственно звучит, вполне объяснимо.
- Кстати, чем? Ну, с трансом понятно: нарвался на мужика, озверел оттого, что его вроде как обманули…
- Да.
- А с Танькой, прости, Господи, ее душу грешную?
- А с Танькой еще проще. Вернее, еще понятнее. Он ведь решил, что она его выследила и будет шантажировать. Представляешь, какая жуткая фантасмагория? Прямо хочешь - не хочешь, а поверишь, что кто-то всю эту кровавую кашу заварил и потом раздавал всем, что называется, по заслугам. Меня вот только пожалел отчего-то…
- Бросьте, Ванда Александровна. Вы-то как раз добровольно шли искупать свою вину, если таковая действительно имеется, чего я, кстати, до сих пор не понял. И засаду моим ребятами и операм чуть было не завалили: они его три часа караулили, чтобы тихо взять, когда он своим делом займется, а тут вы собственной персоной из лифта…
- Да! И ваши ребята решили меня легонько придушить, а заодно уж и челюсть сломать.
- Ну, извините. Немного пережали, возможно, но челюсть-то цела.
- Да это я так, больше от пережитого страха ворчу. Не обращайте внимания.
- Слушай, может, ты все-таки ответишь на мой вопрос?
- Отвечу, конечно. Итак, Таньке действительно случайно и не в добрый час попадают списки моих первых клиентов, и она решает предложить им свои услуги, так сказать, по второму кругу. Сейчас с клиентурой у начинающих психоаналитиков проблемы: все газеты забиты объявлениями, а спрос, видимо, не очень. Наш народ по старинке тянется к потомственным ясновидящим и гадалкам Любам. Вот она, бедная, и решилась воспользоваться старым списком.
- А почему она выбрала его?
- Да ничего она не выбирала. Он был вторым номером, а номер первый почил в бозе, старенький был, вот и помер. Так что Татьяне, можно сказать, фатально не повезло. И вот представь: она звонит ему, говорит, что от меня, и предлагает свои услуги, а он вот уже год как бесчинствует в собственном дворе и кровь за ним струится не то что ручьем - полноводной рекой. Стань теперь на минуту на его место, он же, как пишут эксперты, "невменяем только относительно инкриминируемого ему деяния", иными словами, рассудок теряет только на определенное время и по определенному поводу, а в остальное время Юрий Кузякин был вполне разумным, умным даже, респектабельным антикваром, известным и уважаемым в своих кругах человеком. И вот ему, умному, тонкому, а возможно, и утонченному, каким он сам себя, вне всякого сомнения, считает, звонит неизвестная странная девица и делает совершенно недопустимое для любого, кто хоть мало-мальски знаком с этикой работы психоаналитика, предложение…
- Стоп, стоп… А она-то, Танька, что же, несколько лет проработав с тобой, этого, выходит, не знала?
- Я бы сказала так: выходит, не поняла. Потому что это не из области конкретных знаний, а скорее из области ощущения допустимого и нет. Понимаешь? Этого-то как раз в ней не было. И боюсь - хоть о мертвых, как известно, "aut bene, aut nihil", - что и быть, прости уж, не могло…
- А у него, значит, было?
- Да, у него, безусловно, было. Он - человек, при всех своих комплексах, а возможно, именно в силу их, чрезвычайно чувствительный. Особенно когда речь идет о его персоне. Ну и не глупый, как я уже говорила. Какой же он из всей нелепицы ее звонка делает вывод? По существу, единственно верный. Он предполагает, что его вычислили, потом каким-то образом вышли па меня, получили от меня дополнительную информацию и теперь пытаются так примитивно его, как это называется, "расколоть" или банально шантажировать. Думаю, когда он увидел Татьяну - высокую, похожую на меня блондинку, - то рассвирепел еще больше.
- Он решил, что это обыкновенная ловушка.
- Вот именно: обыкновенная, примитивная, глупая, рассчитанная на обыкновенного уголовника - убийцу. И его, интеллектуала, знатока и ценителя русского модерна, пытаются в нее заманить! Могу себе представить, в какой он был ярости! Это вам не трансвестит, на которого он набрел по собственной же вине, это куда более оскорбительно! Бедная Татьяна, представляю, что она пережила за то время, пока еще была в сознании.
- Да. Пытал он ее изощренно… Эксперты и те при осмотре места происшествия курить на площадку выходили чаще обычного.
- Видимо, он добивался признания, подтверждающего его версию, а она, потеряв способность соображать от страха и боли, этого понять никак не могла, иначе, быть может, сообразила бы, и если не жива осталась, то по крайней мере избежала бы многих мучений. Хотя кто его знает, что бы тогда пришло ему в голову?
- И все же непонятно; почему он вдруг начал убивать именно сейчас? Ведь с того момента, когда он лечился у вас, прошло столько времени. Мать схоронил, развелся, потом снова женился, снова развелся, Но это все так, как бы между делом, а дело у него процветало. Наследственная коллекция, которую мать сберегла, во всем себе и ему отказывая, денег, как выяснилось, стоила баснословных. С нее и начал. Что- то продавал, что-то менял, словом, к началу девяностых был хорошо известен в мире коллекционеров, правда, "серых", а некоторые поговаривали, что и "черных", но ни разу пойман ни с чем криминальным не был, так что все - досужие сплетни, не более. В середине девяностых открыл свой магазин, процветал вполне. Да! Слыл дамским угодником. Девиц менял как перчатки, причем в выборе был взыскателен: фотомодели, манекенщицы, модные актриски - словом, "люкс". И все им премного довольны: не жаден, ласков, учтив. И вдруг пошел на улицу резать высоких блондинок! Не понимаю.
- Этого вам никто не объяснит: в том кроется великая тайна человеческого сознания, и до открытия ее нам еще предстоит очень долгий путь, простите уж за пафос.
- Ладно, тайна - тайной, а ты, значит, все-таки намереваешься его лечить?
- Не знаю, Виктор, я ничего пока не знаю. Прежде всего мне нужно разобраться в одной давней истории, вернее, в истории одной ошибки, которая тянется с очень давних времен.
В Москве еще лежал снег, и часто, особенно ночами, заметала ледяная злая пурга, но уже дули будоражащие, волнующие душу ветры, неся на своих легких крыльях еще не весну - нет, но ее слабое предвестие.
Стоял март, и снежные сугробы были крепки, как никогда зимой, согретые редкими оттепелями, а потом схваченные суровыми ночными морозами; они стояли теперь, как железные бастионы зимы, - твердокаменные и непоколебимые. Снег утратил свою зимнюю свежесть и первозданное лучистое сияние и, предчувствуя скорую бесславную смерть в сточных канавах и бурых водах Москвы-реки, почернел от злости, покрылся, как коростой, пористой шершавой коркой, словно пытаясь спастись под ней, как под панцирем, от беспощадных лучей солнца. Но всем было ясно - весна уже на подступах к городу, и штурм займет у нее не так уж много времени, возможно, все произойдет под покровом всего лишь одной ночи.
Особенно же заметно было наступление весны с высоты. Глядя в окно иллюминатора, Ванда радовалась обширным зеленым проталинам в бесконечном грязно-сером пространстве внизу, и темно-коричневым полыньям, разъедающим лед на реке, и яркому солнцу, которое здесь, в поднебесье, над плотной завесой последних зимних туч, властвовало абсолютно, заливая сапой самолета ярким праздничным светом.
Впрочем, чем далее уплывал окутанный солнечным сиянием лайнер на запад, тем более очевидно становилось, что март - месяц весенний. Внизу уже и намека не было на снежный покров: яркая зелень и смоляная чернь омытых первыми дождями полей, аккуратно расчерченных, словно это простиралась не живая земля, а гигантский лист плана, выполненного чьей-то педантичной рукой, нежились в теплых солнечных потоках. По сухим, угольно-черным - с высоты - асфальтовым трассам мчались наперегонки с самолетом яркие нарядные машинки. Праздник весны уже вовсю приветствовала маленькая, уютная и беззаботная Европа, словно и не ведая вовсе, что совсем неподалеку, особенно если смотреть с заоблачной высоты, сонно кряхтит, просыпаясь и почесывая бока, огромная страна, все еще укутанная с головой в грязно-серое одеяло, сотканное из холодного шершавого снега. Но все это гигантское пространство менее чем за час полета чудным образом осталось позади, а впереди, залитая солнцем, омытая короткими весенними дождями, сияющая чистотой мостовых и яркой зеленью газонов, благоухающая умопомрачительным запахом кофе из сотен крохотных кофеен, гостеприимно распахнувших двери и выставивших столики прямо на тротуары, ожидала Ванду всемирная столица вальсов - древняя Вена.
В толпе встречающих московский рейс она сразу же разглядела длинноногую девицу, высоко взметнувшую над собой плакат с крупно начертанным по-русски "Доктор Василевская". Ванда приветливо махнула ей рукой, и они поспешили навстречу друг другу, протискиваясь сквозь плотное людское кольцо. Девушку звали Линда, она представляла оргкомитет международного конгресса, и первое же, что сделала после приветствия, обмена любезностями и сведениями о погоде, - это, испросив разрешения у Ванды, прицепила ей на лацкан тонкого плаща яркий, закатанный в пластик квадратик бумаги, информирующий всех любопытствующих, что госпожа доктор Василевская (Россия) - участник Международного научного конгресса по проблемам патопсихологии, который проходит в Вене. На квадратике были указаны дни проведения конгресса, название отеля, в залах которого он проходит, и телефонные номера оргкомитета.