Келли впервые пришел в мортлейкский дом доктора Ди год и три месяца назад, ветреной мартовской ночью, и принес доктору книгу, чтобы тот ее перевел, - книгу, написанную шифром, который Ди не смог взломать, на языке, который он не мог понять. (Она и сейчас лежит в комнате Келли, под подушкой, и нашептывает что-то, пока он спит.) Доктор Ди всегда был настороже, ибо искал человека на редкость чувствительной души - того, кто способен заглянуть в пустой кристалл или в пустое зеркало из черного обсидиана (или в миску с водой, или в бисеринку) и увидеть там лица, услышать голоса; поэтому Ди пригласил мастера Келли сесть перед сферой, которой (как у него были основания полагать) отвечают духи; и человек этот увидел их и услышал. С той ночи доктор Ди заполнил уже несколько тетрадей записями разговоров Келли и ангелов - акт за актом он записывал небесную пьесу. Доктор Ди был премного благословлен, так же как Эдвард Келли, разница лишь в том, что Джон Ди знал об этом и каждый день благодарил за это Бога, а Эдвард Келли, казалось, ни о чем не подозревал.
Тогда он еще не был Келли. Его звали Толбот. Он пробыл Толботом несколько месяцев, пока однажды зимним днем в дверях не появился его брат, и его-то звали Келли: злой мальчишка - глаза зыркают по углам, только и думает (как сказала жена доктора Ди), что бы стащить. Братец увидел, как хорошо Эдвард Толбот устроился и даже поимел какую-то власть над этим домом, - ему бы хотелось того же, но доктор Ди выставил его, однако не прежде, чем тот (хотя Эдвард и заходился в крике, пытаясь заглушить брата) рассказал все.
Так открылось, что Эдвард Толбот вовсе и не был ученым и не получил степень в Оксфорде, не странствовал по Уэльсу, а прятался в доме своего брата от констеблей магистрата. Он бессовестно лгал и даже сейчас не чувствовал угрызений совести; стыд - возможно, пожалуй что и печаль о том, что он принес в этот дом печаль, - но не раскаяние и не смущение. Казалось, прошлое для него - лишь собрание всевозможных историй, которые вполне могли измениться с тех пор, как он давеча к ним обращался.
Узнав правду (о чеканке фальшивой монеты, об ушах, публично отрезанных палачом за черное колдовство, - это преступление он упрямо отрицал), Джейн Ди еще больше уверилась в том, что боялась недаром и недаром с неприязнью смотрела на Келли. Теперь был ее черед говорить, и сказано было много слов, которые назад не вернешь, и хлопали двери, и вещи готовились к отбытию. Не останусь я в доме, где меня знать не желают. Где меня ненавидят. Сегодня же уйду отсюда. Убери руки от моего плаща. Позаботься лучше о своей женушке.
Вверх по лестнице, где за закрытой дверью плакала Джейн, и снова вниз, а там Келли не так уж и торопился уйти: он все еще укладывал книги доктора в суму, подарок самого Ди. От него - разлад в этом доме, он живет точно узник, лучше бы ему уйти в далекий край, где злые языки не будут трепать его имя. Не будет он больше сидеть в задних комнатах, не будет заниматься вещами, от которых нет никакого проку, уж лучше выучится какому-нибудь искусству, которое даст пропитание.
Но ведь нам обещали, обещали, еле слышно сказал доктор Ди, а Келли посмеялся над ним: Обещания, обещания, обещано-то было много, да только ничего не вышло.
Если они попросят хлеба, им не подадут камень: доктор Ди был уверен в этом. Что касается денег, то у него есть триста фунтов, и даже эти деньги он не может собрать, но он бы насквозь прошел всю страну, побираясь и в рубище, если бы мог обрести некое добро, обрести божественную мудрость и тем самым служить Богу, прославляя Его. Глаза полны слез. Он-то думал, что Келли хоть в этом един с ним - сердце к сердцу. В конце концов Келли опустил на пол свою сумку и отвернулся к темноте за окном, не говоря ни слова; он тоже поплакал немного.
Причиной всех несчастий был дух по имени Белмагель, возжигатель, столь долго следовавший за тобой: так сказал на следующую ночь добрый ангел Уриэль, когда, вместе преклонив колени у стола, они стояли в дальней комнате перед чистым кристаллом, в котором Келли (но не его наниматель и хранитель) видел движение из мира иного.
Старуху, что жила у перелаза, звали матушка Годфруа, хотя все ее дети давно поразошлись, и она жила одна в своем домике. У ее сынов не осталось и тех грошей, которые они зарабатывали, когда владелец поместья огородил их землю и превратил ее в овечье пастбище. Наконец ее мальчики ушли из дома; теперь матушка Годфруа уж и не знала, где и что они - попрошайки ли, разбойники ли с большой дороги или потерявшие человеческий облик существа, те, что на пустырищах копают из земли коренья.
Со временем домик матушки слился с живой изгородью: летом ветви акаций и терна влезали в окно, а переступень и жимолость на соломенной крыше сплелись с кустами боярышника, по которым взбирались. Стены, желтевшие камнями и глиной, напоминали пещерный свод, однако двор был чисто выметен, а на солнышке около двери аккуратно стояли кружки с базиликом и розмарином; матушка Годфруа сидела здесь же, на скамейке, подставив лицо солнцу.
"Доброго вам дня, матушка, - сказал доктор Ди, подойдя к калитке. - Каково поживаете?"
"Спасибо за спрос, ваша милость, - ответила матушка. - Все по-старому".
"Можно мне войти?"
"Входите, но я останусь на улице, - сказала матушка Годфруа. - Господи благослови солнышко".
Он отворил плетеную калитку и вошел. Испуганный черный кот в два изящных прыжка взлетел на крышу.
"Ну-ну, Спиттикинс, лапушка".
Доктор Ди сел на лавку рядом с матушкой. Ее широкое плоское лицо - точь-в-точь луна или непропеченный пудинг - покрывали прыщи, а во рту, постоянно приоткрытом из-за затрудненного дыхания, виднелись крошечные, как у ребенка, острые зубы.
"Я пришел за советом, - сказал доктор Ди. - А может статься, что и за зельем".
"Добро пожаловать и за тем и за другим".
Деревня Мортлейк жить не могла без матушки Годфруа. Она знала, как лечить людей, не разоряя их при этом. Повитухи приходили к ней за микстурами, которые утишают боль и успокаивают рожениц. Молодые девушки - чтобы понять, любимы ли они, и узнавали истину после того, как матушка подвешивала ножницы на сплетенных нитках и бросала бирюльки; если же не были любимы, то покупали приворотные средства. Говорили, что она может заставить корову доиться, но может и иссушить ее вымя. Один ее глаз был голубой и затуманенный, как у новорожденного: незрячий. Но поговаривали, что она не так уж и плохо видит этим глазом.
"Молодой человек, тот, что живет в моем доме", - сказал доктор Ди.
"Да, - ответила ведунья. - Он прозревает в кристалле".
"Да".
Ему не понравилось, что матушка Годфруа знает о Келли, и он понятия не имел, как она прознала. Он решил не задавать вопросов - все равно ответ не получит. У нее были свои резоны не распространяться о подобных вещах.
"Он должен был жениться", - заметила матушка Годфруа.
"Именно так. Теперь он женат. Зовут ее Джоанна Купер, из Чиппинг-Нортона. А как поженились, она еще немного прожила дома. Письма ему присылала, он приезжал к ней в гости. Теперь она здесь. Совсем еще ребенок, хотя ей уже восемнадцать".
Хорошая девочка, такая старательная, что сердце трогает, но какая-то боль не покидает ее больших лисьих глаз. Джейн Ди, ночь напролет бранившая своего обожаемого супруга (яростно взбивала постель, отодвигаясь от него, а потом возвращаясь, чтобы еще раз высказать все, что думала), не смогла остаться равнодушной к девушке; они стали лучшими подругами - ни одна из них не питала подобных чувств к Келли. Молодая жена была послушна и жизнерадостна и каждый вечер садилась рядом с мужем, хотя он тут же вставал и кутался в одежду, будто пытался отгородиться от докуки.
"Я думаю, - сказал доктор Ди матушке Годфруа, - я думаю, он еще не разу не был с ней как муж с женой".
Старая женщина кивнула, покачала головой и оперлась подбородком на руку с грязными ногтями.
"Кто не хочет этого - он или она?"
"Я не знаю точно. Думаю, он".
"Так", - сказала матушка Годфруа и снова положила руки на свои широкие колени.
"Матушка, вы мудры. Может быть, вы знаете какой-нибудь настой, зелье какое-нибудь, чтобы согреть холодную кровь".
"Пожалуй что и знаю".
Она задумалась, а доктор Ди терпеливо ждал.
"Дадите ему лекарство втайне или предложите открыто?"
"Не втайне. Никаких заклятий, матушка".
Она улыбнулась и обернулась к нему здоровым глазом.
"Тайно-то оно всегда лучше", - сказала она.
Но она не собиралась дразнить этого великого и доброго человека. Поднялась на ноги и вошла в темный домик.
Тайно. Она, наверное, хочет, чтобы я положил под его подушку какой-нибудь букетик. Или прикрепил веточку на его портрет, а может, сплел с его волосками. Деревенская девушка так бы и сделала - хотя бы помечтала об этом, - чтобы навсегда привязать к себе возлюбленного. А чары-то - в румянце на щеках, в огоньке надежды, который зажжется в ее глазах при встрече.
Щеки доктора порозовели от стыда. Вот до чего он дошел: просит ведунью дать ему лекарство, способное возбудить в мужчине желание. Сводник. Кто бы подумал, что Делание толкнет его на это, в его-то возрасте.
Это все они - ангелы, явившиеся в кристалле, они приказали Келли жениться: хотя он сопротивлялся, уверяя, что не испытывает ни склонности к браку, ни желания к жене. И в самом деле: казалось, он еще не вырос, нечто детское в нем, несмотря на ученую бородку, превращало его в мальчишку, которому не нужны женщины.
Нет, золото, насколько знал доктор Ди, - вот единственное, что любил этот человек, вот что согревало его душу и заставляло томиться от желания. Не богатство, а золото: сам желтый металл, детище солнца, жаркое (говорил он) на ощупь.
Его разыскивали за чеканку монет, которой, по его словам, он занимался не ради денег, но ради великого Делания. И все впустую. Если человек хочет приумножить золото, он сам должен придать ему силы; ни один бессильный и бесплодный мужчина (говорил он) на такое не способен, вот почему (говорил он) архангел Михаил приказал ему женится, заставил поклясться на мече света, который держал в руке: дабы стать плодоносным. Потому-то Джон Ди и отправился на поиски жены для Келли и нашел ее.
Ее, от которой Келли запирался в полночь, а рано утром, когда на кухне еще не топили печь, он спал там, в одной рубашке, свернувшись в клубок, как пес.
"Вот", - сказала матушка Годфруа, выходя на улицу.
Она дала доктору крошечную бутылочку, запечатанную пчелиным воском.
"Здесь не одно, а несколько зелий. Добавь их в питье из молока, вина и пряностей. Заставь его выпить. А при этом нужно говорить особые слова, тут записано".
Ди положил бутылочку в карман и, зная, что матушка не возьмет с него денег, дал ей бутыль с вином, которое она сама сделать не могла, а для приготовления сердечных капель оно нужно; насидевшись и наговорившись с ней, Ди пошел домой, чувствуя разом довольство и вину; тучи затянули небо над головой, и поднимался резкий ветер.
Он не был бесплоден, Келли то есть: его ребенок появился в холодной прозрачности камня, пустой для глаз других людей, - ребенок, девочка. Доктор Ди присутствовал при ее рождении и помог девочке достичь того возраста, когда она уже могла говорить и отвечать.
Это произошло утром, как раз в конце мая. В первый раз она появилась, когда они разговаривали о польском князе Адельберте а Ласко, о чести, которую он собирался оказать им: покровительство такого человека могло защитить их от врагов при дворе, от врагов, о которых предупреждали их духи. Она появилась внезапно: без предупреждения, без предсказания, "милая девчушка лет семи-девяти, в переливчатом красно-зеленом платье, - записывал доктор слова Келли, - и долгие волосы ее уложены спереди валиком, сзади же ниспадают в долготе их" плетеной золотой полоской.
Она не осталась в кристалле, но шустро выбралась наружу и принялась обследовать кабинет доктора Ди, перебегая меж книжных стопок - вавилонских башен, сложенных из книг на разных языках, открытых и закрытых: они, казалось, расступаются перед нею.
"Ты чья, дите мое?" - спросил доктор Ди.
"А ты чей?" - ответила она, подобно смышленому ученику, втянувшемуся в игру.
"Я слуга Божий, - сказал доктор. - По долгу службы и, надеюсь, по Его выбору".
Ответ ей, кажется, понравился, и она уже собиралась отозваться, когда из угла, где стояло большое увеличительное стекло, раздался другой голос:
"Ты будешь наказана, если ответишь".
Келли внезапно поднял взгляд, словно пробудясь от мечтаний, поискал того, кто произнес эти слова, и, не увидев ничего, позволил своему телу расслабиться. Эту его странную позу Доктор Ди хорошо знал: руки сложены на груди, но то и дело расцепляются, будто он то засыпает, то просыпается вновь, как сонный монах на службе; и ребенок вновь заговорил:
"Ужель я не прекрасная дева?"
"Ты знаешь, что я не вижу тебя? - нежно сказал доктор Ди. - Должно быть, ты воистину прекрасна, но я не вижу тебя".
"Можно мне поиграть в твоем доме? - спросила она. - Мама сказала, что придет сюда и останется с тобой, так и сказала".
"Ну, - ответил доктор Ди с радостным изумлением, какое испытывал и глядя на придумки родной дочери. - Ну, как тебе сказать…"
Но ее, верно, ответ уже не интересовал; Келли сказал, что она бродит по комнате, забыв о ясновидце и его хозяине, поглощенная тем, что видит, как самая обычная девочка; порой она напевала.
"Молю тебя, дозволь остаться ненадолго", - обратилась она к невидимке, будто к назойливой, но любимой няне; еле слышно рассмеялась - наверное, получив чье-то разрешение. Доктор Ди, хотя и не мог ее видеть, понял, как она выглядит; ясно представил копну ее светлых волос, пухлые розовые щечки, огромные глаза цвета меда, - вот единственная черта ее облика, приводившая его в замешательство: недетские глаза, ясные и невинные, словно у ребенка, но все же недетские.
"Кто ты?"
"Дозволь мне поиграть с тобой, и я расскажу, кто я такая".
"Во имя Христа, скажи мне".
Протяжно, голосом актера или рассказчика она сказала:
"Да восславится имя Христово, я же - бедная юная девица именем Мадими. Предпоследняя по старшинству из детей моей матери. - И уже другим голосом, явно кокетничая: - А в доме моем есть еще малыши".
"Где твой дом?" - спросил доктор Ди.
"Я не смею ответить тебе под страхом кары".
"Тебя не накажут за правду, поведанную тому, кто ее ценит", - тут же ответил доктор Ди, как ответил бы любому запутавшемуся ребенку; тогда он не задумался, откуда же она пришла, если ее накажут за рассказ об этом месте.
"Вечной истине, - благоговейно произнес он, подняв указательный палец, как если бы разговаривал со своей дочерью, - все живое должно подчиняться".
"Хорошо, - ответила она. - Я приду жить с тобой. - И радостно: - Все мои сестры говорят, что должны прийти и жить с тобой".
И доктор Ди услышал - но не ушами - серебряный звон ее тихого смеха.
Значит, старик Тритемий ошибался - хоть как был этот святой аббат умудрен в делах ангельских, но все же полагал, что небесные духи никогда не являются в женском обличье. Возможно, они не решались являться в подобном образе Тритемию, дабы не смущать монашеского целомудрия.
Но оказалось, что это возможно: они могут быть или казаться женщинами - во всяком случае, девочками, - непостоянными детьми, полными причуд и бесчисленных придумок, слишком юными, чтобы отличать действительность от вымысла (или чтобы задумываться о таком различении); смышлеными, тщеславными, любящими.
Они могут быть детьми, но рождены ли, взрослеют ли? Хотя казалось, что тем белым майским утром Мадими явилась впервые, Эдвард Келли вспомнил о своей первой ночи ясновидения, проведенной в верхних покоях доктора Ди в марте 1582 года - всего год назад, а ведь кажется, так давно; после торжественной молитвы он впервые преклонил колени перед шаром доктора Ди, шаром цвета кротовой шкурки. Могучие существа с улыбками на устах появились в камне почти в тот же миг, как он заглянул в него, и в животе у одного из них было зеркало, а в зеркале отворилось окно, а в нем сидела обнаженная девочка с кристальным шаром в руке, и глаза ее (казалось ему теперь) были цвета меда - проницательные и добрые, как глаза Мадими.
Однажды, поздним весенним вечером, они практиковались за столом, следуя указаниям ангела; им не хватало лишь одного нового, девственного камня, чтобы поместить его в центр, - тогда в западном окне комнаты, среди пыльных слитков солнечного света, падавших сквозь многостворчатые окна, появилась другая обнаженная девочка, старше первой, и она держала в руках шар, который был (доктор Ди лихорадочно записывал его слова, чтобы ничего не забыть) "сферою ярчайшей, чистейшей и чудеснейшей, величиною с яйцо". Архангел Михаил указал на него своим мечом, являвшим собою луч света, и заговорил, обращаясь к доктору Ди: "Возьми его, но ни один смертный, кроме тебя, да не коснется его". Ребенок положил кристалл в центр стола, заключив в обрамление - серебряные когти, предуготованные, хотя они и не знали этого, специально для него, для камня, из коего и выступила ныне семилетняя девочка в зелено-красном платье, а ноги ее так и остались босы.
Если ангелы взрослеют, переходя из младенчества к возрасту девичества, то рождаются ли они? Если рождены, могут ли умереть? Среди тысяч книг в библиотеке доктора Ди был и томик Порфирия, где указано, что у живущих вблизи земли злых духов есть духовные тела, каковые смертны и нуждаются в пище, подобно телам человеческим.