Пятнадцатого числа того месяца доктор Ди записал в своем дневнике:
Около 5 часов польский князь, лорд Альберт Ласки, прибыл из Бишема, где и провел предыдущую ночь, возвращаясь из Оксфорда, куда ездил с целью посетить университет, там же ему были оказаны всяческие почести и гостеприимство. Его сопровождают лорд Расселл, сэр Филип Сидни и другие господа: доставили его люди королевы, лодка была покрыта тканью с королевскими знаками, на ней же королевские трубачи и проч. Он пришел, дабы выказать мне свое почтение, возблагодарим же Господа за это!
Он стоял около ведущих к воде ступеней, когда увидел, как две широкие лодки идут вниз по Темзе в сопровождении двух маленьких яликов; на лодках были раскинуты шатры для зашиты от солнца и дождя. Процессия направлялась в Лондон, отыскивая путь домой, как старые лошадки, что ковыляют к знакомой конюшне, - но остановилась около дома в Мортлейке, зазвучали фанфары, и шелковые флаги затрепетали на свежем речном воздухе.
"Посланники королевы, - улыбаясь, выкрикнул сэр Филип. - Держим путь из наших Афин".
"Добро пожаловать, господа, - откликнулся доктор Ди. - Приветствую вашу светлость в моем скромном жилище".
Он торопливо спустился по ступенькам, дабы высказать почтение герцогу, но тот уже проворно спрыгнул с лодки и обнажил голову. Горячо пожимая руку Ди, он склонился к доктору, почти касаясь его бороды своей.
"Поверьте, я бы не смог проплыть мимо этих ступеней, не остановившись, - сказал он. И, повернувшись к оставшимся в лодке, продолжил: - Вам знакомы эти джентльмены".
"Иных я знаю очень хорошо", - ответил доктор. Он поклонился сэру Филипу Сидни. Лорда Расселла доктор нередко видал при дворе: один из юных паладинов королевы, шахматная фигурка в ее рыцарской игре.
Им, а затем и прочим джентльменам помогли сойти с лодок; доктор Ди с поклоном указал гостям путь наверх, предупредил о расшатавшихся камнях и, обернувшись, послал своего сына Артура и его сестру, украдкой выглядывавшую из-за платья отца, предупредить хозяйку о гостях.
"Скажи ей, пусть достанет последний хогсхед рождественского кларета, - прошептал он Артуру. - Пирог с олениной и бочонок угрей".
И, поторапливая, похлопал сына по плечу. Эти господа ожидают подобного приема, не важно, попробуют они еду или нет. Доктор Ди поднялся с ними по лестнице.
"Полагаю, вашей светлости оказали всяческие почести в Оксфорде.
"Все прошло просто великолепно. Очень гостеприимно. Я получил подарок. Пару перчаток", - прибавил он, поднимая брови, как бы приглашая доктора Ди разделить его легкое удивление: одежда, а не книга, не раритет или старинная вещь. Были и другие странности: в колледже Всех Душ ученые поставили короткую скучную пьесу о Дидоне, а посреди спектакля устроили банкет, где гости сидели с Энеем и царицей Дидоной и слушали рассказ Энея о Трое, а после того, совсем по Вергилию, ученые устроили бурю - розовая вода лилась дождем, сладости обрушились на гостей градом, и выпал сахарный снег. Чтобы устроить все это, принимающей стороне пришлось изрядно потрудиться, и князь поблагодарил всех на militare Latinum (он назвал свою латынь солдатской, добавив, что еще никогда не слыхивал столь искусных речей, достойных Цицерона, какими его встретили в Оксфорде).
"Не вы ли, сэр доктор, - спросил сэр Филип Сидни по-английски, сходя на берег, - не вы ли как-то устроили подобные чудеса в Оксфорде?"
"Я, - ответил доктор Ди, польщенный тем, что об этом вспомнили. - Для Pax Аристофана я создал Скарабея, который взлетел ко дворцу Юпитера, неся на спине человека и корзинку с припасами. Многие впустую рассуждали о том, как же я это сделал".
"И в этот раз диспутов было немало, - сказал князь. - Лекции".
Он ждал их с нетерпением, а стал свидетелем довольно убогого представления: дискуссии оказались формальными и заранее отрепетированными, как пьеса о Дидоне; не это Аласко называл глубокой ученостью.
"Мне не нравятся, - сказал он, - споры об Аристотеле".
"Они там очень любят Аристотеля, - заметил Ди. - Еще никто не окончил университет, не испив из этого фонтана. Испив изрядно".
"Сдается мне, что этот фонтан течет пивом. Они пьют, а не учатся, ибо знания их не слишком заботят".
Эти слова произнес по-латыни господин, последним сошедший на берег. Джон Ди обернулся и увидел его в свете факелов: незнакомец взбирался по ступеням, подобрав ученую мантию.
"А этого господина приняли там плохо, - сказал князь. - Очень плохо".
Доктор Ди не смог бы сказать, развеселило это Ласки или возмутило. Молодой шотландец, который, насколько знал Ди, состоял на службе у сэра Филипа Сидни, подошел к доктору.
"Позвольте вам представить".
Сэр Филип и пфальцграф, улыбаясь - как будто знали что-то, чего Ди еще не знал, - расступились, давая доктору место для поклона и пожатия руки.
"Я бывал в Оксфорде, - сказан доктор Ди. - В юности".
"Они не понимают ни Аристотеля, ни того, что не есть Аристотель. Призываю этих джентльменов в свидетели. И все же некогда это место славилось наукой".
Прямой как палка толстошеий коротышка выдвинул вперед подбородок - возможно, чтобы скрыть его слабость. Петушок-задира в ожидании драки: вот кого он напомнил доктору Ди.
"Они до некоторой степени презирают старую науку, - сказал доктор Ди. - Науку, прославившую университет. Остается лишь сожалеть".
Он мог бы сказать намного больше. Именно пуритане избавились от старой науки в Оксфорде - это они уничтожили библиотеки, выбросили все книги о геометрии, о небесах, - книги, в которых была хоть одна алая буква, - называя их папистскими, или дьявольскими, или теми и другими. Доктор Ди сам спас от огня несколько бесценных экземпляров. Но он не заговорит об этом в таком обществе. Сэр Филип был известным сторонником пуритан; герцог Ласки недавно перешел в лоно римской церкви; а об этом итальянце он ничего не знал. Поэтому Ди сказал лишь:
"Пройдемте, сэр. Господа. Отдохните. Расскажите, что с вами приключилось".
В Оксфорде Диксон провел ночь в одной комнате с приятелем, Мэтью Гвинном; они почти не спали, просто сидели, вытянув ноги, в комнате Гвинна, среди разбросанных книг и карт, груд посуды, перевернутых чашек, на которых обтекали свечи; поздно, очень поздно, как два кота, они выбрались в город, и натолкнулись на стражников, и бежали.
С рассветом ночные создания, священные твари Плутона, возвращаются в свои логова - жаба, василиск, сова и ведьма; создания же света появляются, дабы приветствовать восход - петух, баран, феникс, рысь, орел, лев; люпин и гелиотроп раскрывают бутоны и обращают лица свои к солнцу.
Поздним утром Диксон вскочил как ужаленный, сгорая от жажды и беспокойства. Сегодня итальянец участвовал в диспутах.
Темой дискуссии было учение Аристотеля о Материи; Бруно выступал против ректора Линкольн-колледжа. Зал был заполнен, Ласки расположился в центре первого ряда, Сидни - рядом с ним; Диксон вошел с опаской и встал у стены, его дух был готов (он на это надеялся) воспринять все, что будет сказано, запечатлеть правду за правдой в тех местах, которые он заранее подготовил в глубине своей памяти.
Очень скоро все пошло наперекосяк. Ректор был осторожен и сладкоречив; за каждым предложением следовала большая пауза, итальянец же ерзал в кресле и вздыхал, а однажды и застонал довольно громко, однако ректор все равно не ускорил свою речь; когда оппонент закончил, итальянец выпрыгнул из кресла, как боксер, стремительно идущий к рингу, он закатал рукава и начал говорить, еще не представ перед публикой. То, о чем он говорил, на первый взгляд не имело ничего общего ни с материей, ни с Аристотелем. Речь шла об устройстве небес.
В центре вселенной, говорил он, пребывает срединная точка, равноудаленная от любой точки наиудаленнейшей последней сферы (за пределами коей пребывает один только Бог), - и это Земля. Большая навозная куча, где скапливается вся грязь, нечистоты, тяжести, камни, вся материальность вселенной, ибо все тяжелое естественным образом попадает в центр, а легкое остается наверху и распределяется по ободу.
Послышался смех и шелест мантий ученых. К чему он клонит? Его руки рисовали в воздухе окружности, а с лица не сходила странная улыбка.
Вокруг этого шарика - Земли, малозначительной фекальной крошки, - вокруг этой точки вращаются семь, восемь или девять поистине огромных сфер, состоящих из кристалла неизвестной нам природы; стенки этих сфер тверды, как горные своды, куда Солнце, Луна и другие планеты разным образом вплетены, вдавлены, выведены, спутаны, приклеены, вырезаны или нарисованы. Далее всего расположена сфера звезд, которая включает все прочие, в том числе и Землю, вокруг которой в естественном, постоянном и непрекращающемся круговом движении она летит с непостижимой скоростью - добрый миллион миль в минуту, а то и больше. Никак не менее того.
Шепот становился все громче, некоторые уже хохотали. Он издевается над ними? Послышались крики: Ad rem, ad rem! Он еще не ответил ни на один из тезисов ректора.
"К какому же заключению мы можем прийти, - сказал Бруно, видимо, и не подозревая о переполохе. - Не эта ли картина, образ или описание вселенной с различными дополнениями и оговорками представлены Аристотелем, не на них ли опирается вся его физика?"
Последовали неразборчивые иронические реплики слушателей, которые итальянец пропустил мимо ушей.
"Ну же, господа, ну же. Это первое и самое очевидное умозаключение. Не противоречит ли это описание Вселенной от начала и до конца здравому смыслу? Могли такую Вселенную сотворить Господь в безграничном величии и милости Своей? Мог ли?"
И, вытянув руку, как будто желая нарисовать в воздухе mappamundi:
"Если бы у Вселенной был центр, то была бы и окружность. Если у мира есть окружность, значит, он конечен, бесконечно - нет, ничтожно мал по сравнению с неисчислимой, невыразимой бесконечностью и безграничным созидательным началом Бога. Аквинат знал это, но скрывал. Вселенная не может быть достойна созидательной безграничности Бога, если она сама небезгранична".
Скрестив руки на груди, он повернулся к ним, и голос его звучал все громче:
"Значит, нет никакой окружности. А если нет края, то нет и центра. Может ли эта тяжелая, грязная, недвижная, оцепенелая навозная куча, Земля, быть центром? Нет. Натура запрещает ей быть неизменной, а логика - неподвижной, как свидетельствует Коперник, прекрасно это показавший, хотя он не был первым, кто постиг истину. Итак. Ни окружности, ни центра; другими словами, если между ними нет разницы, мы можем сказать, что целая Вселенная и является центром, или что центр Вселенной - везде, а окружность - нигде…"
Теперь уже все в зале поняли, к чему он вел. Освободившись от оков вежливой беседы, подобно тому как в своей речи Бруно освободился от земных оков, ученые повскакивали со своих мест, улюлюкая и выкрикивая оскорбления. Эпикуреец! Демокритово отродье! Схоласт! Чиркуло! Чиркумференчия! И латынь у него песья!
Диксон почти ничего не видел и не слышал. Ласки вскочил со своего почетного места и зажал уши руками. Ученые все ближе подступали к помосту, забрасывая Бруно вопросами:
"Если земля движется среди звезд и сама является звездой, то значит, либо земля не подвержена скверне и тлению, либо и прочие звезды также являют собой сферы, подвластные разрушающему действию времени. Есть ли совершенство в вашей вселенной?"
"Вселенная совершенна, это единая, неделимая, бесконечная монада, а в этой монаде совершается бесконечное количество совершенных изменений".
"Но но но. Если нет кристаллических сфер, несущих планеты, что же заставляет их двигаться по кругу?"
"Движение по кругу - результат их выбора. А сейчас вернемся к тезису doctissimus magister…"
Но кресло было пустым. Ректор Линкольна (видимо, ожидавший смятения) покинул зал.
"Досточтимый доктор Джон Андерхилл, - сказал доктор Ди, теребя бороду, чтобы не улыбаться. - Я немного с ним знаком".
"Свинья", - ответил Бруно.
"А вы, господин доктор? - Князь Аласко, повернув свою большую голову, почтительно обратился к Джону Ди, сидевшему в другом конце комнаты. - Каковы ваши взгляды, если принять во внимание суждения моего земляка, каноника Коперника?"
"Я читал его книгу, - осторожно ответил доктор Ди. - Он нашел объяснение наблюдаемому. Лучше, чем это сделал Птолемей, последователь Аристотеля".
"Значит, вы согласны", - сказал Бруно, улыбаясь своей беспокойной улыбкой, такой же (думал Диксон), какой он улыбался университетским мужам.
Доктор Ди помедлил с ответом. Атмосфера становилась напряженной. На этом же пункте оксфордская толпа восстала, потеряв всякое терпение. Гости затихли в ожидании.
"Я согласен с тем, что касается движения".
"Тогда вы должны согласиться, что теория Аристотеля о материи неверна. Если Коперник прав, то земля - это звезда, подобная другим звездам Венере Марсу Юпитеру Сатурну, которые вместе с землей движутся вокруг Солнца. А значит, они состоят из сходной материи. Аристотель же, как его трактуют, с этим не согласен. И здесь Коперник опроверг Аристотеля".
"Но сам Коперник такого не говорил".
"Коперник не понимал, что пишет. Он создал новые небеса. Должна быть и новая земля".
Филип Сидни улыбнулся, скрестив руки:
"Поэты взбунтуются. Ибо звезды должны вращаться, солнце - вставать и садиться, чтобы поэты могли слагать стихи. Их рифмы не подстроятся под все эти новшества".
"Ну, тогда пусть присоединяются к этим педантам из Оксфорда. Истина может дать поэзии больше, чем заблуждение".
"Сэр, - сказал Ласки. - Я присутствовал на диспуте. Должен признаться, что мне непонятны и ваши доводы, и то, какое отношение они имеют к материи, и почему вас освистали".