Отца привезли через двадцать минут – мать куда-то уехала, дома ее не застали. Башлачев, пока ждал, разговаривал со старшим по подъезду – анкетных данных не спрашивал, но почему-то сразу понял, что или бывший милиционер или кто-то в этом роде. Старший по подъезду заглядывал ему в глаза, называл товарищем генералом и говорил, что этот Щукин ему давно надоел, потому что и в политику лезет, хотя надо просто жить и работать, и денег никогда не сдает ни на ремонт, ни на уборку, ни на озеленение – "а знаете почему? Потому что он в обществе не уживается, вот что". Поскольку генерал старшего по подъезду не перебивал, тот успел сказать и про наркоманов, которые ночами собираются на лестнице, и он, старший, однажды даже двух обезвредил; генерал среагировал на последнее слово и спросил "Как обезвредили?", а старший по подъезду с достоинством ответил, что вызвал милицию по 02, и, наверное, тут бы всем посмеяться, но к генералу подвели Щукина-отца, и со старшим по подъезду можно было уже и не разговаривать.
– Квартира ваша?
– Моя, моя – высокий, седой, в джинсовой куртке и старых кроссовках, когда-то белых.
– Башлачев, начальник УВД области. Не хочу вас пугать, но к вашему сыну у нас вопросы. Мы вас сюда позвали, чтобы эти вопросы задать в нормальной человеческой обстановке, без сломанных дверей, стрельбы и прочего. Вы готовы нам помочь?
Отец молчал, смотрел на генерала.
– Я вам даю честное слово, что если мы ошибаемся, то ваш сын не будет даже задержан. Поговорим и уйдем. Попросите его открыть.
– Честное слово? – генерал почувствовал, что на него сейчас будут орать, и почему-то растерялся. Старик действительно почти кричал, как будто до этого они с генералом уже успели крепко поругаться.
– Честное слово? Но вы ведь Советскому Союзу присягу давали, а в девяносто первом году ее нарушили, предали. Потом предали еще раз, когда выбрали Ельцина. Предаете ее теперь, когда сажаете ребят по политике. И что, я должен верить вашему честному слову? Да откуда у вас честное слово-то вообще.
Генерал обратил внимание, что старик ни разу не выматерился, и еще вдруг понял, что он очень уважает этого старика. А старик поднял палец кверху:
– А вот его, – Его! – хотя бы боитесь? Нет?
– Я, знаете, завтра к вам на работу бы заехал, – генерал не очень понимал, зачем это говорит и зачем ему заезжать на работу к этому, в общем, случайному и ненужному человеку. Но все равно говорил: – Заехал бы, просто поговорить в более спокойной обстановке.
– Испугал, фу ты, – Щукин-отец не сдавался, не менял интонации. – Ну заходи, мне-то что.
Генерал отошел к остальным, отец остался один у двери.
– Юра, это я, – позвонил в дверь. – Ты дома? Погоди, не отвечай, я тебе что скажу. Ты действительно что-то натворил? Если да, то открывай, они же не отстанут. Если нет, тоже открывай – тут начальник области, беспредельничать вроде не будет.
Щелкнул замок, на пороге показался щуплый очкарик.
– Следователь, отец и я, – скомандовал Башлачев. – И понятые, наверное. Есть понятые? Соседей каких-нибудь позовите, ну всему вас учить, а.
Прошли в квартиру. Следовательница, входя в квартиру, зачем-то побрызгала себе в рот освежителем из флакончика – Башлачев заметил, улыбнулся. Через минуту участковый привел с верхнего этажа какую-то девушку, совсем молодую – понятая, соседка. ОМОН, МЧС – все, кто остался на лестнице, заскучали, ждать, видимо, долго, кто-то открыл окно, закурили, все молча. Кинолог Тополь увел Посада гулять. Что происходило за дверью – не слышно и не видно. Стрельбы, во всяком случае, не было, тишина.
Когда шел второй час мероприятий за дверью, сверху спустилась мать понятой – женщина в халате и тапочках. Спросила, где дочь, майор молча показал на дверь, женщина, как будто так и надо, стала колотить в дверь ногой в тапочке: – Доченька, что они там с тобой делают, выходи немедленно!
Из квартиры майора вызвали по рации – что происходит, провокация? Женщина подскочила к майору – я сейчас тебе покажу провокацию, я тебе покажу, что происходит. У меня друзья – полковники и генералы, у меня друг Аркаша – у него автомат. Я не позволю по беспределу!
Из-за двери заорала дочка: "Мама, не позорь меня, что ты делаешь". Мама голос проигнорировала, ей явно нравился майор.
– Вы на меня зачем так смотрите? Это потому что я в халате, да? Так я вам сейчас свою шубу норковую до пят покажу и бриллианты.
И пошла по лестнице наверх. Кто-то из эмчеэсников неуверенно засмеялся, у майора продолжала шипеть рация. Этого никто не ожидал, но через минуту женщина действительно спустилась в шубе и, наверное, что-нибудь и сказала бы, но тут дверь открылась, вышли все, все молча. У следовательницы в руках баллончик с краской. Щуплого в очках Башлачев подтолкнул в спину к майору – увози. Майор кивнул омоновцам, те пошли вниз, за ними сам майор с задержанным, потом все остальные, потом генерал. Женщина в шубе и ее дочка ушли наверх, тоже молча.
– Не боитесь, значит, не боитесь, – повторял генералу уже в спину Щукин-отец. На лестнице оставалась только следовательница, старик поднял на нее глаза и подумал, что у нее такое лицо, что, наверное, папа у нее пил, мама пила, дедушка пил, бабушка, а прадедушка и прабабушка были неандертальцы. Она ничего не сказала и тоже ушла. Старик вернулся в квартиру – уже один.
31
– Дети, дети, тихо! – директор муниципального образовательного учреждения "Средняя школа номер 38", имени которой Надя не запомнила, подняла руку, и актовый зал действительно притих. Муниципальное образовательное учреждение "Школа номер 38" – наверное, все дело в том, что Надя волновалась, и поэтому это абсурдное словосочетание было единственным, что сейчас крутилось в ее голове. Школа – в кавычках, как будто это не школа на самом деле, а черт знает что. Как будто в России высадились инопланетяне, и дали всем привычным вещам названия на своем инопланетянском языке – "муниципальное образовательное учреждение", чушь какая-то.
– Дети, – повторила директорша. – Сейчас перед нами выступит старший специалист пресс-службы УВД нашей области Надежда Сергеевна Ржевская.
Надежда Сергеевна, до прошлого года – не очень популярная радиоведущая, а теперь старший лейтенант МВД, оглядела зал и сразу увидела мальчика-старшеклассника, который, нагло глядя прямо ей в глаза, руки держал на уровне паха и совершал ими такие движения, как будто он мастурбирует, а мальчики, сидевшие слева и справа от него, краснели, но при этом похохатывали, глядя тоже на Надю, но не нагло, а смущенно. Школа!
У Нади с собой была утвержденная Башлачевым бумага о раскрываемости, статистике, успехах и планах областного управления – бумага скучная, но, как предполагалось, с помощью такой бумаги школьники, то есть самая рискованная с экстремистской точки зрения социальная группа, поймут, что милиция – добро, и что без милиции они никуда и никак.
Дети слушали, кажется, даже с интересом. Надя пересказывала бумагу своими словами, заглядывая в нее, только чтобы свериться с цифрами – да, она была неплохим оратором, сама про себя это знала и была довольна, более того – перечислять "грабежей столько-то, изнасилований столько-то" ей нравилось гораздо больше, чем говорить в микрофон "гудного всем морнинга" или "три часа на наших радийных ходиках", как это было принято на прошлой работе.
– В общем, дорогие друзья, областное управление внутренних дел, как вы видите, надежно стоит на страже вашего детства и безопасности, – закончила Надя и улыбнулась адресно тому мальчику, который в начале ее выступления смущал ее неприличными жестами – видишь, мол, не смутил, ничего у тебя не вышло!
Дальше школьникам предлагалось задавать вопросы, и все, конечно, молчали. Директорше пришлось встать и сказать, что дети, не надо стесняться, к нам все-таки не каждый день приходят люди из УВД, и если мы сегодня не спросим чего-нибудь, что нам интересно, то завтра нам просто уже будет не у кого это спросить и, Надежда Сергеевна, – директорша уже обращалась к Наде, – расскажите нам, пожалуйста, что самое трудное в работе милиционера сегодня?
– Знаете, как пелось в песне – наша служба и опасна и трудна, – бодро начала Надя и поняла вдруг, что дальше ей в голову ничего не приходит. Она же сама не вполне милиционер, она только оперативную сводку каждое утро просматривает, выбирая, что из нее можно включить а список тех происшествий, который будет передан газетам и радиостанциям, и когда в отделении кто-нибудь умирает от легочной недостаточности, или когда на трассе находят сгоревший экипаж ДПС, не говоря уже о заколотом генерале, то ее, Нади, функция состоит в том, чтобы запросить начальство и посоветоваться, стоит ли делать эту информацию публичной. Ошибиться здесь, конечно, несложно, и в этом смысле работа у Нади вполне опасная, но не об этом же рассказывать детям.
– И, на первый взгляд, как будто не видна, – уже менее уверенно продолжила она и, справившись с собой, наконец сформулировала – самое трудное в нашей службе сейчас это каждый день находить те решения, которые в равной мере будут соответствовать и интересам граждан, и интересам государства, потому что прошли те времена, когда милиция была вещью в себе, сейчас перед нами стоит задача повернуться лицом к обществу, и поэтому, Надя запнулась, и поэтому я сейчас стою перед вами, потому что отдаю себе отчет, что школьники такие же граждане, как и взрослые, то есть и к школьникам тоже надо поворачиваться лицом, хотя это иногда бывает и непросто.
Выдохнула, но следующий вопрос – уже из зала, уже детским голосом, ее просто испугал:
– Кто убил генерала Гончаренко?
Надя сделала глубокий вдох.
– Это связано с предыдущим вопросом, это тоже о самом трудном в нашей службе. Очень трудно жить и работать в атмосфере постоянных слухов и сплетен. Я совсем недолго успела поработать с генералом Гончаренко, но запомнила его как честного человека и профессионала, настоящего солдата правопорядка. Вы спрашиваете, кто его убил – а я вам отвечу. Его убило то, что наши российские мужчины до последнего стараются не замечать проблем с сердцем, не ходят к врачу, не волнуются о своем здоровье, а потом в молодом возрасте падают на землю и умирают. Генерал Гончаренко умер от инфаркта. Он мог бы жить еще долго, если бы заботился о своем здоровье, но, повторю, у нас так, к сожалению не принято. Может быть, ваше поколение переломит эту тенденцию, – Надя улыбнулась, но уже через силу; она понимала, что у нее такая работа – говорить правду не во всех случаях, а только когда это целесообразно, и такое правило ее не смущало, она находила его разумным и считала, что врать оно не обязывает. Если уходишь от прямого ответа, то можно и не врать. Но сейчас ей пришлось именно соврать, это было неприятно, и она злилась. Ладно, следующий вопрос.
– А Гринберг? – прокричали из зала, девочка какая-то кричала. – Говорят, он что-то расследовал про милицию, до чего-то докопался, и его убили.
– Милиционеры убили? – Надя искренне возмутилась. – Ну спасибо. Вот такие вот мы, милиционеры, ходим по подворотням и убиваем депутатов областной думы. Страшные мы люди. Как же, интересно, вы нас не боитесь.
– Мы боимся! – обиделась та же девочка. Надя ухватилась рукой за краешек стола, как будто если не ухватишься, то сейчас же упадешь. Чертовы дети.
– Скажите! – с места встал какой-то совсем маленький мальчик, класс, наверное, шестой или пятый. – А вот выражение "стрелять по кокардам" – оно что значит?
– Стрелять по кокардам – это стрелять по кокардам, – Надя понимала, что задание она провалила, и волноваться почти перестала. – Кокарда – это такая штучка на фуражке милиционера. Кто стреляет по кокарде, тот попадает в голову, вот что имеется в виду.
– А кто стреляет? – снова крик из зала.
– Да кто угодно стреляет, – Надя совсем успокоилась. – У кого есть оружие, тот и стреляет, – замолчала, больше сказать было нечего, но ведь и ответ она дала исчерпывающий про эти кокарды, что еще?
Снова какая-то девочка. Долго тянула руку, Надя ей кивнула – говори, мол.
– Надежда Сергеевна, – сказала девочка. – Как бы вы в двух словах ответили на вопрос, зачем нам нужна милиция. Спасибо.
– Милиция нам нужна, – Надю вдруг затрясло. – Нам или вам? – она понимала, что сейчас опять куда-то не туда вырулит, но остановиться уже не могла. – Это два разных вопроса. Нам – потому что мы сами и есть милиция, и мы нужны себе ровно в той мере, в какой себе нужны вы. А вам, – была уже готова сказать, что милиция не нужна ни для чего, но это уже был бы скандал, а скандала Надя, конечно, не хотела. Перевела дух и закончила:
– А вам милиция нужна, потому что государство – это порядок и исполнение законов. Милиция следит за порядком и за исполнение законов. Не следила бы, тогда бы не было государства, все очень просто.
– А государство? – уже с места кричала та же девочка. – Зачем нам нужно государство?
Встряла директорша – ты, мол, встань и спокойно спроси, не надо с места кричать.
Девочка послушалась, встала:
– Нет, серьезно, я не понимаю, зачем нам нужно государство. Бесплатно нас учить – но этого нет, мы в школе каждый месяц за что-нибудь платим. Медицина? У нас нет медицины, все ходят в платную. Пенсии? У меня дед говорит, что если бы не сдавал квартиру, давно бы умер от голода. Что еще? Зачем нам государство? Чтобы нас не напала Польша или Литва? Да пусть нападают, мы к ним все равно за едой и в аквапарк каждые выходные ездим, может, завоюют и у нас жизнь будет лучше. Я не понимаю, зачем нам нужно государство.
Эту девочку Надя с удовольствием задушила бы своими руками, но душить сейчас никого было нельзя.
– Я забыла рассказать вам еще один милицейский секрет, – сказала Надя. – Милиция у нас вне политики, и если вы хотите устроить здесь митинг…
– То Надежда Сергеевна его разгонит! – вдруг весело вмешалась директорша и сказала, что встреча закончена, большое всем спасибо, было очень интересно. Надя ничего больше не сказала, даже спасибо, вышла в боковую дверь, стояла в пустом школьном коридоре, хотелось плакать.
32
По радио сказали – курьезный случай в отделении милиции, задержанный повел себя неадекватно, съел свой планшетный компьютер, порезался стеклом, умер от внутреннего кровотечения, и смех и грех.
Едешь в машине, слушаешь новости – действительно ведь смех и грех, то есть мужика, конечно, жалко, но как это – съесть планшет? Бред какой-то.
Бред, да – он шел домой, он не смотрел им в глаза, его просто схватили и потащили, просто так, без повода. Уже в отделении – досмотр личных вещей, вот планшет, пожалуйста, включите, он включил, а там на заставке какая-то картинка идиотская, "Спасибо деду за победу" и нарисован вон тот ушастый старичок из "Звездных войн", мастер Йода – не очень смешно, конечно, но это же не повод, а вот милиционер решил, что повод, и что такими вещами не шутят. Размахнулся и планшетом об угол стола – на, сука, жри. В каком это смысле жри? В самом прямом, сука, вопросы еще будет задавать, на, – и в рот ему этими осколками, и пальцами их проталкивает – жри, жри.
Сначала слезы из глаз, потом кровь из горла, и напарник уже того мента за рукав так аккуратно – погоди, может не надо? Надо! Жри! – и человек ест, и человек падает, и потом врач скорой, все, конечно, понимая, спрашивает – ну хоть расскажите, что было-то? И как раз напарник, тот, который просто рядом стоял и даже как-то остановить пытался, начинает – ну вот, задержали по ориентировке, привезли, повел себя неадекватно, сами в шоке. Врач отворачивается – да уж, в шоке, вижу, молодцы.
33
В какое-то из воскресений Химич проснулся посреди дня, часа в два, принял душ и, не позавтракав, пошел гулять – делать было совершенно нечего, да ничего и не хотелось, выходной во всех смыслах. Шел по своем пятиэтажечному двору, потом по такому же соседнему, потом еще по какому-то, уже незнакомому. Сидел на лавочках, смотрел на дома, думал почему-то о войне – эти пейзажи казались ему очень подходящими для того, чтобы, скажем, из того проема между домами вдруг выехал танк, а по вон тем балконам ударили "грады". Некоторым городам идет быть разрушенными, их совершенно не жалко, и, думая о том, что все его детство прошло в таких местах, которые не жалко, Химич добрался до очевидного вывода – "вот поэтому я такой", и ему стало жалко уже себя, и он подумал, что было бы неплохо сходить в церковь – вот прямо сейчас встать и пойти.
Встал, дошагал до автобусной остановки и поехал в новый спальный район – там была церковь, он откуда-то это знал.
Никогда раньше здесь не был. Автобусная остановка, за ней новый рынок, за рынком какой-то страшного вида спорткомплекс, а вокруг дома, слева и справа – шестнадцатиэтажные, двадцатиэтажные, и "градом" здесь не обойдешься, все чужое и неприятное, совсем не родной город, ну и церковь – красного кирпича, шатровая, некрасивая, и еще надпись ХВ над входом – из дюралайта, пластмассового светящегося шнура, уместного скорее на каком-нибудь ларьке с выпивкой, чем на храме. Вздохнул, перекрестился, зашел.
Внутри одна бабушка продает иконы и брошюрки, больше никого. Подошел к ней – бабушке, кажется, нет и сорока, очки и платок старят, и полумрак еще этот.
– Скажите, – почему-то Химич начал шепотом. – Батюшка на месте? Мне бы с ним поболтать, – и запнулся, неудачное слово попалось, "поболтать".
Бабушка вздохнула, молча куда-то ушла. Химич потоптался у ее конторки, надоело, шагнул в глубь храма к иконам – Серафим, Сергий, Николай Чудотворец, Иоанн Кронштадтский. Сияющие, нарядные, новенькие, ненастоящие.
– Вы чего хотели? – настоятель, очки и черная борода, смотрит внимательно, не зло и не добро – просто смотрит. Химич заволновался.
– Да я и себе объяснить не могу, за этим к вам и пришел, – и улыбнулся, и замолчал.
– В Бога веруешь? – батюшка совсем не удивился тому, что к нему кто-то пришел "поболтать" – если человеку надо, то давай поболтаем, конечно.
– Верую, но не воцерковлен.
– Но не атеист?
– Сейчас понимаю, что нет.
– Сейчас?
– Раньше бы назвал себя атеистом.
– А теперь, значит нет? – батюшка явно обрадовался.
– Теперь нет.
– Это правильно. Атеист – это глупо. Особенно если называешь себя атеистом, а сам не атеист.
– Как я? – Химичу про атеистов было неинтересно, но заданную батюшкой тему он подхватил – своей-то у него не было.
– Как ты, да. Говоришь – был атеистом, а я тебе скажу – не был. Потому что настоящий атеист, если он последователен, обязательно должен покончить самоубийством, понимаешь?
– Нет.
– Потому что нет смысла жить, учиться и бороться, если после смерти только лопух вырастет. Уж лучше сразу в гроб. Но этого не происходит, так? Значит, атеисты не настоящие. Боятся чего-то.
– Боятся расстаться с жизнью, она же одна, другой не будет.
– Одна, и смысла в ней нет. Жизнь атеиста бессмысленна. Поэтому я считаю всех, кто не кончает с собой, религиозными. Даже тех, кто называет себя атеистом.
– Хорошо, я религиозный, мне это важно от вас слышать, – Химич вдруг заволновался, но он и ждал, что будет волноваться в этом разговоре, поэтому не удивился, так и надо. – И люди, в том числе плохие, которые вокруг меня – они тоже религиозные, так?
– Так.
– И вот как мне с ними жить? Хорошо, я неправильно сказал, они не плохие, они просто мне неприятны и даже мне враги. Что мне с ними делать?