Много позже все, кто описал мою жизнь, и в особенности Матфей, назвали мои речи Нагорной проповедью. И вложили в уста мои много разных, порой противоречивых слов. Матфей собрал воедино столько приписанных мне изречений, будто я вещал днем и ночью, да еще в два рта, которые вовсе друг друга не слышат. Я же могу рассказать лишь то, что помню твердо: я хотел передать людям все, что сам знаю о Боге.
Но я начал уже осознавать, какой великий, какой неподъемный труд я затеял. Я не могу нести слово Божье в одиночку. Слишком много противников встречается на моем пути. Мне нужна целая армия апостолов. Если каждый из моих двенадцати обретет двенадцать своих, а затем каждый из ново-обретенных найдет еще двенадцать, у меня будет целая армия. Я понял, что должен снова послать апостолов в путь, чтоб возвратились не одни, а со своими учениками.
Однако в больших армиях часто царит разлад. Некоторым вера дается просто, но для Сына Человеческого она скоро превратится в лабиринт, и на каждом новом повороте я буду гадать, к чему приблизился - к свету или к кромешной тьме. Возможно, именно поэтому (пока вера оставалась для меня проста) я и говорил в тот день с такой убежденностью и так восхищался делами Отца. Я был теперь действительно уверен, что Его любовь готова простить всякого, кто придет к Нему. И я стремился подвигнуть людей от слепого преклонения перед моими чудесами к любви и вере в Отца моего. Голос мой звенел над горой.
- Благословенны те, кто осознает потребность свою в Боге, ибо Царство небесное принадлежит им, - сказал я в тот день. - Благословенны те, кто печалится, ибо Бог утешит их. Благословенны кроткие духом, ибо унаследуют они землю обетованную.
Я говорил и проникался верой в собственные слова.
- Благословенны те, кто изголодался и томим жаждой праведности, ибо удовлетворены они будут Богом сполна. Благословенны те, кто проявляет милосердие, ибо им будет оказана милость Божия. Благословенны чистые сердцем. Ибо они увидят Бога.
Ученики, примолкнув, слушали, и надежда занималась в моем сердце, как заря в ночной темноте. И я заговорил о свете.
- Вы, - сказал я, - светоч мира. Невозможно скрыть город, построенный на вершине холма. И никто не прячет зажженную лампаду под опрокинутое кверху дном ведро. Наоборот, светильник ставят на подставку, и он дает свет всем, кто есть в доме. Я знал, что одними лишь ласкающими слух словами не приведу их к истинной любви. Они должны услышать то, чего не захотят слышать, чему не захотят верить - как я сам когда-то. Жажда мести снедает не только их, но и мою душу. Однако, если я смогу полюбить Бога так, чтобы любовь эта передалась и им, они должны уверовать так же сильно, как верю в Него я сам. Поэтому я произнес то, что выслушать им было почти невмоготу:
- Если кто ударит тебя по правой щеке, подставь ему и другую. Если кто захочет от нять у тебя нижнюю рубашку, отдай ему также и плащ свой.
Я чувствовал, как отчаянно пытаются ученики уразуметь мною сказанное. А главное - поверить. Я продолжал:
- Вы слышали слова: "Возлюби ближнего своего, но ненавидь врага своего". Я же говорю вам: "Любите врагов своих. Благословите тех, кто вас проклинает. Делайте добро тем, кто вас ненавидит. Молитесь за тех, кто вас преследует. Тогда и только тогда станете вы детьми Отца вашего. Он посылает солнце сиять и над злыми, и над добрыми людьми, Он посылает дождь и на праведных, и на неправедных. Ибо если вы любите только тех, кто любит вас, разве заслуживаете вы награду? Будьте же совершенны, как совершенен ваш Отец Небесный".
Я чувствовал, что они, так же как и я. страстно хотят во все это поверить.
Поэтому я принялся объяснять, как велика Его щедрость:
- Не заботьтесь ни о том, что есть и что пить для поддержания жизни вашей, ни об одежде для тела вашего. Разве жизнь не больше пищи? Разве тело не больше одежды? Птицы в небе не сеют и не жнут, не собирают урожай. А ваш Отец Небесный кормит их. Посмотрите на полевые цветы. Они не трудятся, не прядут, но даже Соломону со всем его великолепием Бог не дал таких одеяний, как им. Раз Бог с такой роскошью одевает полевые цветы, разве не оденет и вас? Так не беспокойтесь, не говорите: "Что будем есть?", или "Что будем пить?", или "Откуда возьмем одежду?". Ваш Отец Небесный и так знает, что вам все это нужно. Ищите прежде всего Царство Небесное и праведность, а остальное будет дано вам вдобавок. И не заботьтесь о завтрашнем дне, он сам о себе позаботится. Довольно для каждого дня своей заботы.
А потом я обратился к ним:
- Давайте помолимся.
И, услышав, как они повторяют мои слова, я почувствовал себя могучим, поднимающимся из морских глубин Левиафаном.
Отец наш Небесный,
Да святится имя Твое,
Да наступит Царство Твое,
Да исполнится воля Твоя
На земле, как на небе.
Пошли нам хлеб насущный на каждый день
И прости нам прегрешения наши,
как мы простили тех, кто причинил нам худое.
И не введи нас в искушение, Но избавь нас от лукавого.
Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки.
Аминь.
И пока мы спускались с горы, я много раз повторял "аминь". Был уже конец дня. Ученики сказали:
- Надо бы отослать людей прочь. Пусть вернутся в свои деревни и купят хлеба. Им ведь нечего есть, а здесь кругом пустыня.
Но мне и в голову не пришло отсылать их прочь. Эти люди пробирались за нами по острым прибрежным камням, взошли на гору, они меня слушали! Мне все еще казалось, будто Господь поддерживает меня под локоть. Я произнес:
Накормите их.
Вот ты и дай им пищу, - предложили ученики. - Разве не говорил ты недавно: "Не беспокойтесь о том, что будем есть и пить?"
Что ж, я действительно это говорил.
- Сколько у нас хлеба? - спросил я.
Они проверили. Оказалось, что еды всего: пять ячменных лепешек и две вяленые рыбки. Я велел ученикам рассадить людей по группам. Сам же взял эти пять лепешек и разделил их на крошки, так что из каждой получилась сотня. А из каждой рыбки вышло, верно, по две с половиной сотни крошечных кусочков. И вот, с пятью сотнями хлебных крошек и с пятью сотнями кусочков рыбы, я обошел всех своих последователей и каждому дал пишу своими руками. Человек высовывал язык, и я клал на него по крошке хлеба и рыбы. Но стоило людям вкусить пищу - она увеличивалась в их представлении (как когда-то виноградина, из которой сделалось вино в Кане Галилейской), и ни один из них не пожаловался на недостаток хлеба и рыбы. Это было торжество духа, а отнюдь не расширение материи. Для Бога, кстати, дело пустяковое, памятуя, что небеса и землю он сотворил вовсе из ничего и, разумеется, мог бы с легкостью сотворить из наших пяти лепешек пять сотен.
Позже Марк, Матфей и Лука раздули эту историю неимоверно. Не появлялся на небе никакой ангел, не было и манны, которую Бог когда-то посылал Моисею. Просто мои сподвижники насытились благодаря мощи благословения Господня. Мне же казалось, будто я снова - ученик плотника и сижу с приятелями на зеленом лугу (а вовсе не посреди каменистой пустыни). Мы ели и веселились. Получился настоящий пир. Может, поэтому Марк приписал мне пять тысяч хлебов и сотни рыб да еще снабдил моих учеников двенадцатью корзинками, чтобы отнесли домой недоеденное. Нас же на самом деле было пять сотен, и нести домой нам было нечего.
Преувеличение - язык дьявольский, и человек склонен к нему, поскольку никто из нас, даже Сын Божий, не свободен от Сатаны. Не говоря уже о Матфее, Луке и Иоанне. Я, разумеется, знал, что мои последователи распишут это как великий подвиг. Что до Отца моего, я подозревал, что Он стремится каждое чудо сделать равным той нужде, ради которой это чудо сотворено. Избыток плох в чудесах, как и во всем прочем; излишеств лучше избегать. И мне казалось, что я понимаю Отца.
Но все же понять Его вполне мне не было дано. Ведь не все мои чудеса оказались так скромны.
Вскоре мы с учениками снова погрузились в лодку и принялись грести к Вифсаиде, что на другой стороне Галилейского моря.
Когда мы пристали к берегу, я велел ученикам лечь спать прямо в лодке. Сам же сошел на берег. Мне хотелось поразмышлять в одиночестве о событиях прошедшего дня. Удивительного дня.
К ночи разыгралась буря. Сидя на крутом берегу, я видел, как волны мотают наше утлое суденышко. Я спустился к воде и поплыл к лодке. И вдруг - поднялся над волнами! Я шел по морю! И слышал, как смеется Отец мой, глядя, с каким удовольствием я шагаю по Его водам. Но потом смех Его перешел в хохот. Он издевался надо мной. Слишком поспешно я решил, что в Его чудесах нет излишеств. Видно, забыл, как в Книге Иова Господь тяжело, по-хозяйски шел по морскому дну. Теперь же сам я шел по водам (ступая легонько - на всякий случай) и вспоминал, как Отец говорил Иову из бури: "Здесь предел надменным волнам" - и "нисходил во глубину моря, и входил в исследование бездны". В юности я много раз перечитывал эти строки, теперь же волны под моими ногами и впрямь стали тропою. И Бог радовался моему восторгу. Потому что я познал, как далеко простирается Его владычество. Он существовал, когда не было еще ни дня, ни ночи, ни вод, ни суши. Он принес мое семя с востока и с запада, он собрал воедино мировой хаос. Я возликовал от этого видения и жаждал, чтоб оно длилось и длилось. Я едва не прошел мимо лодки с учениками. Но остановился. И взглянул на них. Они перепугались. Кто может идти по волнам возле лодки? Многие завопили от страха.
- Призрак! - закричал кто-то. Но я промолвил:
- Где ваша храбрость? Это же я. Я. - И, желая убедить их, что я не призрак, добавил: - Не бойтесь.
Тогда Петр сказал: -Наставник, если это ты, позови меня к себе.
- Иди же.
Петр ступил за борт. Мы оба надеялись, что он сможет пройти по водам. Но его сбил порыв сильного ветра. Он стал тонуть.
- Господи, спаси! - закричал он.
Я протянул руку, вытащил его из воды и спросил:
- Почему ты усомнился?
И, не дожидаясь ответа, поднялся с ним в лодку.
Тогда-то я и понял, что Петр всегда спешит выказать свою преданность. Но наступит час, когда он предаст меня. Поскольку вера живет в словах, а не в ногах его. Бог же никогда не выразится в чувствах и словах людских. Только в деяниях. И это справедливо. Ибо дьявол, поднабравшись у Бога красноречия, научился лепить ловкие, пышные, трогающие душу фразы из красивых, но пустых слов-однодневок.
Когда мы с Петром ступили на борт, ученики спросили:
- Ты - Сын Всевышнего?
Они задавали этот вопрос и прежде. И каждый раз было в их голосах что-то, что подсказывало мне: они готовы поверить. Но звучало в их голосах и другое: они еще не верят. С каждым днем они были все ближе, ближе к вере, но…
…Нет, еще не время. Сейчас я понял: в них есть и преданность, и предательство. И сегодня ночью, когда сам я ликую, потому что ощутил близость к Отцу моему, они не смогут разделить мое ликование. И затаят в сердце обиду.
28
Проведя ночь на воде, мы высадились поутру в Геннисаретских землях, и нас снова окружили толпы. Страждущие выползли на улицы и поджидали нас, валяясь в пыли.
К полудню я устал; к вечеру был изможден совершенно, и одежды мои впитали мольбы всех несчастных. Войдя в синагогу, я увидел фарисеев и даже книжников: они специально пришли сюда из Иерусалима.
Они сказали, что видели, как мои ученики едят хлеб нечистыми руками. Ведь они сидят на городских площадях и собирают для римлян налоги, они день напролет перебирают монеты, а после ночь напролет играют на прикарманенные монеты в азартные игры. Как же можно иметь при этом чистые руки? Вот фарисеи, когда приходят с базара, даже к столу не садятся, не омыв рук. Но разве угодишь ревнителям благочестия? Как ни старайся, как ни чти букву закона, им все мало. Да и не может обычный человек соблюсти религиозный закон до последней буквы. Поскольку написан он людьми куда более благочестивыми, чем он сам. Так и выходит, что закон пусть на самую каплю, но нарушается. Человек поминутно его преступает. Поэтому я встал в синагоге перед фарисеями и заговорил с ними, точно врач:
- Ничто извне не может проникнуть в человека и осквернить его. Оскверняет только то, что исходит изнутри. Имеющие уши да услышат!
Среди фарисеев раздался приглушенный ропот. Как смею я в синагоге, при алтаре, вспоминать о природной нечистоте человека, который вынужден испражняться по несколько раз на дню? Как смею я оскорблять священный алтарь?
Но я говорил не только с фарисеями. Меня слушали и мои последователи. Поэтому я не сдавался.
- Ничто извне не проникнет в сердце человека, оно попадет только в живот и оттуда же выйдет, - произнес я и добавил шепотом: - Грязь на руках - это ерунда.
Думаю, мой шепот все равно был услышан. Я продолжал громко:
- Оскверняет то, что исходит изнутри, из сердца. Недобрые мысли, прелюбодейство, блуд, убийство и воровство, алчность и злодеяние, обман и богохульство, гордыня и даже сглаз.
Негодование захлестнуло меня такой мощной, такой сокрушительной волной, что я задохнулся. И умолк. Эти фарисеи упрекают других за грязные руки, а сами даже не знают меры своего порока. Еще бы им не бояться идущего извне зла! Они же боятся дорожной пыли, боятся земли с полей! Им кажется - и для них это непреложная истина, - что достаточно чуть-чуть, самую малость, преступить закон, и они перестанут различать добро и зло. Послушать их, так грязь - это целое море грехов. Но найдется ли хотя бы в одном из них такая любовь к Господу, чтобы поступиться всем, что он имеет?
Я вышел из синагоги. И до исхода ночи успел еще исцелить одного глухонемого. Едва я дотронулся до его ушей, он сплюнул; потом я коснулся его языка, и он взглянул на небеса и глубоко вздохнул. Тут я произнес: - Откройся.
Его уши открылись. Развязались и путы, стягивавшие язык. Он заговорил. Я улыбнулся. Теперь-то фарисеям придется признать (причем в весьма выспренних выражениях): "Он не омывает рук, но возвращает глухим слух и немым речь".
В другой день я собрался было уединиться и отдохнуть в пустыне, но за мной последовали толпы страждущих, и нам опять не хватило пищи. На этот раз у нас с собою оказалось семь хлебов, и я снова разделил их на кусочки и раздал ученикам. Они же прошли меж людей и наделили хлебом всех до единого. Голодным никто не остался.
Однако часы, проведенные мною на горе, моя нагорная проповедь остались в прошлом. Тогда я говорил только о моей любви к Господу, говорил своими собственными словами - Он не вложил в мои уста ни единого слова. Теперь же жизнь была снова исполнена сурового долга. Поэтому, должно быть, я так много размышлял о Моисее. Ему пришлось выслушать, как дети Израиля стенают в пустыне. Они, те, кто пошел за ним, вопрошали: "Кто накормит нас? Мы помним, как ели в Египте рыбу, мы помним огурцы и дыни, лук зеленый и репчатый и чеснок. А ныне душа наша изнывает". И никто из них не обрадовался посланной Богом манне. Они ее собрали, смололи, испекли лепешки, но манные лепешки пахли маслом кориандра. И люди плакали возле своих шатров. Сам Моисей и тот не был рад. Он сказал Богу: "Зачем Ты возложил на меня бремя народа моего? Разве я породил этих людей? Мне тяжело отвечать за всех".
И Моисей попросил Бога умертвить его, поскольку жизнь его - сплошное несчастье.
И Бог сказал: "Твой народ будет есть, покуда пища не пойдет из ноздрей их и не сделается им отвратительна".
Теперь я глубоко понимал Моисееву усталость. Усталость духа напоминает вывих ноги: каждый шаг прибавляет к старой боли новую.
Однажды, когда я входил в Вифсаиду, ко мне от городских ворот подвели слепца. Я взял его за руку и увел прочь, чтобы никто не стал свидетелем исцеления.
Я плюнул ему в глаза, возложил на него свои грязные, немытые руки и спросил:
- Что ты видишь?
Он взглянул вверх и произнес:
- Вижу людей, похожих на деревья, которые ходят.
Это потому, что люди, подобно деревьям, могут давать и хорошие, и плохие плоды, - пояснил я.
И снова возложил на него руки. Тут он полностью исцелился и стал различать людей совершенно ясно. Я отослал его домой и велел никому ни о чем не рассказывать (хотя был уверен, что он нарушит запрет). Я был так изможден, что не знал, на сколько еще исцелений меня хватит. Было похоже, что Бог, помогая мне творить чудеса, и сам утомился донельзя. Впрочем, в этом я боялся признаться даже самому себе.
Мне случалось проснуться ночью с мыслью: кто я? Однажды, проходя по городу Кесария Филиппова, я спросил учеников:
- Что говорят обо мне люди? За кого по читают?
Одни сказали: "За Иоанна Крестителя". Другие: "За Илию". Третьи сказали: "Они не знают, но думают, что ты - один из старых пророков".
- А вы как думаете? Кто я? - спросил я с бьющимся сердцем.
И Петр, должно быть вспомнив, как я шел по водам, тихо произнес:
- Осмелюсь ли сказать, что ты - Христос?
Поскольку я во всем, кроме одного, чувствовал себя вполне обычным человеком, я возлюбил Петра за его веру. Она придала мне сил. Должно быть, я и вправду Сын Божий. Но как поверить в это окончательно, если никто меня не признает?
29
Я начал осознавать, что нужно порой заглядывать в темноту, которая всегда таится за светом и радостью. И мне захотелось открыть эту истину моим ученикам. Я рассказал им сон, который являлся мне семь ночей кряду: мне снилось, будто в Иерусалим приходит Сын Человеческий, но первосвященник его отвергает и жизнь его кончается распятием на кресте.
Выслушав мой рассказ, апостолы сказали:
- Нет, ты будешь жить вечно. И заодно мы с тобой.
Тут я понял, почему тьма лежит так близко от желания возвыситься над людьми. Они любили меня не за то, что я учил их любить других, а за то, что умел творить чудеса. Они мечтали проповедовать, как я, но не для того, чтобы нести любовь, а чтобы усилить свою власть над другими. И я укорил их, сказав:
- Вы рассуждаете не по-Божески, а по-людски.
Тут воцарилось молчание, и сон явился мне снова.
- Если меня убьют, я воскресну через три дня, - промолвил я, вовсе не уверенный в том, что это правда.
Я заглянул им в глаза - проверить, открыты ли их души. Потому что именно сейчас должно было произойти - или не произойти - чудо. Уверуют ли они? Однако в глазах учеников я увидел лишь тяжесть духа. Ту тяжесть, которая знаменует заботу о самих себе. Я хотел привести их к вере, но теперь понял, что мною также движет не любовь, а одна лишь жажда убедить. И я вздохнул, поразившись хитросплетениям человеческого сердца. Ученики тоже вздохнули - словно все мы разом поняли, как близко оказались от истины. И как далеко.
Спустя несколько дней мне захотелось снова сблизиться с Петром, Иаковом и Иоанном. Ведь именно они были рядом, когда я начал служение Господу. Я увел их высоко в горы, и мы остались одни. Тут над нами нависло облако. Точь-в-точь такое же облако висело когда-то над горой Синай, и, едва Моисей возвел там молельный шатер, оно опустилось прямо на алтарь.
К тому времени дети Израиля скитались в пустыне уже сорок лет. Они повсюду следовали за облаком и раскидывали шатры там, где оно останавливалось. И снимались с места, едва облако устремлялось дальше.
Вот и мы тоже присели под облаком, и Петр сказал:
- Наставник, давай сделаем три кущи: для тебя, для Моисея и для Илии.