Полно работы, - с горячностью лгал он, - мы совсем запарились, но если б вы, дорогой господин, послезавтра… или лучше - в понедельник… если вам…
Добро, - пробормотал Рейсек с набитым ртом. И великодушно добавил: - Я подожду. Но не долго. - Он с трудом поднялся и предложил всем по очереди конфеты из открытого кулька. - Угощайтесь, приятели, отличные конфеты.
Чепек, все время сохранявший угрюмое молчание, что-то буркнул, но конфеты не взял. Мастер заколебался, но отказаться не отважился. Он робко влез рукой в пакетик, виновато взглянул на Чепека, который сидел, повернувшись к нему спиной, и, казалось, ничего не видел. Портной облегченно вздохнул.
- Благодарствуйте, - шепнул он едва слышно. Заказчик шагнул к дверям, щедро рассыпая слова добрососедской любезности.
Когда за ним захлопнулись двери, Чепек не смог отказать себе в удовольствии и заметил, не сморгнув глазом:
- Смотри не подавись!
Ни одна из отпущенных им когда-либо шпилек не уязвляла мастера так сильно, как эта сухая фраза. Л тут еще жара и нервное напряжение совсем доконали старого добряка. Он вспылил.
Что? - выкрикнул он фальцетом. - Что тебе надо? Оставь меня в покое! У меня семья, сын… Я его вырастить хочу… И больная жена… Тебе этого… тебе этого никогда не понять!
Пойму, Лойза, - с необычной мягкостью ответил Чепек.
Ты хочешь сделать из меня коллаборациониста? - трясся портной, чуть не плача от гнева. - Ну что из того, что я собираюсь сшить ему эту тряпку? Конфетка? Она не поможет немцам выиграть войну. Какой из меня борец, герой! Я не могу себе этого позволить…
Должен! - твердо перебил его Чепек. Он отбросил не дошитый пиджак. - Хоть раз в жизни должен! Даже если от страха наложишь в штаны. Либо пан, либо пропал! Иначе ты подлец. Я тоже не Яношик, поверь! Но бывают моменты, когда человек должен доказать, что он действительно человек, что он может смело смотреть в глаза порядочным людям.
- Что… что ты… ради всего святого… городишь?
Чепек встал, обнял портного и, поддерживая как лунатика, отвел в уголок. Ему было немного жаль этого старика с сантиметром на шее.
- Слушай, - зашептал он. - Я не хотел пугать тебя, но что-то мне все это не нравится, лучше уж расскажу, пока не поздно…
* * *
Павлу показалось, что домой вернулся какой-то новый человек. Отец приплелся на кухню с пепельно-серым лицом и бегающими глазами, руки, как плети, повисли вдоль тела; тихонько сел на свое местечко, робко шепнул обычное приветствие, тщетно пытаясь улыбнуться.
Он быстро опустил голову над тарелкой дымящегося картофельного супа. Не стал, как обычно, искать газету, не включил радио. Было видно, что он всеми силами пытается удержать на лице обычное миролюбивое выражение, но актер он был плохой… Ложка танцевала в дрожащих пальцах.
- Что с тобой? - спросила жена.
Он вздрогнул, поднял лицо, слабо улыбнулся.
- Ничего, Марженка, ничего… Что со мной может быть? - повторял он глухо, опустив глаза в тарелку. - Меня что-то сегодня… лихорадит немного.
Я заварю тебе липовый чай.
Нет… не надо! Я пойду прилягу.
Они поужинали молча, портной низко склонил голову, избегая глаз сына, морщинки на его лице дрожали от волнения.
Павел слышал его прерывистое сиплое дыхание. Наверное, отец действительно болен. Но что-то витало над ними. На комоде тикал будильник, и его торопливые шаги перекликались со звоном приборов. Ужасная, душная тишина.
Ружа прислала нам копченого мяса, - нарушила тишину мать.
Гм-м-м… она очень добра. Кончится война, и мы, наверное, сможем ее отблагодарить.
- Ты почему не ешь?
- Не могу!.. У меня сегодня что-то аппетита нет, - извинялся оы, стыдливо моргая глазами.
И вдруг вздрогнул от испуга, ложка звякнула о тарелку.
- Кто-то стучится в дверь, вы слышите? - спросил он, заикаясь, и попытался встать. Ноги под ним подломились и вернули тело обратно на стул.
Кто это к нам так поздно? - удивилась мать.
Я ничего не слыхал, - заявил Павел.
Он встал, вышел в темную переднюю и рывком отворил дверь на лестницу.
Слух не обманул отца. За дверями стояла соседка. Она зашла попросить гладильную доску. Свою они прожгли утюгом. Ее приход и сетования на неосторожность дочери, которая - бестолочь этакая - сожгла доску, немного разрядили тяжелое молчание и помогли Павлу в его обычном разбое. Соседка отвлекла мать, и он успел отворить кладовку и отхватил еще пару ломтей хлеба. На полочке он заметил грудинку, завернутую в бумагу. Она была не начата, и резать ее Павел не отважился.
В своей комнате Павел переоделся в любимую клетчатую рубашку, вытащил из шкафа книжку, привычно провел ногтем по прутикам птичьей клетки и приготовился незаметно удрать, чтоб избежать осуждающего взгляда матери.
В полутемной передней его внимание привлек беленький сверток, что лежал на шкафчике у самых дверей на лестницу. Минуту назад его не было. Это он знал твердо. Павел удивленно ощупал бумагу, развернул и увидел в полумраке толстый кусок жирной грудинки и два ломтя хлеба. Он ничего не мог понять.
И лишь обернувшись, в ужасе заметил, что в дверях темной тенью стоит отец, сдерживает дыхание, молчит. Павлу показалось, что старик стал меньше ростом. Он вскрикнул от испуга.
- Отец…
- Тшшш..! - прошептал в страхе портной и ткнул пальцем в сторону кухни: жена все еще разговаривала с болтливой соседкой.
Возьми с собой!
Отец… Ты знаешь?.. Ты знаешь?..
- Молчи! Ради бога молчи! - перебил его отец отчаянным голосом, испуганно ухватил за плечи и потряс, будто желая разбудить, предостеречь от необдуманного шага. - Мама не должна ничего знать, слышишь! Ничего! Ничего! Она больна, у нее слабое сердце… Я тоже ничего не знаю… Не хочу знать! Лх… Идем в твою комнату… Нам надо поговорить… Как быть дальше, боже мой, как быть дальше!
* * *
В тот вечер Павел мчался по сумеречным улицам, словно сбросив с себя непомерную тяжесть, которую влачил до сих пор один, без чьей-либо помощи. В нем слабо тлела надежда. Ногами овладело отчаянное нетерпение. Скорей! "Не так быстро, лечу как сумасшедший, люди оглядываются", - думал он, а сердце стучало, раз-два, раз-два, подошвы ударяли о мостовую, все еще теплую от дневной жары. Он казался сам себе легче от сладостной тяжести пакета. Какая-то внутренняя сила подбрасывала его, он мог бы без труда вознестись и поплыть по воздуху, словно сухой лист, словно птичье перышко.
Вот она, улица, вот их старый дом. Кошка в нижнем окне лениво зевнет, когда он пробежит мимо. Вот тяжелые ворота с медной ручкой, ребенком он никак не мог до нее дотянуться. По деревянной спирали лестницы он мчится как ветер, не дыша, через три ступеньки, и останавливается лишь у самых дверей. Надо успокоиться.
Он стоит перед дверью, стараясь дышать ровно, переводит дух.
И тут в призрачном свете синей лампы вдруг замечает на дверях какой-то рисунок. "Нет, это мне кажется!" Он подходит совсем близко, но опять ничего не может разобрать. И несмотря на это… Рисунок явственно выделяется на дверях даже при слабом свете.
Павел оглянулся, чиркнул спичкой. Холодный ужас пронизал его до самых костей.
На дверях нацарапана шестиугольная звезда. Мелом, неуклюже, тяжелой рукой. Два кривых треугольника, один на другом. Небольшие, но так и бьют в глаза. Он оцепенел. Какие-то панические сигналы летят по телу. Как электрический ток. Что это значит? Случайность? Кто узнал?
Кто узнал? И почему… почему уже раньше… боже мой, я схожу с ума… Но почему все это… Конец… Скорее что-нибудь!..
"Jude" - резало ему глаза, раздирало уши, словно тысячи горластых репродукторов. Все в нем оборвалось - осталась горсточка пепла, словно вспыхнула и сгорела магнезия: ффф - и улетела! Это конец!
Он схватился за голову. Протер глаза, сверток с хлебом выскользнул, стукнулся об пол. Павел опомнился. Довольно! Не думать! Завтра все кончится! Все!
Он нагнулся за свертком и упрямо стиснул зубы. Он отгонял мысли и страх. Вытащил из кармана платок и, вкладывая слишком много силы, стер мел, вырвал его из потрескавшегося лака.
В комнатке горела настольная лампа, затемнение опущено, хотя на улице еще не наступила ночь. Эстер нет. Лишь черный чемоданчик стоит на своем обычном месте. Павел застыл, держась за ручку двери, не решаясь войти, не веря глазам.
- Эстер!
Услышал дыхание. Потом увидел ее. Она жалась к стенке за распахнутой дверью. Он быстро захлопнул дверь. Теперь Эстер стояла прямо против него, одетая, опустив руки, смотрела на него темными круглыми глазами.
- Что ты делаешь, Эстер! Неужели ты хотела…
Его охватила нежная жалость. Он сжимал ее в объятиях, целовал холодные губы.
- Зачем ты прячешься! Опомнись! Смотри, что я принес… Что-нибудь случилось?
Он отпустил ее, и она присела на самый краешек кушетки, глядя куда-то вперед, не шевелилась, сжимая в кулаке мокрый скомканный платочек.
Павел взял ее за плечо и легонько потряс.
- Ну!
Она прошептала:
Здесь кто-то был.
Это я. Я хотел…
Не сейчас. Раньше. Это был не ты!
Тебе, наверное, показалось? Кто мог…
- Нет. Я слышала чье-то сопенье. Определенно! Он и в окно на меня смотрел.
Видел тебя?
Не знаю… Думаю, что не разглядел.
- Гм.
Павел снял с девушки жакет, усадил на кушетку.
- Тебе, наверное, показалось. А в общем теперь уже все равно. Завтра ты отсюда уйдешь. Да ты слушаешь меня, а?
Он подсел к ней и все объяснил. Завтра он отвезет ее к тетке, в деревню. Поездом это недалеко. Ей, правда, нельзя ездить поездом, но если отпороть звезду и переодеться, никто не обратит внимания. Немножечко везения - и ничего плохого не случится. Не должно. Тетка живет на хуторе, на первый случай там безопасно. Он приедет через несколько дней. Тетя хорошая. Вот увидишь, там ты будешь жить как в раю. Лес, лес, облака и воздух. Тебе нужен свежий воздух. А когда приеду я, будем все время вместе. Только ты и я. Только ты и я. Вместе станем смотреть на небо. Ты еше помнишь Вегу?
Эстер тихонько слушала, а он, возбужденный собственным воображением, рисовал ей сказочные картины. Он все обдумал до мельчайших подробностей. Она выйдет из комнаты, вместе они двинутся на вокзал, он понесет чемоданчик, ей даст в руки хозяйственную сумку, и пойдут они рядышком, как брат и сестра.
- Купанье там классное. Два пруда. Послушай-ка, а ты плавать умеешь? Смотри не утони! Что я тогда буду делать?..
Он прогонял своими восторженными речами ее тоску и страх. Эстер слабо, с молчаливой благодарностью улыбалась его заботливости.
- А если нас схватят?
- Нет, не схватят. Не думай об этом. Ведь мы же будем вместе. А вместе ты не боишься! Завтра, завтра!
Им! обоим стало казаться, что в комнате посветлело, часы на его руке тикали ясно и безбоязненно. Павел лег совсем близенько к ней, погасил лампу. Обнял. Она съежилась в его объятиях и закрыла глаза. Они вели безмолвную беседу, разговаривали без слов, одной лишь речью тела, крови, дыхания. Думали о завтрашнем дне, о лесе и облаках, о созвездии Лиры, обо всем, что увидят и почувствуют, о том, что оба будут жить. Может быть, завтра…
Все это походило на приступ легкого головокружения.
И было рядом - рукой подать.
Откуда-то сверху донесся шум. Треск стекла. И чей-то хриплый голос. Пьяный вой. Рейсек с друзьями вином заливает одиночество. Этот шум приходил издалека, не мешал, они его не замечали.
- Ты мой, - услышал вдруг Павел ее шепот. - Ты мой единственный человек! Ты знаешь, я хотела сегодня убежать.
- Куда?
- Не знаю. Наверное, к отцу и маме, в Терезин. Я очень по ним стосковалась. Что с ними? Ты думаешь, они там?
Павел не знал что ответить, не хотел глупых утешений, дешевой лжи. но вместе с тем боялся тех мыслей, что составляли ее мир. Он молчал.
- Но я не смогла уйти. Не смогла. Я люблю тебя. Ты всегда со мной. Даже когда я думаю о чем-нибудь ином. И когда мне грустно, ты все-таки со мной. Я никогда не поверила бы, что на свете может быть такое. Все в тебе люблю: голос, губы, светлые волосы, сердце. Я слышу его, когда ты близко. И эту моршинку: она появляется, если ты озабочен… Я так тоскую по твоим рукам, так люблю их прикосновение… По твоему дыханью… Если мы переживем эти времена, я за все вознагражу тебя, если ты только будешь еще любить меня…
- Почему ты так говоришь?
- Тогда я уже ничего на свете не буду бояться. Обещаю тебе! Я хочу иметь твоего ребенка. Я это знаю! Твое дитя!
У Павла кружилась голова. Он затаил дыхание. Сжал ее в объятиях, опасаясь слов. Пусть замолчит! Неизбежность надвигающегося заставила его трепетать. Ласки Эстер застали его врасплох. Он не узнавал ее. Поднялся на локтях, ее шепот кружил ему голову, дурманил, сердце бешено колотилось.
Слышишь? Очнись!
Павел!
Что? - прошептал он.
Эстер с силой притянула его, прижалась губами к его неподвижному рту. Он услышал ее голос.
- Хочу быть твоей. Сейчас, сейчас же, не жди…
милый…
* * *
Прочь время! Оно шумело рядом, но их не касалось. Они выпали из его грохочущей кареты.
Сверху снова раздался хриплый вопль, звон разбиваемого стекла, треск дверных косяков, кто-то протопал под окном, оставляя за собой безобразные ругательства, угрожая кому-то. И снова тишина с далеким шорохом мышиных лапок и величественное тиканье часов за стеной. Тик… так…
Все кончилось; они возвращались на землю, еще ничего не понимая, потрясенные той силой, что таилась в них обоих. Оба молчали. Слов не было. Павел не открывал глаз, он все еще всем своим существом чувствовал ее близость. Кружилась голова. Они долго лежали так, среди городских стен, две маленькие судьбы, заброшенные под чью-то крышу. Сколько это длилось? Годы, световые годы, которыми измеряется расстояние между звездами.
Павел взглянул на светящийся циферблат и ужаснулся.
За окном стояла ночь.
Он осторожно встал, зажег лампочку. Удивился, что ничего не изменилось. Ничего. Стол, стул, черный чемоданчик, на окне молчит приемник. Он вернулся взглядом к Эстер.
Она уснула.
Желтоватый свет падал на ее волосы.
Павел склонился над ней затаив дыхание. Впился глазами в ее лицо. Она пошевелилась от его пристального взгляда. Легкая детская улыбка скользнула по губам, она прижалась лицом к подушке. Павел поцеловал ее, заботливо прикрыл одеялом и на цыпочках пошел к дверям. Не удержался, обернулся.
Резко распахнул двери и шагнул во тьму.
XII
Трах! Одинокий выстрел хлестнул по ночным улицам. Потом наступила тишина. Над городом еще лежала тьма. Звездная ночь только собиралась повернуться к утру. Нигде ни проблеска света.
Выстрел пробрался в сон откуда-то издалека, и пробуждающийся не поверил бы в его реальность, если бы один за другим не грохнули еще и еще, объединенные воедино треском пулемета. Та-та-та…
И снова минута невообразимой тишины в пустынных темных улицах.
И опять все повторилось с удесятеренной силой, перейдя в оглушительный грохот, от которого задрожали стекла в слепых окнах. Грохот заметался эхом в руслах улиц, как черная спугнутая птица, забился крыльями о стены домов.
Грохот несся над городом, врезался в сердце.
Стекла снова задребезжали.
Ужас, удесятеренный тьмой, охватывает душу, а мозг, неохотно стряхивая сон, в первые мгновения отказывается что-либо понимать.
Что происходит? Откуда? Это близко? Кажется, со стороны реки?
- Иисусе Христе! Иисусе Христе! - монотонно повторяет голос в соседней комнате.
Это мама. Когда Павел проснулся, все были уже на ногах. Он слышал материнские причитания:
- Иисусе!.. Спаси!…
Он выскочил из теплой постели, стуча зубами от холода, и, ничего не понимая, кинулся к окну. Стукнулся коленом об угол стула, и боль окончательно убедила, что это не во сне. Тихонько застонал. Высунулся на улицу, оперся руками о подоконник.
Все еще тьма! Над крышами мерцают звезды, побледневшие в предчувствии утра. В окнах напротив, среди цветочных горшков и банок варенья, белеют лица.
Недвижимые. Немые.
Павел отскочил обратно в комнату, одержимый единственной мыслью: "К ней! Быстрее!" Зажег лампочку над изголовьем постели и в страхе погасил, услыхав выкрики из дома напротив: "Свет! Погасить свет! Затемнение!"
Оглушительный грохот пригвоздил его к месту, налетел как смерч, завихряясь в узких уличках, промчался над городом, уперся в окна, бешено сотрясая рамы, ворвался в комнату. Пушки! Павел как пьяный шарил, вслепую нащупывая вещи. Рубаха, брюки, сандалии! Он сразу попал в них босыми ступнями. Дребезжание стекла и мамины монотонные заклинания тонули в буре звуков, рвали нервы.
"К ней! К ней! - Мозг впустую, как мельница без зерна, перемалывал эти два слова. - К ней! К ней!"
На улице залился свисток, и сразу же на центральной площади заревели моторы тяжелых военных грузовиков. Они громыхали во тьме, рвались куда-то вниз, к набережной, где среди города разыгрывалась непонятная битва.
И еще машины, свистки. Та-та-та…
Павел распахнул двери, зажег в передней свет. И очутился перед отцом. Портной был одет в потертый люстриновый костюм, на темени растрепанная прядка зеленоватых седин, в глазах тупая решимость. Они молча глядели друг другу в лицо, дрожа от внутреннего холода. Беспомощное пожатье плеч.
Отец!
Павел проскользнул мимо него, распахнул дверь на лестницу и, прежде чем портной опомнился, уже летел сломя голову вниз. Ворота… Он ухватился за тяжелую металлическую ручку, отчаянно затряс ее.
Заперто!
Еще раз!..
Темная мужская фигура выросла за его спиной, схватила за локти, лица он не видел, но по шепелявому голосу узнал привратника.
- Ты куда?
Откройте! Я должен… - Он вертел ручку. Та не поддавалась. Мужская рука сжала его запястье железными тисками, тащила от ворот. Павел бешено вырывался.
Откройте! Слышите? Мне необходимо… быстрее, прошу вас!
Рехнулся. Это теперь-то? Не слышишь, что ли? - тряс его за плечи мужчина. - Опомнись, парень! Я не имею права никого выпускать… слышишь! Запрещено… А если даже! Далеко тебе не уйти… стреляют рядом… окружают целые кварталы, может быть, и нас…
Павел схватился за голову, сжал ее ладонями. Свист. Завывающий, высокий! Он уперся лбом в решетку ворот. Решетка давит, приятно холодит. Твердая материя. Павел вцепился в нее пальцами, повис всей тяжестью. Ноги ослабели. "Откройте! - стучало где-то внутри. - Откройте!" Он слышал, как лязгают его зубы. Смешной звук.
Он не смог подавить прерывистого всхлипывания, удержать рыдающий стон. Что делать? Ждать, ждать! Пока ее найдут, вытащат из тьмы? Потом придут за ними. О эта ночь! Тьма застала их врасплох! Отчаяние разрывало его. Он стиснул веки. Трах! Приглушенные голоса за его спиной. Равнодушные!
- Что с ним? - шепчет кто-то. И другой: - Спятил, наверное! - Бедняга! Не может быть! Такой мальчишка. - Сегодня ничему удивляться не приходится. Отведите его в постель… Постойте… Что там происходит? Тихо!