Да вот он, здесь, уже совсем рядом, трясет своей росинантной нечесаной гривой, тянется стаканчиком к твоему окну. А светофор-то, подлец, так и не переключился. Сидишь, набычившись, как тот "ситроен"… да сколько же времени он тут стоять собирается, это ж целая вечность, прости Господи! Прости, Господи, и помилуй рабов Твоих, и не покинь их под небом Твоим, и на дорогах Твоих, и на обочинах дорог Твоих, амен. Ну вот. Наконец-то отошел, ковыляет дальше; на грязной коричневой футболке сзади - выцветшая надпись про пиво… а и вправду, не напиться ли ближе к вечеру? О! Светофор переключился, вот чудеса-то! Поехали!
"Вернулся? - спросил Осел, присаживаясь рядом и пожимая Василию руку. - Когда банкет? Сегодня?"
- "Да погоди ты с банкетом. Успеется."
Василий помолчал, не зная с чего начать. В повадке Осла он чувствовал какую-то незнакомую недоброжелательность, и это сбивало его. Подождав минуту-другую, саксофонист хлопнул себя по коленям и потянулся вставать.
- "Ладно. Помолчали и хватит. У меня, видишь, час пик. Самая работа."
"Погоди, - остановил его Василий. - Я ведь тебя искал, спросить хотел. Ты, случаем, Мишку не видел?"
Осел длинно присвистнул:
"Ну ты даешь, чувак! Ты что, ничего не слышал? Мишку нынче только в телевизоре и увидишь. Он у нас теперь птица высокого полета, местная знаменитость. Мы с Веней каждый день на него смотреть ходим. К Хези в лавку. Как в театр. Культурно развлекаемся, можно сказать."
"Да знаю я, знаю, - вздохнул Василий. - Вчера и узнал. Случайно, в ресторане по ящику передавали."
"Ну да. В ресторане, - насмешливо повторил Осел. - Красиво жить не запретишь. Наше вам с кисточкой…"
"Слушай, Осел, - сказал Василий, теряя терпение. - Что это ты на меня смотришь, как вор на су?ку? Только что нос не зажимаешь… Я что - перед тобой провинился чем или как?"
- "Да как же мне на тебя смотреть, когда ты сука и есть. Самая натуральная. Я даже удивляюсь, как это Квазимодо на тебя не наскакивает. Эй, Квазимодо! Ты бы, пес, принюхался к нему, что ли…"
"Ты лучше бы сам к себе принюхался, - в тон ему ответил Василий. - Ты что вчера пил? Несешь ахинею…"
"Ахинею? - переспросил Осел. - Ну-ну. Ты вот тут расселся, как жлоб кабацкий, а из Мишки, может быть, в это самое время жилы тянут в какой-нибудь норе. Глаза б мои на тебя не смотрели… Вернулся он, понимаешь ли! А где ты раньше был? Ты что, не видел, что его одного тут бросать нельзя? Ага, молчишь… Ну вот скажи, скажи: он просил тебя остаться или нет? Ну?"
- "Просил…"
- "Ага, просил! Это он, заметь, который ничего и никогда тут ни у кого не просил. А у тебя - попросил. И что теперь? Теперь его за яйца подвешивают, а ты по ресторанам какаву с телевизором потребляешь…"
"Зря ты это, - сказал Василий. - Я его никуда не гнал. Каждый сам за себя отвечает."
"Ну и отвечай, - Осел встал и потянулся. - Сам за себя… Чего же тогда ты сюда-то приперся? Искать, спрашивать… Ладно, бывай. Мне работать надо."
- "Погоди… Он ведь мне ничего не оставил - ни знака, ни слова, ни полслова - ничего! Неужели никто из вас тоже ничего не видел? Как так можно человека похитить - ума не приложу! Еще и при собаке…"
Осел рассмеялся.
"При собаке, при собаке, не сомневайся. Только никто его не похищал, Мишку-то. Сам шел, как миленький. Еще и араба своего, в ногу раненного, на колясочке вез. И Квазимодо рядышком, как всегда - единственный нормальный из всей честной компании. Я их как увидел, так сразу понял, что дело швах, что задумал он чего-то несусветное над собой сотворить. Мы как раз с Венечкой на Ротшильда играли, когда он подошел. Возьми, говорит, Осел, Квазимоду, подержи до Васиного возвращения. А ты? - говорю. А я, говорит, уезжаю далеко и навсегда. Куда? - спрашиваю. В ад, - отвечает. Такие вот дела, Васенька."
- "Ну а ты что? Почему не удержал?"
- "Ага… Удержишь его… Единственно что - собаку я брать у него отказался. Думал, может с Квазимодой он передумает, ради друга, типа того. Да и кроме того, была у меня на Квазимоду надежда, что защитит он Мишку в случае чего. Все-таки пес у вас башковитый. Жаль только, хозяева у него дебилы…"
"На себя посмотри, моралист, - Василий встал и отряхнулся. - Что ж, спасибо, просветил. Можешь продолжать уборку капусты. Сколько ты тут за утро сшибаешь?"
"А ты что - фининспектор? Сколько ни сшибаю - все мое, - сказал Осел ему в спину. - Э-эй! Погоди-ка… я тут еще кой-чего вспомнил."
Василий обернулся. "Ну?"
- "Бейт-Асане. Так его ад называется: Бейт-Асане."
* * *
В подвале Василий достал колоду.
"Значит, так, Квазимордина. Вверим свою судьбу слепому случаю в лице… вернее, в морде твоего сомнительного интеллекта. Отгадываешь карту - едем. Не отгадываешь - остаемся, звоним Алексу, чтоб забирал тачку и живем себе, как жили. На самом деле, надо бы так и сделать безо всякого гадания, но так уж и быть - дадим шанс собственному сумасшествию… Иди сюда, псина, ну…"
Он вынул карту - оказалась четверка пик - и поднял ее перед радостной мордой собаки.
- "Ну?"
Квазимодо напрягся и уверенно пролаял девять раз.
"Так я и думал, - вздохнул Василий. - Делать нечего. Едем."
Абу-Нацер
Когда не надо, темнеет в два счета, а когда надо, душа из тебя выйдет, пока дождешься. Это ж сколько у нас на часах-то? Шесть… долго еще, ох долго… Ничего-ничего, потерпим. Не привыкать. Абу-Нацер закурил. Вот видишь - закурил, - сказал он сам себе. - А почему закурил? Потому что день, потому и закурил, так что не жалуйся, на гневи Аллаха. Ночью-то особо не раскуришься. Ночью на один огонек твоей сигареты по пять снайперов найдется. Он разогнал рукою облачко сигаретного дыма и осторожно выглянул из пещеры. Сквозь спутанные ветви растущих у входа кустов виднелось глубокое вади, желто-зеленый склон горы напротив, оливковая роща, крутая петля шоссе. Хотя, если честно, то снайперов и днем хватает. Обложили, как волков… не знаешь, с какой стороны пуля прилетит.
Сзади донесся храп. Абу-Нацер выругался свистящим шепотом и вернулся в глубь пещеры, туда, где спали его товарищи. Вот вам, гады! Вот! - особо не разбираясь - в живот, по ногам, по башке - сапогами, сапогами!..
"А?.. Что?.." - Махмуд и Хамдан сели, ошалело оглядываясь и хлопая глазами в полумраке.
"Ишаки! - прошипел Абу-Нацер, продолжая пинаться. - Я вам сколько раз говорил - не спать на спине! Тупые обезьяны! Еще раз услышу храп - зарежу, клянусь глазами!"
"Я на боку спал," - жалобно запротестовал Хамдан, закрываясь руками.
"Буду я еще разбираться - кто как спал! - рычал Абу-Нацер, входя в раж. - Обоих зарежу! Даже храпа ждать не стану! Вот увижу кого-нибудь из вас на спине и зарежу!"
"Тогда зарежь сейчас, - мрачно сказал Махмуд. - Ну не могу я, как ни стараюсь. Ложусь на бок, а просыпаюсь все равно на спине. Это меня сатана переворачивает."
"Сам ты сатана, - неожиданно успокаиваясь, проговорил Абу-Нацер. - И дурак к тому же. Возьми гранату, привяжи сзади к пояснице и все дела. Сатана как начнет тебя переворачивать, так граната по хребтине прокатится и не даст. Понял, чучело? Я так свою третью жену отучил, гранатой. За три ночи отвыкла. А до этого полгода бил и все без толку… Тебе дать, или сам найдешь?"
"Сам найду…" - пробурчал хмурый Махмуд, залезая в подсумок.
Абу-Нацер напрягся - не добавит ли парень еще чего, не проворчит ли какое неудовольствие, даже самое малое? Нет, смолчал пес. Боятся они его, как огня. Смерти не боятся, а его боятся. И хорошо, что так. Без страха нет послушания. Он вернулся к выходу из пещеры, выглянул, прислушался. Тихо.
Обманывает она, эта тишина, врет, как все бабы. Бабу хоть избить можно или помять хорошенько… Абу-Нацер облизнулся и сглотнул слюну. Уже скоро две недели, как он не знал женщины. Хоть Хамдана трахай… Чертова облава! Четыре жены у человека, ждут, задрав юбки - подходи да суй, но только как подойдешь, когда со всех сторон обложили, когда повсюду засады и блокпосты, когда каждый камень может оказаться фальшивкой, скрывающей армейского снайпера, а каждая старая "субару", вроде бы набитая возвращающимися со стройки пожилыми рабочими в кафиях, может разродиться группой переодетого спецназа? Абу-Нацер перевел дыхание. Ничего… Сегодня отведу душу. Сегодня кто-то кровью умоется, а кто-то семенем… всему свой срок, каждому свой удел. А что до облавы - то переживем и облаву. Не из таких переделок выходили, слава Аллаху…
Он усмехнулся. Его считали заговоренным, говорили: ты, Абу-Нацер, как кошка - семь жизней тебе дадено, в огне не горишь, в тюрьме не сохнешь; пуля тебя не берет, ракета не валит… Что правда, то правда. Насчет кошки он не уверен - сколько там у нее жизней… а вот он-то сам точно через какие только смерти не прошел; из каких только темных задниц не вывинчивался, живой и невредимый. А в самом деле, не посчитать ли? Шевеля губами, Абу-Нацер начал загибать пальцы. Только прямых покушений на него выходило три. Первый раз в Бейт-Лехеме, когда ехали в машине вместе со Шкаки и его телохранителями, и Шкаки сказал что-то наглое про выкуп, который Абу-Нацер с одного местного торговца взял… что же он сказал-то?.. нет, давно было, не вспомнить; да и не важно, а важно то, что Абу-Нацер не стерпел, плюнул ему прямо в жирную его морду, плюнул и вышел из машины, в ярости неимоверной, вышел, сделал пять шагов в переулок и упал лицом вниз от взрывной волны. Потому что за спиной у него шкакин мерседес взлетел на воздух вместе с самим Шкаки и тремя его псами. Так-то не взлетел бы, сгорел бы, и все дела - вертолетные ракеты невелики; но когда весь багажник набит взрывчаткой, то отчего бы не полетать… Пол-улицы разнесло, несколько прохожих убило, а Абу-Нацер даже не ушибся. Потому что в переулок пошел, а не остался на улице, вот углом и прикрыло. Получается, что дважды ему тогда повезло: когда из машины вышел и когда в переулок свернул. Это что ж, за две жизни надо считать или все-таки за одну? Нет, скорее, за одну… не будем жадничать.
С тех самых пор ездил он только с открытыми окнами и радио не включал - чтобы геликоптер еще издали услыхать. Это-то его и спасло - загибай, Абу-Нацер, второй палец. В тот раз ехал он с этим… как его?.. Халиль, что ли? Может, и Халиль… много их, этих халилей через абу-нацеровы руки прошло… да… Ехали из Рамаллы в Бир-Зейт, Халиль вел, а Абу-Нацер деньги считал, бумажник в руках держал. Как он этот вертолет услышал, только Аллах знает. Но как-то услышал; бумажник бросил, дверцу открыл, и - в кусты на полном ходу. Знал, что времени останавливаться нету. И Халиля предупреждать - тоже. А тот, дурачок, только рот открыл. Так с открытым ртом и сгорел. Жалко было потом. Хороший ведь бумажник, французский, из отличной кожи, подарок на свадьбу. И деньги в нем, и документы, и фотографии. Только нет худа без добра - потом-то, когда бумажник нашли, то подумали на обгорелую чушку, которая от Халиля осталась, что это Абу-Нацер собственной персоной. Кто-то, небось, в Шабаке премию получил. Он премию, а Абу-Нацер - два спокойных месяца, без погонь и облав. И оба довольны - что съел, того не отнимут.
Из этого случая вынес Абу-Нацер важный урок: мертвым считаться выгодно, ведь за трупом никто не охотится. А значит, мало просто выжить; нужно, чтобы никто не знал о том, что ты выжил. Ну а для этого прежде всего надо оказаться единственным выжившим. И это непростое ремесло он отшлифовал впоследствии до уровня искусства. К примеру, в Эйяле… нет, погоди, это было уже потом, а до этого - загни-ка третий палец - за третью смерть, что обошла стороной, за четвертую жизнь, что свалилась с небес в твои удачливые руки. Помнишь, небось, Хадера Маршуда и его сынка, Абеда? Папаша владел многими сотнями дунамов земли возле Твейбы. А коли многим владеешь, то отчего б не продать чуть-чуть? Немного, всего две трети. Так нет ведь, не хотел. Упирался, как старый ишак, пока у Абу-Нацера не кончилось терпение. И ведь знал, с кем торгуется, идиот…
Короче, подписать-то он подписал, но для этого пришлось лишить старика всех пальцев на левой руке и даже мизинца на правой. Но умер он не от этого. Инфаркт, с кем не бывает? И, главное, умер-то уже дома… разве виноват Абу-Нацер в его смерти? Нет ведь, правда? Почему же тогда заявился его сыночек на следующей неделе в семейный абу-нацеров дом, в родное его гнездо в Бейт-Асане, где он с детьми своими играет и жен своих дрючит, где он отдыхает от трудов и сражений в кругу семьи и друзей? Почему? И почему в руках у него был автомат М-16, из которого начал он от самых ворот поливать абу-нацеров двор, пока не расстрелял весь рожок, все тридцать патронов, до последнего?
Все, кто были тогда во дворе, бросились врассыпную, все, кроме самого Абу-Нацера. Он-то знал, что от смерти не бегают. От смерти уходят. И потому он просто стоял и ждал, что будет. А когда рожок кончился, то на залитой кровью земле остались лежать его пятилетняя дочка, несколько куриц, осел, и старуха Лейла - мать второй жены, и больше на дворе не было никого, только Абу-Нацер, слегка забрызганный кровью дочки, но в общем-то живой и невредимый и старший сын Хадера Маршуда, пораженный столбняком от пяток до кончика автоматного ствола. Это и впрямь было похоже на чудо. Потери были совсем невелики, а с тещей так просто подфартило. Дело выглядело конченым, так что дальше Абу-Нацер не торопился. Он оглушил Абеда лопатой - просто так, на всякий случай, для проформы - ведь парень выглядел оглушенным и до лопаты, позвал жен и приказал убрать со двора мертвечину. Потом он позвонил своим ребятам и, ожидая их, спланировал все до мелочей.
Кровная месть - вещь серьезная. Прежде всего необходимо определить ее объем. Род Маршудов был велик - несколько сотен душ. Всех не перережешь. То есть, конечно, можно, но больно уж хлопотно. Скорее всего, следовало ограничиться только семьей нападавшего. С другой стороны, это могло показаться людям проявлением слабости. Значит, требовалось компенсировать малое количество трупов особой, из ряда вон выходящей жестокостью. Изобретательности Абу-Нацеру было не занимать, поэтому то, что в итоге проделали с Абедом Маршудом, его женой и тремя детьми, описанию не поддавалось. Даже бывалые абу-нацеровы хлопцы сблевали все как один. Самого Абеда Абу-Нацер убил последним, заставив до этого смотреть на истязаемую семью. Надо сказать, что парень держался молодцом и потерял рассудок относительно поздно, перед самой смертью.
Зато после этого никто и думать не осмеливался спорить с Абу-Нацером. Вот она, цена жестокости. Убить просто так - да какой в этом смысл? Убийство должно поражать воображение, иначе грош ему цена. Обычное убийство убивает одного человека, только и всего. Жестокое убийство убивает еще и волю живых - всех, кто о нем слышит. Тут главное - детали. Чем больше их и чем они страшнее, тем лучше. Люди любят бояться. Они не станут затыкать уши. Налей им туда крови, Абу-Нацер, налей слезы, выстели им дорогу синими языками удушенных. Пусть боятся. Без страха нет послушания. Люди любят слушаться.
Пятую жизнь он получил в подарок в хевронском заброшенном доме. Сначала там все шло как нельзя лучше. Им удалось подстрелить офицера - редкая удача, большой урон врагу. Надо было уходить сразу, но после такого успеха море казалось Абу-Нацеру по колено, и он решил остаться, чтобы попробовать снять еще кого-нибудь во время эвакуации убитого. Это было ошибкой. Больше ни в кого попасть не удалось, зато враги успели окружить весь квартал. Абу-Нацер приказал тем двоим, что были с ним, оставаться в доме и стоять до последнего патрона, а сам спрятался по соседству. И снова сначала все шло по плану. Солдаты обнаружили его парней, снесли бульдозером дом, и на этом все бы и закончилось. Такие случаи в его практике уже встречались, так что он даже не особо волновался - просто сидел и пережидал пока "Голани" уйдут. Если бы не собака… Откуда она вдруг возникла, эта тварь? Стрелять, понятное дело, означало себя обнаружить, так что пришлось защищаться ножом. Но подлая тварь оказалась не лыком шита. Он и ножом-то толком воспользоваться не успел - полоснул по мерзкой собачьей морде и потерял. Потерял?.. да нет, не потерял - сволочь чуть ли не выкусила у него этот нож вместе с рукой. И сразу к горлу. Абу-Нацер защищался как мог, но тварь была сильнее. С такими-то зубами…
Бр-р… Даже сейчас страшно вспомнить. Он поднес руку к лицу, ощупывая шрамы. Она уже почти держала его за горло… да что там "почти"!.. - она уже просто держала его за горло. Так близко к смерти Абу-Нацер еще не был никогда во всех своих предыдущих и последующих жизнях. Его рука, прикрывающая сонную артерию уже готова была соскользнуть под натиском страшных клыков, как вдруг… вот уж действительно - вдруг! Спасение пришло самым неожиданным образом. На улице разорвался фугас, снес наружную стену, и тварь оставила его в покое. Взорвись фугас тремя секундами позже - не сидел бы он сейчас в этой пещере…
Абу-Нацер закурил. Время к семи. Еще часик-полтора и можно двигать. Сзади снова послышалось легкое похрапывание, но вставать было лень, и поэтому он просто наугад швырнул вглубь пещеры камень поувесистее. Раздался полукрик-полувсхлип, и похрапывание смолкло. То-то же… Помощники у Абу-Нацера сменялись часто. Кто в бою погибал, а кого он и сам укладывал, под тяжелую-то руку… Жизнь нервная, иной раз надо на ком-то раздражение выместить, вот и получается ненароком. Жизнь нервная… это ж которая теперь? До скольких досчитал? До пяти? Значит, надо прибавить еще одну-две, скорее все-таки две, чем одну. Первая - когда он чудом уцелел, отсидевшись в подземном укрытии рядом с Тубасом, а вторая - во время рейда в Эйяль. И в обоих случаях он уходил один, покидая своих помощников, жертвуя ими, как ящерица жертвует своим хвостом, оставляя его в руках преследователей.