Подъезжает он, значит, ко мне, элегантный, как саперный бульдозер, весь в бахроме и в заклепках, волосы до плеч, борода лопатой, и вежливенько так просит познакомиться. Мол, звать его Брайан, работает он тут неподалеку и давно уже меня заприметил. Мол, никогда ему не доводилось вживую такого крутого альта слушать. Мол, преклоняется он перед моим непревзойденным мастерством и прочие прибамбасы в том же духе. И по этой самой причине, как есть он саксофонист-любитель, вздулась у него совершенно непреодолимая мечта - сыграть со мною дуэт. Мол, он абсолютли дико извиняется за свою чудовищную наглость, но не соизволит ли маэстро… ну хотя бы чуть-чуть, ну хоть десять малюсеньких техасских минуточек… а уж он-то, бульдозер, со своей-то стороны был бы так благодарен, так благодарен, что просто… что просто…
Тут от полноты чувств он сделал такой глубокий вдох, что всосал весь воздух в зале, и мне элементарно стало нечем дышать. И я сказал себе, сурово так сказал: стыдись, Осел! Стыдись! Человек к тебе со всем респектом и даже более того; человек душой своею немудреной к высокому искусству тянется, а ты? А у тебя, лабуха позорного, в голове одни сплошные кабацкие глюки. В общем, вогнал я сам себя в такой стыд, что аж прямо покраснел, что не случалось со мною вот уже лет пятнадцать.
И отвечаю я тому бульдозеру в меру своего очень музыкантского инглиша: мол, редко такого понимающего человека, как он, можно встретить, даже на столичных концертах. Что во всех этих карнеги-холлах, олимпиях и ковент-гарденах одни снобы в шиншилях да в соболях, а фишку по-настоящему, если разобраться, никто просекает. И потому, мол, коли выпала мне, гордому, но честному маэстре, столь огромная честь повстречать такого замечательного слушателя, то я, со своей стороны… ну, и так далее.
Тут он просиял всеми оттенками счастья, как Таймс-сквер в дождливую ночь, и резво куда-то сбегал - так, что не успел я дух перевести, а он уже вертается, причем не один, а - батюшки-светы - с саксофоном! И с каким! Конновский Сильвер лет семидесяти от роду! Это, Миша, чтоб ты понял, для саксофониста - как скрипка Амати для скрипача. Я о такой дудке даже в пылкой юности, когда все еще кажется возможным, мечтать не осмеливался. В общем, припух я слегка от неожиданности, но и обрадовался тоже - вот, думаю, смогу подудеть на этакой реликвии!
Но сначала требовалось ублажить этого техасского рокера Брайана. Начинаем мы наш дуэт, играем минут пять, и становится мне как-то не по себе. Вроде бы и дудит мой поклонник в точности, как полагается средненькому чайнику - ни шатко, ни валко, старательно так повторяет фразы… но нет-нет, да и завернет какую-нибудь странность: то, понимаете, дунет изо всех своих немеренных сил, так что сакс едва ли не лопается, а то дышит еле-еле, как на ладан, да так тихонечко, что и Квазимодо бы за десять шагов не услышал. Будто испытывает старика Сильвера на предельных режимах. Ладно, думаю, забавляйся, я потерплю. Главное, дай мне потом с инструментом поразвлечься.
Ладно. Выдает этот Брайан последнюю кошачью трель, кладет Сильвера на стул и начинает мне руки пожимать, благодарить и прочее. А я все на сакс его смотрю и чем больше смотрю, тем больше он мне нравится. Обычно, знаете, старые инструменты биты-мяты. Во-первых, при нашей профессии трудно чтоб не упасть где-нибудь по пьяне. А во-вторых, даже на трезвую голову, как ни бережешься, а все об какой-нибудь неловкий угол заденешь. Вот тебе и вмятина. А вмятина на саксофоне - это как черепно-мозговая травма. Вроде и голова зажила, а человек уже не тот: психует ни с того ни с сего, глючит по-всякому и так далее. Так и саксофон. Это он выглядит таким хулиганом, а на самом деле нежнее его инструмента нету. Опять же люфты всякие в соединениях… клапана разбалтываются… да мало ли что?!
Этот же Сильвер выглядел практически новеньким, почти не заигранным - редчайший случай! В общем, откладываю я в сторонку свою стандартную Ямаху и просто для проформы спрашиваю у моего сияющего от счастья рокера: мол, я попробую, ладно? И тут, представляете себе, этот техасский хам выдает следующий текст: извини, мол, прости, дорогой маэстро, но нету пока что такой возможности. Это почему же? А потому, что он, Брайан, обязан закончить свой эксперимент, и в этой связи ну никак не могет допустить меня к инструменту. Импосибел.
Хорошо, говорю, хоть и обидно, но хрен с тобой, валяй, делай свой эксперимент; если недолго, то я могу и подождать. Недолго, отвечает, пары минуток хватит… И вот поворачивается этот здоровенный волосатый жлоб к своему ослепительно прекрасному Конн Сильвер Плейту образца 1927 года, берет его за нежную лебединую шею, и… и… - тут голос у Осла дрогнул, он судорожно закашлялся, справился и закончил сипло. - …и со всего богатырского маху обрушивает его на барный табурет."
"Господи-Боже-мой, ужас, варварство-то какое…" - скороговоркой проговорил Веня. Мишка сидел молча, криво улыбаясь. Даже Кочерыжка перестала подхихикивать и тревожно завертела головой, для надежности покрепче ухватившись за своего дремлющего Полковника. Услышав нештатную тишину, проснулся Квазимодо, быстро осмотрелся и хотя не обнаружил ничего подозрительного, но все же счел подобную проверку чересчур поверхностной и как особо ответственный пес отправился лично проверять территорию.
"Налей-ка мне, Миша, - сказал Осел. - Вот же черт… до сих пор, как вспомню, так плачу…"
"Что ж, история, конечно, ужасающая, - насмешливо заметил Мишка, наливая и протягивая Ослу стакан. - Правда мне, как человеку от музыкального мира далекому, трудно понять всю глубину ваших переживаний…"
"Ты погоди ерничать, - прервал его Осел и, не поморщившись, заглотил водку. - Это еще не все. Будет понятно для всех, даже для идиотов."
"Покорнейше благодарю господина Паганини," - церемонно поклонился Мишка.
Осел помолчал, качая головой и всматриваясь в мерцающее нутро костра, вздохнул и продолжил:
"Короче, в глазах у меня потемнело так, что я, слава Богу, не увидел, на сколько кусков разлетелся старик Сильвер. Но его предсмертный крик я не забуду никогда, это точно… Наверное, так кричат дети, когда их за ноги да об пол. Хорошо хоть смерть его была быстрой, долго не мучился. Не то, что другие клиенты Брайана. Но о других клиентах я тогда еще не знал ничего. Тогда меня занимало только одно желание - как можно быстрее добраться зубами до волосатой шеи этого гада, перегрызть ему яремную вену, сонную артерию, или что там у них, у бугаев, отвечает за их мерзкое, вредительское существование.
Я просто не помнил себя от ярости и горя, я набрасывался на него снова и снова, и даже когда он наконец ухитрился более или менее надежно скрутить меня и удерживать на расстоянии вытянутых рук, даже тогда я еще клацал зубами, как сумасшедшая рысь. Надо отдать ему должное - бить меня он и не думал, просто держал. Держал и говорил. Сначала-то я, понятное дело, ничего не воспринимал… но все проходит, даже такая ярость и такое горе… в общем, в какой-то момент я обессилел достаточно, чтобы перестать рыпаться и начать слушать.
Объяснение оказалось простым и в то же время невероятным. Официальной профессией Брайана являлось разрушение. Вот так, ни больше, ни меньше. Мужик работал в крупной компьютерной фирме совсем невдалеке от моего кабачка. Работал разрушителем на зарплате. Оказывается, все компьютерные детали… ну там диски, клавиатуры, мышки, коробки и так далее - короче, всю эту дребедень требуется проверять на вшивость - при какой, скажем, температуре она еще фурычит, а при какой - уже нет. Или - с какой высоты может упасть… или - какое давление выдерживает… качка там, усушка, утруска и прочие удовольствия.
Потом уже, когда мы с ним совсем подружились, он показал мне свою лабораторию, полную всевозможных станков для художественной ломки вещей. Станки эти были похожи на пыточные - мощные такие устрашающие прессы, вибрационные платформы с ремнями для привязывания предметов, печи, звуконепроницаемые камеры… - короче, полный набор.
Был там даже специальный прибор для внезапного роняния. Казалось бы - хочешь ты разбить, к примеру, чашку… отчего бы просто не бросить ее на пол, рукой? - поднять так и отпустить… дзынь… Ан нет, не годится. Брайан мне объяснял, что рука человеческая перед тем, как бросить, начинает легонько подрагивать от возбуждения. Чашка это чувствует и пытается подготовиться - ну там, повернуться как-нибудь повыгоднее - авось уцелеет. А коли так, значит и эксперимент не чистый. Полную внезапность бросания может обеспечить только бездушная машина. Во как!
Все это было в каком-то смысле даже любопытно. Как-то я провел у Брайана в гостях почти полный день, и весь этот день он был занят разрушением. Засунет, скажем, в муфельную печь какой-нибудь компьютер подороже и начинает тихонечко поворачивать регулятор температуры. А сам смотрит в печное окошечко; смотрит и тихонько так поворачивает. И на лице у него написано веселое такое любопытство. Бедняга компьютер сначала настораживается, потом начинает потеть, но какое-то время еще гоняет туда-сюда свои байты с электронами. А Брайан все поворачивает… и вот, наконец, на компьютерной мордочке звонко лопается декоративный пластик. Брайан удовлетворенно кивает, что-то записывает в свой блокнот и снова берется за рукоятку. Еще немного, и начинает гореть краска, затем плавится пластмасса, обугливается металл… а Брайан все поворачивает свой регулятор, и широкая улыбка расплывается по его бородатой будке.
Покончив с печью, он выбирает себе новую жертву и переходит на пресс. С пресса - на вибростанок. И так - до конца рабочего дня, пять дней в неделю, пятьдесят недель в году, за вычетом отпусков, а также государственных и религиозных праздников… Правда, отпуска он не любил, из рассказов Брайана я понял, что начальству приходилось каждый раз выгонять его силой. Но вот что интересно: никогда, вы слышите, никогда не встречал я человека более счастливого и самодостаточного, чем этот Брайан. Он даже не был женат, не пил, не курил, даже на Харлее своем ездил только на работу… - похоже, что процесс разрушения полностью удовлетворял все его большие и малые потребности.
Впрочем, иногда материала не хватало, и тогда ему приходилось добавлять со стороны - что, кстати, и произошло с несчастным Сильвером, вечная ему память. Но все это - не по злобе, нет, ни в коей мере… в сущности, он был хороший мужик, добрый такой, чувствительный. Вот только кончилась эта история крайне неприятно… да… Налей-ка мне еще, Миша."
"Нет, - твердо сказал Мишка. - Не налью."
- "Это почему же?"
- "Да все потому же. Знаю я тебя. Сейчас откинешься как труп тени отца Гамлета… ищи тебя потом свищи с концовкой. Один раз ты нам так уже удружил, помнишь, Веня?"
"Помню, - подтвердил Веня. - Не наливай, пока не доскажет."
"И ты, Брут! - с досадой сказал Осел. - Друзья называется… вас бы испытать по методу Брайана… Ладно, черт с вами, слушайте.
Потом уже, после того, я говорил со многими брайановыми сослуживцами. Они в один голос утверждали, что это, мол, администрация виновата, что, мол, надо было реагировать вовремя, что тревожные признаки якобы появились задолго до того, как Брайан затеял свой последний и завершающий опыт. Кто-то даже вспомнил, что как-то, когда-то, застал его прикручивающим самого себя к виброраме… Но я так думаю - все это туфта, обычная параша постфактум; задним-то умом кто ж не крепок…
Короче, не буду вас томить дальше, тем более - выпить не даете. Может, дадите все-таки? Нет? Уу-у, волки… Так вот - Брайана нашли в его любимом прессе. Грудная клетка была раздавлена всмятку - зрелище не для слабонервных. Правая рука отвалилась и лежала отдельно, рядом с блокнотом и ручкой. Последняя запись отмечала уровень давления перед переходом на автоматический режим. На лице застыла счастливая улыбка. Я совершенно уверен, что, когда треснули ребра, Брайан кивнул с тем же самым радостным выражением, которое всегда появлялось у него в момент вылета заклепок из особо упрямого корпуса. Вот, собственно, и все. Наливайте."
"Я тебе не верю, - сказал Мишка. - Ты это все прямо сейчас придумал. Не может быть."
"Ну и не верь, - равнодушно отвечал Осел, принимая стакан. - Мне-то какая разница? Ты только к саморазрушителям не примазывайся. Никакой ты не саморазрушитель, а самый обыкновенный бомж, и точка. Разрушение - это отдельная профессия… я бы даже сказал - искусство."
Осел задумчиво покрутил водку в стакане: "Хотя, надо признать, что Брайан все-таки несколько увлекся. Я бы сказал, что он подошел к делу чересчур формально. Эта ошибка свойственна многим большим художникам. Знаете - поиски нового языка, новых форм… и все такое прочее… Применительно к Брайану можно отметить, что его последней формой была плоская пластина прессованной человечины, толщиной примерно в полтора дюйма, а относительно языка рискну предположить, что он был синим, хотя, с другой стороны… - Осел все так же, не поморщившись, опрокинул в себя стакан. - С другой стороны… ээ-э…"
Что именно происходило "с другой стороны", Мишка с Веней так никогда и не узнали, ибо Осел вдруг как-то неестественно напрягся, закатил глаза и молча опрокинулся навзничь.
"Все, - уныло констатировал Веня. - Спекся Ослик. Теперь - до утра."
Зияд
Не везет, так не везет. Когда не надо, бездомных этих вокруг как собак. А сейчас, именно когда позарез надо - ни одного не попадается. И ведь еще не каждый подойдет. Абу-Нацер сказал ясно: только с удостоверением. Поди его сыщи такого, с удостоверением, когда вокруг вообще никого! Зияд вздохнул и заворочался на матраце. Можно, конечно, выйти ночью, поискать вдоль яффского берега, под скамейками, на помойках, в подвалах, в развалинах - везде, куда они уползают прятаться по ночам. Можно, но опасно. Даже до Яффо не добраться - сцапают, в два счета сцапают. По ночам полицейских нарядов везде навалом… да если бы одна только полиция, а то ведь и уголовка, и пограничники, и Шабак, и еще черт знает кто.
А попадаться Зияду сейчас никак нельзя. И не в том даже дело, что бока намнут, особенно, если пограничники… и не то беда, что продержат пару деньков на казенных харчах - в этом, если разобраться, был даже свой кайф… а то беда, что высадят потом все в той же Рамалле, а то и прямо сдадут в проворные руки людей Абу-Нацера. И все. Смерть, как известно, скачет на быстром верблюде. И если бы просто смерть, а то страшная, позорная, у всех на виду. Зияда передернуло. Он встал и начал искать съестное, чтобы отогнать едою мрачные мысли. В дощатом сарайчике приятно пахло кинзой и свежим укропом.
Вдоль стен стояли картонные ящики с овощами - то, что осталось от сегодняшней торговли. Что-то сгодится и на завтра; помидоры как раз дойдут, и даже вялые огурцы можно иногда всучить невнимательной хозяйке или какому другому случайному фраеру. Эту науку, как и другие тонкости овощного ремесла, Зияд постиг с раннего детства, с тех пор, как отец начал брать его с собою. Мальчик устраивался между ящиков и коробок в кузове дребезжащего "пежо", старшие братья Хусам и Ахмад залезали к отцу в кабину, и они ехали по разбитому проселку туда, где широкое асфальтовое шоссе делало резкий поворот, замедляя бег торопливых еврейских машин, так, что их хозяева могли хорошо рассмотреть приткнувшийся к обочине грузовичок с откинутым бортом, а в нем - горделиво краснеющие помидоры с зелеными усами, растрепанные охапки салата, лиловые капли баклажанов, пушистые щеки персиков и прочий замечательно свежий, росистый товар. Ну как тут было не остановиться?
И они останавливались, и мальчики, улыбаясь и наперебой подсовывая пакетики, - только накладывай - бежали навстречу, и отец, усатый пожилой зеленщик, заботливо кивая, вытаскивал из набитого уже пакета ненароком, по недосмотру попавший плод с небольшим изъяном - мол, нам чужого не надо, мол, для нас благо клиента - дело наипервейшее… а потом все мелкие пакеты складывались в один большой мешок или в ящик, и мальчишки в нетерпении переминались рядом, готовые тащить эту тяжеленную ношу в багажник или на заднее сиденье или еще куда, к черту на рога, потому что в конце, по окончании загрузки, в ладони всегда оставалась маленькая серебряная монетка, как пропуск в сладкий, недоступный мир удовольствий.
Монетка называлась "тип", и ее полагалась отдавать старшему, Хусаму, потому что в конце рабочего дня "типы" делились между всеми тремя братьями, но не поровну, а по справедливости, то есть, по старшинству. Зияду, как младшему, доставалось меньше всех, и однажды, по глупости, он попробовал утаить пару монеток, за что был жестоко избит прямо у дороги и после этого в течение недели не получал ничего. Хуже всего было то, что отец не пришел к нему на помощь, а спокойно наблюдал за избиением издали и только потом, когда братья, посмеиваясь и пересчитывая отнятые деньги, отошли, грубо поднял плачущего Зияда за шиворот, поставил перед собой и назидательно сказал в восьмилетнее, перемазанное кровью и соплями лицо: "Это тебе урок, сын. Никогда не садись на место того, кто может сказать тебе: Встань!"
Отец был мудрый человек. Он научил Зияда многому. Была еще и школа, но совсем немного - как-то так получалось, что все время было не до школы. Но все это не имело никакого значения: отец говорил, что знание хорошо, когда оно в голове, а не в книгах. И еще он говорил, что не тот умен, кто умеет отличать добро от зла, а тот, кто из двух зол умеет выбирать меньшее. А этому никакая школа не научит.
Зияд двигался наощупь, в темноте. Конечно, можно было бы включить свет - вон он, рубильник, там, слева от двери, только руку протянуть. Но Амнон велел света не зажигать - опасно. Мало ли кто по рынку ходит в ночное время; если местный полицейский Охана - еще куда ни шло, этот Зияда знает… а вот пограничники или уголовка… Сарай старый, щелястый, увидят - и все, Зияду конец, Амнону - неприятности. Времена нынче не те, чтобы незаконного араба-работника у себя прятать. Теперь за это, говорят, сажают, а уж штрафы дерут - это точно. Да и вообще удивительно, как это Амнон согласился ему помочь. Правда, пришлось наврать с три короба: мол, дети малые с голоду помирают, мать больна, отец калека, всех братьев поубивали… работа, мол, нужна хоть какая… возьми меня, Амнон, в лавку по старой памяти, сделай благое дело - Всевышний не забудет, все зачтет… Даже слезу пустил для убедительности. Ну и поверил Амнон, старый дурак. Еврея обмануть проще простого, это всякий знает.