Некто с тоскливо-страдальческой миной вышел, извините, пробормотал он, где у вас?.. Сусанна Ароновна гневно взглянула на покинувшего собрание, молча, презрительно показала пальцем, куда идти. Несчастный писатель едва сумел добрести до заветной дверцы, еле успел дрожащей рукой задвинуть дверную задвижку, расцепить и спустить штаны. Кафельные стены уборной потряс взрыв. Это был рецидив старинного недуга. Режущая боль в животе вновь вынудила страдальца покинуть нары. Он заковылял в тамбур, в умывальню между двумя барачными секциями, к помосту с круглыми дырами. И пайка, и место на нарах, и в хладном сортире очко, - как сказал псалмопевец, лагерный рапсод. Никуда они не делись - ждут тебя.
Не пропал в тумане времён дом бабуси Швабры Анисимовны, сто первый километр, там тоже всё скучает по тебе. Долой хронологию - калейдоскоп поворачивается как вздумается, так и сяк. Писатель выбрался из своей комнатки со щелястым полом, вышел в огород. В сумерках зашлёпал к дощатому домику-скворешнику, корчась от спазмов, усёлся там на корточках, орлом, как это называется.
LVIII Интервью. Последнее приключение автора "Вчерашней вечности"
1992, точная дата отсутствует.
Около этого времени происходит нечто невероятное, чудо телефонии: неожиданный звонок повергает в тревогу соседей и приводит в боевую готовность никогда не дремлющий инстинкт бдительности.
А впрочем, ничего особенного - звонит телефон в коридоре; но звонок необыкновенный - громкий и продолжительный. Подошёл кто-то из жильцов. Через минуту снова звонок, голос телефонистки.
Сосед постучался: "Тебя, что ли".
Писатель взял трубку.
Таинственный дальний голос на неведомом наречии, словно звонят с Сатурна.
"Excusez-moi de vous déranger, j’aimerais parler à M…"
Это был женский голос.
"Je vous écoute. - Там продолжали говорить. - Un instant, s’il vous plaît", - сказал писатель, поглядывая на соседа, который уже опаздывал на работу, но всё ещё торчал в дверях своей комнаты. Писатель попросил перезвонить через полчаса.
Сосед: "Кто это тебе звонил?"
"Понятия не имею".
"Небось знаешь, коли ответил".
Когда ровно через полчаса снова раздался звонок, приоткрылась другая дверь - бывшая жилплощадь Анны Яковлевны и сгинувшей бесследно Валентины, - и высунулась кривая физиономия. Теперь прислушивалась вся квартира. Ожила мифология призрачных спецслужб. Писатель отвечал на загадочном языке, и это мог быть только язык врага. Разговор был недолгим.
Неизвестно, сколько времени протекло, прежде чем, поднявшись с раскладушки, на которой он проводил теперь почти весь день, автор этой хроники привёл себя в относительный порядок. Он вышел из дома. География города меняется по мере того, как мы стареем: некогда просторный мир детства сжался, как шагреневая кожа. Не стало железных ворот, запиравшихся на ночь, и можно было видеть мимоходом, что двор как-то странно сморщился. Переулок стал короче и грязней. Привычным путём из Большого Козловского он свернул в Большой Харитоньевский к Чистым прудам. Бывший бульвар являл хватающее за сердце зрелище запустения. Вокруг остатков детской песочницы на поломанных скамьях разместилась община пожилых алкоголиков и бомжей. Не доходя до Покровских ворот, спиной к дому с барельефами сказочных зверей, - писателю чудилось, вот-вот покажется рядом с подъездом вывеска доктора Кацеленбогена, - на скамейке сидела женщина лет тридцати, темноглазая и темноволосая, неброско одетая. Он приблизился. Дама проворковала:
"C’est moi. Vous êtes surpris?"
В руках у неё книжка в белом бумажном переплёте, опознавательный знак. Решив уделить этой встрече отдельную главу, сочинитель поймал себя на мысли, что и он, вслед за жильцами-соседями, всегда готовыми настучать, попался в сети государственной бдительности. Провокация, пронеслось в голове, они её подослали. Ничего не знаю. Уйти в глухую несознанку. Понятия не имею, чего эта иностранка от меня хочет, кто она такая. Он посмотрел направо, посмотрел налево.
"Спрячьте", - быстро сказал он.
"Боже мой, эти времена прошли! Неужели вы думаете, что я решилась бы…"
"Прошли? - спросил он. - Может быть".
"В чём же дело, почему вы так испугались?"
"Рефлекс".
Поколебавшись, он сел рядом.
"Вы читаете по-русски?"
"К великому сожалению, нет. Взяла с собой на всякий случай. - Она улыбнулась. - Как доказательство".
"Дела давно минувших дней, - заметил писатель. - Всё это уже устарело".
"Настоящая литература не устаревает".
"Спасибо. Вы в этом уверены?"
"В том, что ваша проза не устарела?"
"Нет. В том, что это настоящая литература".
Дама снова улыбнулась прелестной улыбкой.
"Вы, однако, порядочная кокетка. Пожалуй, я должна сделать вам ещё один комплимент. Откуда у вас такой прекрасный…? Вы не пробовали писать по-французски?"
Продолжая говорить, она отщёлкнула сумочку, протянула визитную карточку.
"Мы, - сказала она, - предполагаем начать новую серию. Что-то вроде библиотеки новейшей русской литературы".
"Вот как. Кто это - мы?".
Он разглядывал карточку, название издательства ничего ему не говорило.
"Если вы, конечно, не возражаете".
"Мадам Роллан…" - проговорил писатель.
"Можно просто Жюли. А вас - можно мне называть вас по имени? По секрету скажу вам, что я уже подыскала переводчика".
"Я там кое-что переделал. По сравнению с этим. - Он кивнул на её сумочку, где лежала заграничная книжка в белом переплёте. - Написал кое-что заново…"
"Мы это обсудим. Хотя должна заметить, что времени осталось немного. Роман должен выйти не позднее начала марта… Вы имеете представление о парижском Salon du livre?"
"Ни малейшего".
"О, тем лучше! Вас ждёт много интересного".
"Меня?"
"Мы хотели бы вас пригласить".
"Пригласить, куда?"
Писатель воззрился на даму. Она возразила:
"Я понимаю, вы стеснены в средствах… Финансовую сторону вашего визита издательство, естественно, берёт на себя".
Поразительно. Они никогда это не поймут, думал он. Что значит жить всю жизнь в наглухо законопаченной стране. Это было всё равно как если бы он получил приглашение с другой планеты.
"У вас не будет никаких забот".
"Не в этом дело", - сказал он.
"А в чём же?"
Вот дура. Не могу же я объяснять, что все разговоры прослушиваются.
Некто приближается издалека.
"Вот видите, - сказал писатель, показывая глазами на нищего. - Помолчим немного. Un homme averti en vaut deux".
Человек в лохмотьях, бормоча, протянул руку. Мадам Роллан поспешно рылась в сумочке. Писатель сказал:
"Вали отсюда".
Собиратель удаляется в сторону Покровки.
"Почему вы так резко обошлись с ним? И что вы хотели этим сказать - un homme averti? Он показался вам подозрительным?"
"На водку собирает. Это в лучшем случае".
"А в худшем?"
"Жюли, - сказал писатель, - я отравленный человек".
"Да, но ситуация в России изменилась!"
"Возможно. Но я уже сказал вам: я отравленный человек. - Он прищурился. - Принюхайтесь. Разве вы не чувствуете?"
"Вы хотите сказать, в Москве плохой воздух? Уверяю вас, в Париже не чище…"
"В Москве всегда был плохой воздух. Я не об этом. Испарения лагерей. Вся Россия отравлена. - Она не знала, что ответить, он продолжал: - А что касается вашего предложения, спасибо, конечно…"
"Вы бывали в Париже?"
"Нет, разумеется. Меня туда не пустят".
Она спросила, почему.
"Я не член Союза. Следовательно, не писатель. Кроме того, как вы знаете, за мной всюду идёт моё дело".
"Но, если я не ошибаюсь…"
"Удивляюсь вашей осведомлённости. Формально я реабилитирован. Это ничего не значит. Мне не дадут визу".
"Издательство вышлет вам официальное приглашение".
"Не поможет".
"Откуда вы знаете?"
"Откуда… Я живу в этой стране, вот откуда".
Эх, не надо было так говорить. Вообще не надо было об этом. Ну, всё равно, семь бед - один ответ.
"Я всё-таки не понимаю… - пробормотала она. - Хорошо, отложим эту тему. Я бы хотела взять у вас интервью".
"Интервью, о чём?"
"О вас, о вашем романе. Немного поговорить с вами".
"Прямо здесь?"
"Нет, здесь шумно. К тому же я не взяла с собой аппарат. Не согласитесь ли вы поехать со мной в гостиницу…"
"Не о чем разговаривать".
"А всё-таки".
"Послушайте, - сказал писатель. - За мной следят".
"Дорогой мой, это уже становится смешно. Кто это за вами следит - посмотрите вокруг. Здесь никого нет! Или вы думаете, что вас окружают невидимки?"
"Да, думаю. Один сидит рядом с нами. А другой прогуливается по дорожке. Слышите, как хрустит песок?"
"Замечательно. Превосходный сюжет. Напишите об этом рассказ… Как вы думаете, - спросила она, поднимаясь, - где-нибудь поблизости найдётся стоянка такси?"
LIX Интервью, окончание
Тот же день
Войдя в номер, писатель хлопнул в ладоши. Должен быть отзвук, объяснил он. Жюли, в коротком светло-коричневом платье с пояском, опустилась перед шкафчиком, который в гостиницах называется баром. Её колени блестели, обтянутые шёлком. Какой отзвук, спросила она.
"Если слышится эхо, значит, комната прослушивается. Вон там, - он показал наверх, - должен быть микрофон".
"Я вижу, вы опытный конспиратор. Ну и как?"
Вздохнув, она подняла на гостя тёмно-блестящий взгляд. Писатель криво усмехнулся, пожал плечами.
"Вроде нет", - и в его голосе звучало почти разочарование.
Жюли выставила бутылку, за ней ещё одну поменьше, явились миксер, лёд в металлическом лотке и два высоких стакана. Устроились на диване перед столиком с магнитофоном. Оба сделали по глотку, она взглянула вопросительно на гостя. Подходяще, промолвил писатель.
"Вы готовы?"
Она прочистила голос. Ей показалось, что аппарат не в порядке, она остановила крутящиеся бобины, нажала на другую клавишу, катушки послушно завертелись в обратную сторону. Остановила, снова включила, поднесла к устам микрофон.
"Для начала я хотела бы задать такой вопрос. О чём, собственно…"
Молчание, крутятся катушки. Ясный день за окнами. Конец века.
Её палец с длинным розовым ногтем нажимает на стоп. Мсье такой-то. Я, кажется, вас о чём-то спросила, сказала она вкрадчиво.
Писатель держит в руках чашечку микрофона, как Гамлет - череп шута.
"О чём этот роман? - переспросил он сдавленным, не своим каким-то голосом. Что ей ответить? - Не знаю. Может быть, о преодолении хаоса".
Нет, возразила мадам Роллан, и катушки остановились, говорите естественней, расслабьтесь; ближе ко рту; пожалуйста; ещё раз.
"Тема моей книги - преодоление хаоса".
Вот это другое дело.
"Что вы подразумеваете под хаосом? Вашу собственную жизнь?"
"Отчасти, да".
"Значит, это автобиография".
"Нет. Условие писательства - самоотчуждение".
"Что это значит?"
"Это значит, что надо стать чужим себе самому. Использовать свою жизнь как материал. Не больше, чем материал, с которым можно работать".
"Вы говорите о хаосе".
"Да. Жизнь - это хаос случайностей. Нужно отыскать в нём какой-то смысл".
"Но вы как будто в этом сомневаетесь…"
"Очень может быть, что это иллюзия".
"Вы говорите - преодолеть хаос".
"Существует очарование беспорядка. Соблазн хаоса. Хаос тянет в него погрузиться. Освобождает от дисциплины и традиции, поощряет своеволие…"
Писатель потянулся к стакану, к остаткам мужества.
"Понимаете, - сказал он, - надо сопротивляться".
"Сопротивляться - чему?"
"Всему. Всему этому гнусному миру. Омерзительному веку, в котором нас угораздило родиться…"
Собеседница остановила плёнку, передохните, сказала она, у вас такой вид, словно вас ведут на казнь… Разве вам неприятно, что о вас узнают во Франции?
Зачем мне всё это, хотел он возразить.
Отлично, продолжим. Она нажала на клавишу.
"Вы - бывший узник Гулага".
Он поморщился.
"Кажется, вам не очень приятно говорить об этом?"
"Узник… слишком громкие слова. Да и название неверное. Гулаг - это ведь всего лишь контора. Главное управление лагерей".
"Вам не кажется, что в вашем романе слишком уж большое внимание уделено концлагерям?"
"Может быть. Но Россия этого века немыслима без лагерей. Вся страна была покрыта лагерями. Даром это не проходит. Мы по-прежнему живём в лагерном мире. Мы усвоили психологию лагеря. Она стала общенародной психологией. Лагерный образ жизни впечатался в русский национальный характер".
Нет, пожалуй, он слишком уж разговорился.
"Я вас слушаю", - её голос напомнил о себе.
"Я не касаюсь вопроса, насколько лагерь отвечал традициям государства, где классическое крепостное право было отменено каких-нибудь сто сорок лет тому назад… У Толстого говорится: солдат, раненный в деле, думает, что и вся кампания проиграна. Вы скажете, что человек, отведавший лагеря, уверен, что это и есть самое главное в жизни народа. Между прочим, в лагерях так и думали, что на воле будто бы никого уже не осталось. И всё-таки лагерь - это не аберрация, не искажение, лагерь - это ядро истории нашего века".
"Я бы хотела вернуться к роману. Если не ошибаюсь, у вас его отняли? - Писатель кивнул. - Но вы сумели его восстановить, это требует большого мужества. Внутреннего мужества".
"Ну и что".
Палец госпожи Роллан остановил магнитофон. Умоляю, простонала она, говорите громче!
Писатель отхлебнул из стакана.
"Ну и что, у меня всё равно нет читателей".
"Поверьте мне, во Франции…"
"А, бросьте…"
"При том, что роман носит несколько странный характер. Да ещё этот эпиграф из Августина… Вы, - она запнулась, - vous êtes donc catholique?"
"Bien sûr que non".
"Alors qui êtes-vous?"
"Personne".
"Que voulez-vous dire?"
"Rien. Personne c’est personne. En Russie cela arrive assez souvent qu’une personne découvre qu’elle n’est personne. Мне кажется, - проговорил он, - по-французски всё это как-то не очень ловко выходит, но ничего не могу поделать".
"Нет, отчего же, я вас прекрасно поняла. Скажите мне это ещё раз по-русски. Или вообще что-нибудь".
"Но вы же не поймёте"
"N’importe. Я хочу услышать, как звучит русская речь. Это очень мелодичный язык. Итак, некто оказался никем. Бедняжка! Впрочем, я должна сказать, это сейчас довольно популярный тезис. Смерть автора. Если не ошибаюсь, об этом говорил Ролан Барт… Вы хотите сказать, что вы потонули, исчезли в своей книге?.."
Пауза.
"Название. Что вы скажете о названии?"
"Толкуйте его как вам угодно".
"Я бы хотела услышать ваше объяснение".
"Память превращает вчерашний день в вечность".
"Замечательно".
"Память уничтожает время…"
"Ещё лучше. Но, кажется, вы собирались увековечить не только ваше собственное прошлое".
"Неудачное слово, всё равно что восславить. Никакого славного прошлого нет".
"Странно. Все русские гордятся прошлым своей страны. Или, по крайней мере, не стыдятся его".
"Я не горжусь и не стыжусь".
"Но вы же только сказали: гнусное время".
"Я живу в нём".
"В прошлом, а не в настоящем?"
"В вечности".
"Громко звучит!"
"Это принудительная вечность".
"Навязанная память, хотите вы сказать?"
"Пожалуй. Во всяком случае, не память Пруста. Жюли! - сказал он и сам остановил бобины. - Жюли, чем вы меня напоили?"
"Обыкновенный виски с тоником. Вы сказали, что вам нравится…"
Она поднялась с дивана.
"Открою вам маленький секрет. Вы спросили, бывала ли я в Москве…"
"По-моему, я об этом не спрашивал…"
"В самом деле?"
Она прохаживается по комнате. Магнитофон на столе не подаёт признаков жизни - обиженный собеседник, которому дали понять, что он больше не участвует в разговоре.
"Мне вообще кажется… не могу точно выразиться. Все координаты как будто смещаются".
"Это ваш стиль. Вы ведь постоянно сбиваете с толку читателя. Да, мне приходилось бывать в Москве, но когда не знаешь языка… Русский очень трудный язык. К тому же я слишком тупа. Но я приехала не с пустыми руками. Переводчик подготовил rapport de lecture. Так что кое-какое представление о книге я всё-таки получила. А теперь познакомилась и с автором. Ба! ваш бокал пуст".
Она снова сидит на корточках перед баром. Платье обтягивает её фигуру. Жюли поднимается.
"A votre santé! На-здховья! Чокнемся, по русскому обычаю".
"Будем считать, что интервью закончено?"
"По-моему, получилось неплохо. Нет, - сказала она, - не буду вам раскрывать тайну. Подождём, пока подействует…"
"Вы имеете в виду это… - он держал перед собой стакан. - Вы туда что-то добавили? Это и есть ваш секрет?"
Страшная мысль осеняет писателя, вернее, должна была осенить, всё ясно, говорил он себе, так я и знал! Попал в ловушку, дурацкое интервью, мнимое приглашение в Париж - всё подстроено. Ну-ка признавайся, чуть было не сказал он, тебя ведь подослали, ты, может быть, вовсе и не француженка!
А она бы артистически расхохоталась: кто же я, по-твоему?
Он как будто даже старался убедить себя, что поддался на провокацию. Но удивительным образом не испытывал никакого волнения.
А! не всё ли равно.
Он почувствовал желание говорить.
"Не знаю, как будет выглядеть французский перевод, в любом случае мой роман безнадёжен. Он безнадёжен уже потому, что противостоит нынешнему состоянию русского языка. Я, - сказал сочинитель, - верю в язык".
"Un instant, я хочу включить…"
"Зачем? А впрочем, всё равно. Пожалуйста, если вам так хочется".
Она сменила плёнку. Затеплился зелёный огонёк индикатора, вновь завертелись катушки.