ЗАБУБЕНЬТРАВА
Адмирала Забубеньтрава у нас всякий знает. Про него легенды ходят. Внешне он даже на человека похож, но как только начинает говорить, так это ощущение и пропадает.
Вот стоит он на пирсе и распекает какого-то капитана третьего ранга:
– На одну тысячу человечества попадаются и кретины!
Адмирал у нас с русским языком не всегда в ладу.
– Поймите, наконец, корабль присутствует на дивизии, а на Луне он отсутствует! Вы когда это усвоите? Что вы на меня так пялитесь? Ходите тут с повадками пьяного воробья? У вас там даже тараканы прыгают, бегают и непонятно чем занимаются!
На испытуемого страшно смотреть. Он красный и глядит перед собой особенно преданно.
– Чем вы все время заняты? Лежите и разлагаетесь? У вас уже мухи на губах ебутся!
М-да, и это далеко слышно. У нас база находится как в чаше – по сторонам скалы, а адмирал с жертвой находятся в центре этой чаши – получается замечательная акустика.
– Что это за стиль работы? Сначала вы набираете воздух в рот целую неделю, потом два часа пыжитесь мне чего-то сказать, а как я вам дам за пять минут по ушам, так вы и замолкаете потом на целую вечность!
Капитан третьего ранга действительно как-то подозрительно пыжится.
– Ярче! Ярче надо осознавать! Чтобы не тужиться здесь потом!
Может, и тужится этот каптри, я даже не знаю.
– И не надо сваливать свою дремучую неисполнительность на мой природный долбоебизм! – Наверное, не надо. – Вы должны были у трапа схватить меня под белы рученьки и, бодро цокая копытцами, повести меня вдохновенно по своему заведованию на предмет устранения моих же замечаний! А теперь что? Что теперь, я вас спрашиваю? Что теперь? Что? ЧТО?!!
Я не знаю "ЧТО", но только горемыку капитана еще больше распирает – он надувается, смурнеет и еще раз надувается.
И тут этот несчастный капитан третьего ранга в совершенном отчаянии оглушительно пукает на всю округу – по-прежнему поразительная слышимость.
Не берусь описать, что было после.
ДЕРЬМО ЗАМЕРЗЛО
Север Крайний с Амдермой.
Дома на ножках, потому что вечная мерзлота.
Все коммуникации тоже на ножках и в коробах, чтоб не сомлели, не приведи Господь.
Но иногда Господь делает "приведи", и тогда однажды вечером, когда все уже дома, по громкой связи звучит: "Коммунисты и комсомольцы! Командование обращается к вам с убедительной просьбой не пользоваться туалетом в связи с размораживанием системы", – после чего, для контроля происходящего, по всем домам пускаются оповестители, вооруженные, как и любые оповестители, противогазами. Они звонят в каждую дверь, и когда она открывается, говорят: "Велели не срать!"
Я вам так скажу из своего личного опыта: трудная это задача, если нет под руками ведра.
А с ведром – это задача легкая и пустяшная, после чего боевая подготовка свернута сама собой, и все ходят друг к другу в гости, интересуясь, не срут ли соседи.
Первые этажи внимательно следят за ванной и туалетом и чуть чего производят ревизию в верхних этажах. Верхние этажи ведут наблюдение за нижними, и если и испражняются, то втихую.
Надо вам заметить, что от волнения гадится лучше и на двор с ведром бегается швыдче.
Примерно через неделю оказывается, что нет труб нужного диаметра.
Еще денька через два диаметр находят и ставят его в то самое место.
Потом по домам пускаются оповестители с тем, что "велено срать", а по громкой связи объявляется благодарность коммунистам и комсомольцам, а также беспартийным, воодушевленным их личным примером, то есть женщинам и детям.
Ах!.. Как я все это понимаю…
ТАРАКАН
Наш корабельный врач Кузьма относится к той категории народных целителей, у которой существует только два настоящих диагноза: "хуйня" и "пиздец" ("хуйня" проходит сама, "пиздец" не лечится"). То есть он ленив и философичен.
Лежит Кузьма на койке в обеденный перерыв – волосы дыбом в подушку – и смотрит он на меня во все свои заплывающие жиром глазки – у него, собаки тайской, лирическое настроение, ему рассказ услышать хочется.
– Саня! – говорит он мне. – Ты мне рассказ обещал.
– Раз обещал, расскажу, конечно, – говорю я ему неторопливо (моряк калеку не обидит). – Только ты мне напомни, о чем надо рассказывать.
– О командире Тараканове, у которого было любимое выражение: "Сел в углу и плодит себе подобных".
– А я тебе разве о нем не рассказывал?
– Нет.
– Ладно, тогда слушай. Был у нас командир с настоящей, но редкой русской фамилией Тараканов. Я не знаю, кому бы еще собственная фамилия так подходила – маленький, злопамятный, быстрый, вредный, с усищами навылет, которыми от возбуждения шевелит.
Одно только обстоятельство до какого-то времени отличало его от вышеназванного насекомого – не умел он летать. Ты же лучше всех знаешь, что любой таракан в безвыходном положении летает – приподнимает надкрылья, и – поехали, а наш вот не умел. Но недолго это длилось – научился.
Вышли мы в море, погрузились, походили, продули среднюю (группу ЦГБ), всплыли – рубка над водой торчит. Таракан – тут как тут – винтом наверх, и сигнальщика с собой прихватил.
Не успел выскочить – уже докладывает вниз: "Облачность – пять баллов, видимость – двадцать миль, море – пять баллов!"
Только он про море доложил, как оно и приключилось – волна с чудовищным грохотом ударила в рубку. Откуда она взялась – хрен ее знает – не волна, а просто девятый вал. После такого удара немедленно возникла Ниагара, подхватившая самого Таракана и визжащего сигнальщика, а потом – как вихрь в раковине – она сбросила их в люк центрального.
Они пролетели метров семнадцать до палубы, куда первым жопой, с удивительной жизненной силой, впечатался командир с выражением на лице "коробочная спичка – это мозг динозавра", а ему на плечи тут же сел счастливый идиот-сигнальщик. Весь центральный обомлел – в "каштане" еще слышится командирское: "Море – пять баллов" – а он уже, зараза, прилетел.
И главное, на обоих – ни одной царапины.
– Врешь!
– Ну разве что смещение всех подряд позвонков одновременно и новое любимое выражение.
– Какое?
– "Все, как люди, а мы – как хуй на блюде!"
КОМЕНДАНТ
Комендант Валабуев – подполковник, с вашего разрешения – расстегнул верхний крючок кителя, чтоб облегчить себе вгрызание в котлету.
Комендант был по-мужски красив (он знал это наверняка): внешний вид, виски с проседью, строевая подтянутость и прочее.
В городе о нем ведала каждая собака. И это было приятно. Он всегда обедал в этом ресторане. Офицеры обходили его за версту. Кому охота нарываться? Никому.
Комендант любил остановить офицера на улице и при народе проверить у него в фуражке наличие двух пружин.
Комендантом надо родиться, и не просто родиться, а родиться на гауптвахте, чтоб вошло в кровь и плоть.
Котлета поедалась мерными движениями, и пока это происходит, заметим, что город имел отношение к морю. Море повлияло и на коменданта: глаза его были подернуты военно-морской пленкой, а лысина своим обрамлением напоминала атолл – плюс-минус дельта плешь.
Оригинальные, пронзительные мысли редко вспучивали ему лоб, а если и вспучивали, то оставляли на нем зарубки – их было ровно пять – выражение лица строго уставное: правая бровь на полпальца выше левой, улыбка – редкая гостья – только на ширину приклада.
Уставы, инструкции, наставления и директивы добавляли твердость взгляду и колючесть носу.
Комендант приступил к компоту.
И вот, когда он совсем уже собирался, прополоскав им рот, его же и проглотить, появились полковники морской авиации и с ними какой-то седоватый хрен в гражданке.
Бог с ней, с авиацией, но полковники, расположившись напротив, не только не обратили на коменданта никакого внимания, они еще, рассевшись, немедленно поставили на стол две бутылки коньяка.
Полуденная пленка спала с кошачьих глаз коменданта, он чуть не подавился компотом, и ноздри у него задышали, как у сивки-бурки.
– Товарищи полковники! Прекратите! – сказал комендант, а соседний столик на это никак не отреагировал.
– Товарищи полковники!.. – опять ничего, если не считать того, что седовласый обернулся и сказал буднично:
– Не мешайте обедать.
– А я не с вами разговариваю. Товарищи полковники!.. – коменданта мог теперь остановить только танк. И танк появился.
– А вы мешаете обедать! – седовласый чуть повысил тон.
Ресторан замер. Существует некоторое математическое ожидание ужаса, которого начисто лишены коменданты.
– ПА-ДАИ-ДИ-ТЕ СЮ-ДА! – сказал седовласый тоном, понятным всем Вооруженным Силам.
Комендант что-то почувствовал, но не до конца. Он подошел. Седовласый достал документ и сунул его коменданту.
– "Маршал авиации… заместитель Министра обороны…" – вот теперь он почувствовал все до конца, и конец тот у него в глазах завиднелся. Лицо отупело по стойке "смирно", глаза навылет.
– Есть! – взвизгнул он и совершил головой роющее движение. Брось его теперь наземь – выроет канаву. – Есть!
– У вас есть с собой записки об арестовании? – спросил его седовласый.
– Есть! – взвизгнул комендант. – Есть! Есть! – его заклинило.
Седовласый написал в записке: "Командующему! Комендант арестован за нетактичное поведение в ресторане!"
– Идите! – сказал седовласый.
– Есть!
Комендант вышел из ресторана приставными шагами.
На лбу у него немедленно появилась еще одна зарубка.
Последняя. На всю жизнь.
ГИГИЕНА
Ах, как хорош север летом, когда тугие лучи солнца бьют и бьют сквозь внезапно набежавшую тучку и освещают тундру – мох, ягель, кустики березы и озера, озера до горизонта – маленькие, мелкие, и такие, и большие, и глубокие, как расщелины.
И скалы, сверкающие вкраплениями кварца, а на них, словно вшитые, лапки брусники, а под скалами голубика, черника, морошка. Вышел на полчаса в тундру – и готово ведро.
И осень хороша – тундра красная, желтая от листьев и голубая и алая – от ягод.
А сколько грибов – пропасть грибов, просто пропасть.
А сколько рыбы – в озерцах, озерах, речушках, речках и в море.
А зимой – лисы-песцы-росомахи-куропатки, и всполохи северного сияния – задрал голову и стоишь-стоишь – неимоверная, невозможная, побеждающая все красота.
Много чего на севере есть, ой как много. Баб только нету.
И вот в отсутствие баб одинокий прапорщик договорился с одним ненцем, что тот за литр спирта ему свою жену на сутки уступит.
Ненец привел жену, а прапорщик ее помыл, нацедив воду с батареи – все равно другой воды нет – в детскую ванночку, потому что мала та девчушка необычайно.
Помыл и незамедлительно выебал самым неординарным образом.
На другой день ненец забрал жену и в тундру отбыл.
Но потом он явился к начальству: "Ваша офицера моя жена помыл, и теперь она заболел. Как оленя пасти?"
Оказалось, что ненки не очень часто моются.
Прапорщика вызвали и сказали ему: "Ну, блядь? Гигиена, на хуй! Как теперь оленя пасти?" А вокруг была тундра – красоты неимоверной.
КОГДА Ж ВЖАРЯТ?
Знаете ли вы, как мы стреляем ракетами? Вы не знаете, как мы стреляем ракетами. Мы ими замечательно стреляем. То есть я хотел сказать, что мы ими неплохо стреляем. Правда, иногда мы может так стрельнуть, что они в Норвегию улетают. Кэ-эк ахнем из всех стволов, а потом – ладонь ко лбу: вглядываемся, высматривая ее на нашем замечательном полигоне, а из Норвегии нам и говорят: "Не ваша ли ракета к нам случайно прилетела и все тут нам всюду каркнула?"
– Нет! – говорим мы. – Это не наша ракета. Наша должна вот-вот у нас на полигоне приземлиться!
– А чего это на ней написано "Сделано в СССР"?
– Х-де? – говорим мы и смотрим, куда показали.
А однажды попали в коровник – не все же в Норвегию попадать. Построил колхоз коровник, поднатужился, а мы – вжик! – и буренки опять на ветру.
Наши, чтоб скомпенсировать урон, нанесенный горячо любимой родине, решили за счет флота отгрохать колхозу новый коровник.
И отгрохали.
И приехал генерал проверять, как отгрохали.
Почему генерал? Потому что на такие дела, с коровником, у нас только генералы ездят.
И идет генерал по тому селу, в котором только что отгрохали, мимо серых, покосившихся избенок, и подходит генерал к коровнику и смотрит на него.
А тут его за рукав – цоп! Обернулся генерал – стоит сзади столетний дед.
– Слышь, касатик! – говорит дед. – Вы вот что. вы эта. когда в другой раз пулять будете, то прицел чуток пониже возьмите, чтоб аккурат по моей избенке вжарить.
– Это еще зачем? – спрашивает генерал.
– Плоха у меня избенка, того и гляди сама рухнется, а у колхозу не допросишси, а вы вот, хоть и вжарили нашим, теперь вона какой коровник отгрохали, чистый санаторий!
Посмотрел генерал на деда, прямо в серые дедовы водянистые глаза, и увидел генерал столько униженной тоски, столько наивности и печали, что не посмел генерал тому деду отказать.
– Обязательно, дед! – сказал генерал. – Как в другой раз вжарим, так аккурат по твоей избенке, а тебе телеграмму отобьем, мол, ховайся, дед, пришел твоей избенке конец.
Расчувствовался дед, и генерал тоже расчувствовался.
Обнялись они с генералом по русскому обычаю и поцеловались троекратно.
С тех пор ждет дед, когда по нему вжарят. Очень он на того генерала надеется.
КУРЛЫК-КУРЛЫК
Север, север, север, мгла.
Полярная ночь, и сияние тоже полярное.
Поземка – о, Господи – и уж такая поземка, такая, что кружит и вьется так, что к маме не ходи.
Дома. В них свет. Пока он горит.
Почему пока? Потому что подают его с перебоями.
Окно на первом этаже.
Если проникнуть за то окно, то сейчас же попадешь в комнату, почти теплую, где за столом жена – учительница, почти женщина – проверяет тетради.
Она торопится: могут окончательно вырубить свет.
К ней подходит муж и начинает вести нежные разговоры. Он курлычет, курлычет, что твой журавль – курлык-курлык!
Жена, все еще в тетрадях, говорит ему тоном портового грузчика: "Отстань!" – а он не отстает и все еще – курлык!
И тут свет начинает усиленно мигать, мигать, жизнь ускоряется, жена проверяет тетради все быстрей и быстрей, а свет мигает чаще и чаще, а муж все не отстает и не отстает, и тогда у нее под рукой оказывается детский автомат (тяжеленный), сделанный мужем когда-то из неподъемного дерева – помойного топляка – для маленького сына.
Она хватает тот автомат и бьет им шутейно его по голове.
Все.
Потом все поместились в госпиталь.
Он – в качестве потерявшего разум. Она – в качестве терпеливой сиделки.
ПЕРВЫЕ И ПОСЛЕДНИЕ
Когда набирали в отряд космонавтов первых кандидатов, Министр обороны решил, что, поскольку космонавтам особая летная подготовка вроде бы ни к чему, можно набрать народ отовсюду, чтоб потом никому обидно не было. То есть понемножку из всех видов и родов.
Семьдесят процентов офицеров Северного флота захотело стать звездными братьями.
Так как этого добра (братьев) набралось очень много, для их прореживания в каждой базе были созданы специальные медицинские комиссии, которые и проверяли кандидатов на предмет наличия космического здоровья, а также на соответствие их внешности некому космическому стандарту – а то их потом всему миру показывать.
Мелких, кривоногих и со злобными физиономиями отсеивали прямо с порога.
Высоких, как заведомо тупых, тоже не брали.
Потом тех, кто прошел базовые комиссии, просеивали на медкомиссии Северного флота.
Делалось это так: ставился длинный стол, за которым усаживалась комиссия во главе с медицинским генералом. Входил частично голый кандидат, и вся эта орава на него смотрела. Потом кандидат называл свою фамилию, а генерал, заглянув в специальную бумажку, выговаривал следующее:
– Вы нам не подходите, у вас по английскому в дипломе тройка.
Так и отсеивали.
И осталось только двадцать пять человек. Эти подходили. Они сдали в своих гарнизонах квартиры и должности и даже продали все вещи и мебель, чтоб, значит, легче было в космос лететь.
Но пришла команда: "Отставить!" – у нас иногда приходит команда "Отставить!".
А потому что выяснилось, наконец, что нужен только один кандидат, а не двадцать один, и из всей этой шайки звездных мальчиков выбрали его – одного, и он улетел в космос, кудахча от счастья по-английски.
Остальных не знали куда деть – их должности, квартиры и мебель в гарнизонах уже разобрали.
Когда с этим вопросом подошли к Главкому, он криво усмехнулся и сказал:
– В космос захотели сбежать? Ну дайте им космос.
И им дали. Их переодели в зеленое и назначили в стратегические войска, где просто полно космоса.
И разлетелись они кто куда – в тундру, в пустыни, в степи, в тайгу.
И главное, все они отлично говорили на иностранных языках.
КОБРА
Север, причем очень крайний. Гарнизон, можно так сказать, так назвать это место, чтоб никого не обидеть. Среди всего прочего затерялось офицерское общежитие.
Местные жители его называют дурдомом или чудильником.
Небольшие комнатки на двух человек, койки, окно, потолок, пол и туалет с говорливым унитазом.
В одной из таких комнат жили двое: Шурик – горький пьяница и двухгодичник, и его друг Юрик.
Их комната была примечательна еще и тем, что на одной стене висел написанный Юриком лозунг: "Цени любовь, но береги свободу", а на другой его же творение: "Направо пойдешь – на аэродром попадешь, налево – в морпорт, а прямо пойдешь – в "Нижний" попадешь.
"Нижний" – единственный на всю тундру здешний магазин.
И вот Шурик уехал в отпуск.
Через некоторое время другу Юрику приходит от него телеграмма: "Готовь камеру. Везу кобру".
Весь день служивые находятся на аэродроме, так что почту приносят коменданту общежития. Прочитав насчет кобры, она сразу бросилась в штаб. Во время полетов в штабе околачиваются только замполиты. Взволнованная комендантша заорала прямо с порога:
– Да! Согласна! У нас не общежитие, а дурдом! Чудильник! Ну и что из этого? Это все-таки не уголок Дурова! Нет! Не уголок! – помахала она пальцем перед носом начальства. – И куда я, по-вашему, ее дену?
– Кого? – спросило начальство, отступая от обезумевшей женщины.
– Как кого? Кобру! Змеюку он везет! Я не знаю, куда селить ядовитую кобру! Не знаю! Может, вы знаете?
Замполиты по очереди изучили документ. После этого они обратились к начальству.
Когда начальству показали телеграмму, оно сказало только два слова и один предлог:
– Гнать в шею!
– Есть гнать в шею! – сказали замполиты и вышли.
– Ты не знаешь, кого надо гнать в шею? – спрашивали они потом друг у друга. – Этого типа или же его кобру?
Решили, что обоих.
К вечеру того же дня всем обитателям общежития стала известна новость: к нам везут змею.
Мужчины посовещались и сурово сказали:
– А чего? Приютим пресмыкающееся!
Женщины были категорически против:
– Это что ж, она тут ползать везде будет?