Назад летели часа два – два с половиной, командующий был в полном отрубе. Чувствовали ли вы когда-нибудь, что у вас на руках умирает ваш друг, брат или же большое живое существо? Это просто тоска сердечная.
Вот и я себя так чувствовал, потому что он уже без всего, сползает и всей тяжестью на меня наваливается, а я его удерживаю.
И вот садимся наконец.
И не на наш поганейший СКР – где у нас там садиться – а на их поганейший фрегат.
А к командующему сразу всякие клерки ринулись, рванули, обступили: кто бумажку подписать, кто еще чего. Я атташе шепчу: "Хватаем его под руки и в гальюн пулей, а то помрет!"
Подхватили мы командующего и понеслись.
И – вы знаете, такое облегчение, должен вам заметить, просто удивительно.
Просто пять минут, и командующий опять ожил, запорхал – веселый, большой, цветущий – жизнь ключом.
А норвежцы, по-моему, потускнели как-то.
А наш-то – какой орел, ну ни в какую не обоссался.
ИСТОРИЯ ИМЕЛА ПРОДОЛЖЕНИЕ
Я тут неточно выразился. В первый раз пили на нашем борту, и все было отлично – до койки два шага.
А полет был запланирован на завтра после завтрака на пятнадцать минут, вот почему наш командующий и выпил пять кружек.
А полетать подольше над потрясающей Норвегией предложили сами норвежцы уже в воздухе – мол, чего там, быть в Норвегии цветущей и не полетать, и он согласился, не подумавши, но через двадцать минут заерзал, то есть осознал.
Я потом спрашивал у норвежского контрразведчика.
Знаете, разведчики с контрразведчиками друг друга находят в первый день, а потом уже идет обмен любезностями: вы нашему адмиралу пузырь мочевой рвете, а мы вам – другое.
Я того норвежца сразу вычислил: суетился сильно и где какой разговор – он сразу там.
Пригласил я его на следующий день, выпили по литру, и я ему говорю, мол, четыре часа летать вместо пятнадцати минут по протоколу – твоя идея? Он – ну, в общем, я к этому тоже руку приложил. Потом мы еще выпили, и я от него отстал.
Продолжение банкета планировалось в тот же день на их базе: там есть некое подобие технического здания, из которого базу совсем не видно. А нам ее очень надо было посмотреть, потому что из космоса ни черта не различается: подходы, подъезды, коммуникации.
Я с командующим до этого провел совещание: как нам склонить норвежцев на осмотр базы.
И вот на банкете командующий говорит этому Уве, мол, слушай, Уве, едрен батон, а чего это ты нам базу-то свою совсем не показываешь, "холодная война", ковырять ее в темечко, давно кончилась, давай посмотрим, ты – моряк, я – моряк, интересно же.
А тот косится на своего контрразведчика. Этот глазами говорит, что можно, только вон того – опять глазами на меня – не берите.
Ну и пошли они одни по базе ходить, дети славы.
Мне командующий потом все за один час нарисовал: что у них, куда и как.
Мы, оно конечно, чуть не обоссались в первый раз с непривычки и от простоты души, но вот только память-то у нас фотографическая, чтоб вам жопу разорвало.
ДОЖДЬ
Офицер не промокает. В крайнем случае, только со щиколоток, потому что наш прорезиненный плащ до этого места доходит, и вся влага со всей туши во время проливного дождя собирается именно там, после чего она стекает в ботинки. Кто не понимает, о чем это я, тот пусть наш плащ наденет.
А вот зонтик офицеру нельзя. Ни к чему. Представьте себе офицера и с зонтиком! Вот это легкомысленное поднятие руки с этим приспособлением против грозы – ну не чушь ли? Чушь! И командующий вам так скажет. Он нас собрал как-то и заявил: "Офицер с зонтиком – это чушь!"
Поэтому не промокаем под проливным дождем. Идем по дороге и не промокаем. Часа три осталось идти. У нас только Трофимыч в плаще, похожий на рыцарей Внеземелья, а остальные – так, на кур похожи.
За исключением Петра. Тот, чудила, с зонтиком. Но его и за офицера никто не считает, потому что он на два года из института призван. И когда его спросили как-то, почему в нарушение последнего распоряжения он с зонтом, то ответ его был: "Так ведь льет же!" – хуйня какая-то, а не офицер.
Офицер – это когда молча.
Блядь, еще два с половиной часа чапать. Идем такой стаей: впереди рыцарь Трофимыч, за ним Петруша с ерундой, потом мы трое. Это мы на совещание перемещаемся в соседнюю базу – ну хоть бы колымага какая – все мертво.
Проходит еще полчаса – ну невмоготу же!
И вдруг из-за бугорка доносится урчание автомобиля. Машина!
Видели ли вы офицера, услышавшего за пригорком машину? Он встрепенулся, как боевой сыч! У него глаза, как золотые плошки! А речь-то, речь – просто не унять.
Машина только показалась – а мы уже готовы к нападению. Не уйдет, мы ему дорогу перегородили. Трофимыч-рыцарь руки растопырил и превратился в крест с плащаницей, Петр трясет своей ерундой, а мы по бокам. Не уйдет.
А машина и не уходит, притормаживает, и тут мы на нее бросаемся. Влетаем на борт и… и тут мне начинает казаться, что время остановилось. Уж очень долго я в нее падал. Она, оказывается, отходы пищевые везла. Обычный грузовик, прорезиненным брезентом дно и борта выложили, а потом вот это жидкое туда и налили. Вот почему она ехала медленно, расплескивать не хотела.
Я когда наконец в это говно упал, то заметил, что все наши в нем уже сидят, причем Трофимыч, как настоящий рыцарь, отплевывается.
Шофер вышел, обошел, взобрался к нам и говорит: "Вылезете или же поедем?" – и тут все как заорали: "Едем, блядь!" – и мы поехали. Сидя и молча, а Петр над всем этим свой зонтик держал.
Ну не хуйня ли?
В ЗМЕИНОМ
У нас в Змеином много кораблей. Все больше военных. И вот пришло время получать шило, то есть спирт. Почему с вредом для здоровья, о котором я скажу ниже, его получали вместе с перекисью водорода, причем в очень похожих друг на друга банках, которым эти сволочи на погрузке тут же крышки с бирками поменяли, чтоб потом то шило стибрить и распить, я не знаю.
Но только старпом, старший на борту в отсутствие командира, получив почти стопроцентную перекись водорода вместо спирта-ректификата, до того был уверен в том продукте, коего ему с ходу поменяли на другой продукт, не менее обжигающий, что сейчас же собрал всех в кают– компании, налил себе стопку, тщательно, со слезой в глазах, разбавил ее водой из особого молочника, после чего со значением произнес: "Чтоб для нас эта влага никогда не кончалась!" – и, запрокинув голову, выпил.
Какое-то время он еще продолжал стоять, что позволило заметить скорость химической реакции, а потом он бессознательно упал, и розовая пена у него из горла пошла, все тарелки затопив.
Старпома головой под кран в буфетной, но сперва все же понюхали: "Как тебе? Это все-таки не спирт, по-моему?", – и воткнули ему в глотку шланг и сгоряча, конечно, сильно кран открыли.
Старпома от гидравлического удара развернуло на спасателей, и он на них воду длительное время извергал, как окаменевшая рыба в фонтане. Таким образом его спасли.
А потом все взялись за тех паршивцев, годков, что всю эту подмену и устроили.
Шила удалось вернуть только половину, и вторую половину искали, угрожая пытками, но до ночи ничего не нашли.
Ночью у матросов мичмана отобрали еще два литра.
А что делают мичманы, отобрав у матросов два литра? Они в два часа ночи садятся и празднуют победу.
Но это если только их в два тридцать не находят офицеры. Те отбирают у мичманов спирт, отправляют их спать, и… сами накрывают на стол.
Утром корабль не встал. Он вообще не проснулся. И такая ерунда, как "подъем флага", тоже не получилась.
И командира, отсутствующего накануне, никто не встретил, и у трапа никто не стоял, и в рубке никто не был…
Командир вступил на корабль, а потом он начал по нему, от одиночества, красться, но… везде было пусто.
Только в объятиях ватервейса он нашел одного. Он поднял его за шиворот.
– Что тут случилось? – спросил он у тела.
– Ой, бы-ля! – был ему ответ.
ПРО КРЫС
Это просто бедствие какое-то, клянусь, чем хотите.
Две крысы занимались любовью в ГРЩ где-то в шестом отсеке, то есть трахались не покладая.
Ну, он и полыхнул, как и предполагалось.
От крыс ничего не осталось. Сгорели они в пламени не только любви, а у нас – огня и дыму – сами понимаете.
Тушили, вспоминая Господа нашего. Командир выпрыгнул из штанов, и потому в центральный он прибежал без них совершенно, после чего все, включая командира, нацепили на себя ИДАшки – индивидуальные наши дыхательные, и дали по всей лодки огнегасительную дрянь из системы ЛОХ.
И они подохли. В смысле крысы.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Они-то подохли, но, подыхая, забрались куда подальше, откуда их ничем не достать (сами знаете, как иногда – видно прочный корпус, а до него даже палкой не дотянуться – трубы, кабель-трассы, и прочий шмурдяк). И две недели на корабле была только вахта, в ИПах стояла, и вентиляция сутками работала… Крысы – это что-то…
Они на моей лодочке на подволоке кают-компании по утрам в пятнашки играли. Сидишь в 4 часа, не приходя в сознание, ешь еду и передергивает от их визгов-писков да топотанья… Брррынь – пробежали… Потом – бррррынь – обратно. Мы, как только в Приморье пришли, тут же полыни кяяк набрали, а то блохи… мама моя дорогая, бронзовая… Вот только меня в штурманской они почему-то не трогали.
ЖЕНСОВЕТ
Женсовет – это орган. И порожден он другим органом в те времена, когда у нас было много органов.
Славные то были времена. Ох, славные! И замполиты вам так скажут. Я тут встречал настоящих замполитов, так они мне сразу сказали все относительно тех времен.
"Ох!" – сказали и даже глаза закатили, потому что невозможно их не закатить. Судите сами: ведь все было для них. И в военторге они столько тырили всякого добра, что я даже не знаю, как те времена по-другому-то назвать.
А еще они мне говорили: "Вот, Саня! Вот! Ответь: почему ты нас не любишь", – на что я им немедленно отвечал, что люблю.
Я вообще люблю все живое и готов целовать взасос всякую Божию тварь. Даже если это последняя тварь, и больше у Бога ничего не осталось в загашнике.
Так что – люблю! Точно!
Вы, наверное, уже догадались, к чему я все это. Правильно!
Это замполиты придумали женсовет.
"А для чего?" – спросите вы.
А для того, чтобы укреплять наш дух. Собственный дух они уже укрепили с помощью военторга, а наш – с помощью женсовета, который сначала через посторонних баб укреплял семью, а уже с ее помощью – дух.
Так, во всяком случае, замысливалось.
И пока все было на бумажке, это никому не мешало, но потом замполит нашего дивного, отдельно стоящего гарнизона поручил женсовет – это вполне сформировавшееся к тому моменту виртуальное движение – вполне реальной личности: начальнику клуба.
Тот был лейтенантом и звали его Васей.
Замполит называл его Васек.
"Васек! – сказал он однажды. – Займись женсоветом!"
И Васек занялся. Мало того, он увлекся, повесил у себя в кабинете портреты Клары Цеткин, Ларисы Рейснер, Розы Люксембург и, конечно, нашей главной женщины – Надежды Константиновны.
Потом он принялся рожать планы. Как всегда, громадье – планы, инструкции, отчеты, дневники движения.
И еще "итоги работы детских музыкальных школ". Ничего этого в помине не было, но Васек здорово бредил.
Я бы даже сказал: самозабвенно.
А женская общественность даже не подозревала о своем существовании. В результате служащая Широкова по итогам года заняла четвертое место на флоте. Это служащая и была председателем того женсовета.
Зам вызвал Васька и сказал ему, что он – молодец и что "так держать!"
И у Васька от такого успеха выросли дополнительные яйца. Теперь он, кроме курсов "кройки и шитья", организовывал курсы "подготовки к материнству" и проводил "рейды по неблагополучным семьям", грибные походы и ягодные переходы по рекам на байдарках.
Все это было в отчете, и зам ему это подписал. Командир тоже подписал, и отчет оказался самым лучшим на флоте, занял первое место, а служащую Широкову в том же приказе наградили ценным подарком.
Но это еще не все: через месяц на базе нашего отдельно стоящего гарнизона должны были состояться сборы женсоветов по передаче опытов.
"А где у нас Широкова?" – спросил наконец зам. И тут он услышал, что Широкова водилась когда-то в этих местах, не без того, но теперь она уже лет пять как отъехала на Большую землю.
Зам закрыл лицо ладошками и сидел так минут пять. Потом он пошел к командиру.
Вместе они решили возродить женсовет и за месяц до сборов запастись тем опытом, который затем удастся безболезненно передать.
Собрали баб и объявили им, что, мол, у нас были недостатки, но ничего не стоит на месте, и давайте организуемся, вот, что вас на данный момент не устраивает?
Баб на данный момент не устраивало все: жилье, распределение, потребление и то, что мужики при них матерятся, особенно в замкнутых помещениях.
Моя жена немедленно была выбрана председателем вместо "служащей Широковой". А вы знаете мою жену. Ее невозможно не знать. Это настоящий танк. Она сквозь стены пройдет и все что хочешь возьмет голыми руками.
И начали мы обрастать общественностью, как помолодевшая болонка шерстью. На кухне нашей постоянно происходили совещания, заседание и женское народившееся самосознание билось, как семга в сетке.
Я этого не выдерживал. Я сколотил ящик "жалоб и предложений", повесил его и попросил обращаться туда письменно.
Стало легче, но не настолько. Зам это скоро почувствовал. Потому что то, что он тянул домой из военторга и думал, что бабы ничего не видят, на поверку оказалось полной ерундой: все они видели и немедленно спросили у него через образовавшийся орган, сколько у него семей и детей. По их расчетам выходило, что жен у него не меньше десяти, а детей не меньше шестидесяти.
Женское зрение, я вам скажу, это нечто!
Командир это тоже скоро почуял.
Собрали они баб с мужьями в клубе, поскольку им все еще хотелось договориться. И командир стал держать перед ними речь.
А командир наш человек невероятной порядочности, хоть и забывчив, и девичьего смущения в нем достаточно имеется, если дело касается смешанных полов, то есть если есть и мужчины, и женщины. И потом, он у нас очень образованный человек, если где кроссворд какой-нибудь, или чайнворд, или же викторина – всегда он занимал первые места.
Но была у него одна особенность: если он вслух говорил о мужчине, то добавлял "ебеньть", а если о женщине, то "бля".
И вот держит он речь перед нашими бабами, которые пришли на встречу вместе с мужьями. Речь о культуре и о том, что не надо материться в присутствии прекрасного пола, о чем этот пол все время напоминает.
Произнося "мужчина", он говорил "ебеньть", а "женщина" – конечно же, "бля".
В зале начинается движение на стульях, сдавленный смех.
Командир не понимает, в чем дело и начинает волноваться и произносить слова тщательней, отчего вместо одного "ебеньть" он говорит два раза "ебеньть", ну а "бля" он говорит уже три раза.
Бабы от хохота ссали на стулья.
Потом пришел зам и вывел командира под руки – тот по дороге квакал.
Затем он попросил удалиться женщин и полчаса говорил мужикам, что они своих баб, бля, совершенно распустили. Теперь мужики начинают ссать на стулья, и к концу дня помещение было на удивление как загажено.
Потом приняли волевое решение. За пять литров спирта и коробку дефицита наняли нужных баб, проинструктировали, и они три дня на сборах очень ловко, с песнями и с камланием, изображали женсовет.
А Васек во всем этом не участвовал. Он совсем после этого дела сник, подал рапорт, перешел в стройбат, а там и вовсе уволился и сменил родину – уехал в Швецию, где, по слухам, сменил пол и потом уже, со временем, возглавил шведское движение за женскую эмансипацию.
Вот. А еще говорят, что я замов не люблю.
ПОДВИГ
Акванавт старший мичман Васильев способен на подвиг. Недавно это выяснилось. Несколько дней тому назад в котельной прорвало трубу с горячей водой, а старший мичман Васильев дежурным стоял. Так вот: он бросился бороться за живучесть, закрывая дыру голыми руками и терпя сильнейшую боль от кипятка.
А тут случился другой, молоденький мичман, оказавшийся неизвестно зачем в той же котельной, просто шлялся вокруг, видимо, и зашел на крик. И вот Васильев, рыча, поворотив свое распаренное, красное лицо, с совершенно разутыми от напряжения глазами в его сторону, отправляет его за помощью к дежурному по части: "Даааа… вай!"
А вокруг лето, полдень, лепота, расслабление.
Но кипяток жжет Васильева. Просто нещадно жжет – ЫЫЫЫ!!!
Жжет! Нет сил терпеть, а помощи все нет и нет, и тогда Васильев бросает трубу на хер, с криком выбегает на улицу, окропляя дорогу потом и не только, и…
И что он видит? Посланный за помощью молоденький мичман играет с котенком.
Такого вопля давно не слышали у акванавтов.
Васильев гнался за молодым мичманом с возгласом: "Убью, сука!"
Молодого мичмана от смерти спасли только быстрые ноги.
ФИКУС
У нас мичман Панин по-большому в туалет только при сигарете ходил. Входил, садился, закуривал, и только тогда из него на базе дерьмо шло. Иначе никак. Условный рефлекс, отшлифованный годами. Вот в море, под водой, без сигареты – пожалуйста. А на свежем воздухе – ни за что. А тут – перестройка грянула, и с сигаретами перебои. Не подвозят вовремя, и мичман Панин у нас три дня не срамши.
Просто погибает человек. "Найдите мне хоть сена", – говорит он всем жалобно. А где мы его найдем? Север, зима – ни травинки. Люди были посланы искать, но вернулись ни с чем. Мы к доктору его отволокли, а он с клизмой не дается и все стонет: "Травы… мне… травы…" – умирает человек.
И вот когда стало совсем невтерпеж – просто у всего экипажа жопа разрывается от сострадания, – врывает в ротное помещение матрос Хохлов с криком: "Нашел!" – в заброшенной казарме он нашел засохший фикус. Перетирали его листья просто все, для скорости. Потом свернули козью ножку, воткнули скрюченному Панину ее в рот, подожгли, а самого его, дымящегося, под руки волоком в гальюн. Там штаны сдернули, развернули почти совсем без ощущений, усадили орлом и дверь прикрыли.
И тут с помощью жопы он издает рев буйвола, застрявшего в кустах, – СРЕТ!!!
Вы знаете, никогда потом этот звук не порождал в экипаже такое количество счастья.
С тех пор фикус у нас постоянно в казарме растет.
На всякий случай.