Жесткие волосы ведьмочки безжалостно стянуты шпильками, юбка – длиной в девичью память, чулки – чрезвычайно сексуальны; своей лапкой берет она мою, лягушачью, и уводит в прихожую: подобные залы могут сверкать и гореть только в бывших господских квартирах.
– Хочу показать новые туфли!
Вот и все, собственно, ради чего мнусь на мохнатом, по щиколотку, паласе. Чаровница исчезла. В ожидании дефиле замечаю на розовом пуфике одну из тех вредоносных бацилл, которыми сегодня заражены все прилавки.
– Каблучок, – отбирают от меня госпожу Маринину, – низкий, но я посчитала – удобный. Такой же у подружки, однако ее "саламандры" сидят ужасно, а мои – как влитые…
Прискорбно – я готов внимать и внимать.
– Как тебе форма? – щебечет царица. – И цвет – с ума сойти можно! Погляди же! Встань сюда. Нет, левее, левее…
– Прекрасно.
– Общий вид?
– Великолепен!
– Подъем?
– Изумителен!
– А с платьем?
– Божественно.
– Да, да, да! – отвечает на лесть волшебница. И продолжается сладкая пытка: – Застежка?
– Неописуемо!
– А ремешок? Тебе не кажется, без него лучше. Он портит вид, глупый, несносный ремешок… – Мальвина невзначай поднимает юбочный плюш до резинки трусиков: – У меня есть вкус?
– Есть.
– Точно?
– Точнее не скажешь.
– Повтори.
– Повторяю.
– Еще!
Кузнец Вакула повторяет еще и еще. Вселенная сжалась до ее ремешков и пряжек. Туфельки – две блестящие капли на чулочных, в сеточку, ножках. Губки благоухают карамелью. Набравшись невиданной ранее дерзости, выпаливаю:
– Дина! Пойдем со мной.
Она наповал убита:
– Господи! Куда?
Всего одна бумажонка с набившим оскомину Франклином – и, представляю, как резво запрыгнула бы кошка в такси. Братец Кролик вспыхивает перед глазами. Впрочем, виденье рассыпалось: кое в ком чувство собственного достоинства рука об руку с честолюбием танцуют свой бесконечный полонез – следовательно, нищета гарантирована.
– Поведешь меня в "Голливудские ночи"? – хмыкает Дина.
Вспышка безумия миновала:
– Мы только начинаем раскручиваться.
– Когда раскрутишься – позвони в колокольчик! А сейчас тебе надо домой.
– Да, – отвечаю голосом стойкого оловянного солдатика.
– У меня голова разболелась. Хочу спать. Пора, зайчик!
Плевать ей, что останусь во тьме внешней, где скрежет зубовный и секущий снег.
– Да! – соглашаюсь.
И оказываюсь за дверью.
Кролик явно себе изменяет. У входа в "Гном" трясется, словно паралитик, мелкой дрожью современник дядюшки Ноя – грузовичок "форд".
Васенька занял половину кабины: ему незачем пребывать в шкуре побитой собаки: он не предавал анафеме основателя бойцовского клуба, не божился, что больше не подаст трепачу руки.
– Ах, эти сомнения интеллигента! – покровительственно начинает главный концессионер, известно кого имея в виду. – Все понимаю! – добавляет, заметив мой волчий взгляд. – Тронули! – ласково ткнул детину-шофера.
Вдоль канала – глухие стены и не менее симпатичные заводские заборы. Правда, на крышу одного из зданий невесть какими ветрами занесло рекламу бразильского кофе – видную даже с Луны жизнерадостную кружку, высотой с двухэтажный дом. Но это – досадное недоразумение для города, в котором сплин возведен в непререкаемый культ.
Дубленка командора расстегнута, пыжиковая шапка сбита на затылок:
– Под Питером прозябает скромная птицефабрика. Народ туда эшелонами валит.
Разгадка проста: если цыплята в городе идут по десять за кило, там желающим продаются по три. Нюанс – формально не торгуют оптом, однако даже в забытом богом Синявине находятся добрые люди. В итоге: хватаем по два – бросаем по семь. Дорогие мои, а с чего начинали Рокфеллер и Гейтс? Нет, нет! – воскликнул, вновь на меня покосившись. – Курочки – эпизод! Как вам контора, патентующая советы мастеров из рубрик "Умелые ручки"? – похлопывает по папке, словно там скатерть-самобранка. И загадывает ребус: – Чем японцы занимались в семидесятых? – Не дождавшись сочувствия, концессионер не обижен: – Япошата копались в советских библиотеках! Листали старенькие журнальчики. Аккуратненько списывали рецепты. И на наших домашних выдумках сказочно обогатились! – Так что план, как всегда, готов: – Засядем в "Публичке"! Обложимся "Техникой молодежи" за шестьдесят восьмой год! "Ноу-хау" будем продавать пачками. Десятки тысяч всяческих мелочей!
Небоскреб империи по продаже патентов, на фоне которого будущий плод маниакального бреда "Газпрома" представляется рисовым зернышком – опять-таки решенное дело. Одному удивляюсь: почему Васенька, а заодно и шофер, до сих пор не назначены менеджерами филиалов, которые Кролик щедро рассыпает по горам и долинам от Вашингтона до Катманду.
Набитый птичьими трупиками "форд" кувыркается на колдобинах. Небо готово просыпать новую порцию несъедобной крупы. Я и представить себе не мог, что залезу в фургончик. Вчера еще купался в собственной неподкупности. И вообще, этих "нет" наговорил на тысячу жизней. С кем, правда, только потом не связывался: "Истинные дети Христа", кришнаиты, рериховцы. Общество Православных Поэтов.
– Морган, Хьюз, Вандербильд, – поет бесконечную сагу Кролик. – С чего начиналась "Сони"? Ремонтная мастерская!
Старичок-паралитик загнан в тупик на Финляндском. Черный рынок демонстрирует бессмертие. Спившихся до фиолетовости мужичков и баб осаждают собственные шурупы, галоши, тапочки, торшеры времен Николая Второго и неандертальские утюги. Цыгане с продавщицами пирожков разбили целые таборы. Для повелителя замороженных кур подобный сброд – родная стихия. Из-под псевдо-инвалида выхвачена картонка. Скрипящий по ней ядовито-зеленый маркер напоминает среднего калибра зенитный снаряд.
ДЕШЕВЫЕОКОРОЧКА!!!
ТОРОПИСЬНАРОД,
ПОКАГОЛОДНЕПРИДЕТ!!!
К полудню я убежденный мизантроп. Калькулятор чудом еще не сломан. Молоток, разлучающий покрытые инеем тушки, задействован безостановочно. Весы едва выдерживают тяжесть синявинских питомцев, которых бросаю целыми грудами. Цыплят поглощают распахнутые, словно пасти мурен, пакеты и сумки. Позади – конвейер в лице невозмутимого школьного друга. Деньгами завален пол фургончика: Васенька своими сапожищами сорок пятого размера шуршит ими, словно осенними листьями. Я превращен в самого отчаянного пенсионера: некоторое время на полном серьезе размышляю – а стоит ли вообще разгибать спину. Когда дотрагиваюсь перчаткой до лба, то меняю направление целого ручья. Вдохновленная демпингом очередь теряется в туманной дали. Наконец бомжи радостно превращают в дрова последний, выброшенный из грузовичка, ящик.
– Баста! – орет Кролик в мое ничего не понимающее ухо. – Сворачивай лавочку. Цирк сгорел и клоуны разбежались!
– Закрывай ворота, Добрыня Никитич! – бросает Васеньке. – Отчаливаем!
Оставшиеся без добычи "по семь за кило" почтенные леди традиционно неистовствуют. От мэра разлетаются виртуальные клочья. Матом накрыт президент. Когда дамочки не на шутку схватились за американцев, даем задний ход. Секунда – и нас занавешивает слякотный снег.
Пальцами, словно вынутыми из кипятка, я равнодушно принимаю сотню "зеленых". В деревянных губах дрожит сигарета. Пижонское портмоне исчезает в кармане кроликовой дубленки. Если вновь заведется шарманка о прилежании Марка Твена, о трудяге Линкольне, о Круппе (скряга вместе с больной женой безвылазно жил на заводе) – неминуемо выскочу. Да есть ли чувство такта у этого невыносимого человека?
– Рокуэлл Кент! Художник, философ. Знаете, сколько домов он построил?
Шофер подкатывает к тротуару.
– Завтра на том же месте! – вопит Кролик в мою согбенную спину. – Кстати, зови актера.
Васенька тоже считает – я никуда не денусь. Не делает резких движений – возможно, подобное качество не раз спасало ему жизнь. Приготовился дослушивать историю еще про одного сверхпредприимчивого янки.
В первом за Литейным мостом кафе симпатичная девчонка (халат далеко не свеж) отцедила из краника "пятьдесят" препаршивейшего бренди. И тоскливо ожидает очередного дурацкого комплимента. Тем более есть прецедент – толстяк впереди – судя по всему, маскирующийся в гражданское, прапорщик.
Позвоночник все-таки разогнут. Ярость на Кролика, а заодно и на панночку, исчезнувшую именно в тот момент, когда я и зол, и богат (звонки бесполезны), пробуждает необъяснимый кураж:
– Подданный Гебридских островов! – представляюсь. – Отсюда родители забрали младенцем. Юность провел в Европе, кочевал по столицам: Мадрид, Париж. Ну, а потом в Брюсселе завел свой бизнес. Вот, соскучал по Родине.
Какое-то время барменша машинально полирует тряпочкой стойку, по которой стаканы и так запросто могут ездить:
– Отчего? Вы же в детстве свалили!
– Ну, иногда возвращался. Прабабка здесь оставалась. Княжна Оболенская. Сокровища прятала в тайном месте: ожерелья, алмазы. Продавала из-под полы. На одно колье знаете, сколько можно прожить!
Барышня фыркает.
– Я в серьезном деле, – уверяю. – Кофеварки для космоса. Самый выгодный бизнес после колумбийского наркотрафика: а уж в Латинской Америке я как сыр в масле катался. Летай на "Цессне" туда-сюда.
– Так что вам в нашей тошниловке надо, если такой богатый?
– Ностальгия. Меня сюда на коляске возили.
– Будет вам известно – кафе открыто недавно.
– Ничего подобного! Здесь раньше прозябала закусочная. "Василек" или "Ромашка" – что-то в цветочном роде.
– Вид у вас не бизнесменский, – засомневалась.
Мой ответ чрезвычайно разумен:
– Стоит выделиться – сразу дадут по шее. Я и машину не знаю, куда деть. Боюсь: как увидят "линкольн" – непременно "разденут", несмотря на то, что стоит под окнами. У меня ведь номер – с балконом на Невский. Водяная кровать. Не скуплюсь на роскошь. Завтрак в постель. Качаешься, кушаешь!
– В Брюсселе тоже качаетесь?
– В Брюсселе приходится спать в кабинете. Зарабатываюсь: не доехать до виллы. Мне ведь даже на улицу не выглянуть: хорошо, выручает крыша. Там настоящий сад: яблони, груши, пальмы. С тридцатого этажа – город как на ладони. Гуляй себе по поребрику. Правда, слетаются птицы: чертова туча голубей. Питаются пряниками. Я самовар приказал поставить.
– На крыше?
– А где еще? По утрам, пока нет работников – опрокидываю стаканчик.
– Откуда пряники? – смеется.
– Ночью в Тулу посылается "боинг". К тому же партнеры жить не могут без них. Постоянно просят, чтобы привез пару ящиков. Ходят и хрупают.
За тюремными окнами несчастного бара снег налезает на город уже какими-то рваными клочьями.
– Убираться придется, – вздыхает жрица Бахуса, отмеряя из краника "сто" очередному пришельцу. Затем этот винный Уицилопочтли требует от нее жертв в лице двух юношей со взором горящим – судя по тому, как до копейки считается мелочь, сбежавших из местной математической школы.
– Воды нанесли! – вспоминает наконец о торговце курами весталка никогда не затухающего алкогольного огня. – Уборщица заболела.
Тоска ее невыразима и непередаваема.
– Во сколько закрываетесь?
– В двенадцать.
– Надо проверить машину, – спохватываюсь. – Вдруг украли. Хотя стоит вору залезть в салон – разрывается бомба.
– Тогда от "линкольна" ничего не останется!
– Снаряд наполнен несмываемыми чернилами.
У сырых от навалившегося циклона дверей я все-таки оглянулся: черт возьми, что Золушке стоит проводить меня своими измученными глазами. Однако, бог вина беспощаден, треугольник действий очерчен: краник – стакан – сдача.
Зимовский отказывается наотрез:
– Какие окорочка? Мне предложили роль! Реклама стирального порошка. Мойдодыр предлагает "ОМО".
Кролик более не упоминается.
Перед закрытием "Гнома" к нам намертво прилипла его хозяйка – венец отечественного танкостроения. Родина неумолимо выращивала подобных особ со времен самого известного главного редактора "Современника", завершив эволюцию чередой войн и октябрем девяносто третьего.
Дарья содержит:
а) муженька, энергичного, словно ватная кукла;
б) двух великовозрастных митрофанов (бабки, тачки, телки, стрип-клуб "Арлекин");
в) Николая;
г) стамбульского дайвера-турка;
д) три магазинчика, валютный обменник, бар;
е) группу перевоплотившихся йомсборгских викингов в лице артели местных человеколюбивых "братков";
ж) бригаду застенчивых чиновников из КУГИ;
з) неподкупного "перца" в Законодательном;
и) гаишников, нотариусов, адвокатов, налоговых приставов и прочий опт – без счета.
Конь, изба – дополнительный бонус.
Апофеоз российской селекции утверждает, что купается в проруби. Гляжу на таскающую целую тонну украшений потенциальную чемпионку (сумо, штанга, ядро, молот, бокс, хоккей на траве, недостающее вписать) – и верю!
Угощение сегодня – за счет этой "каменной бабы". Она не скупится на выпивку: не случайно Зимовский философствует уже второй час.
В двадцать один ноль-ноль я готов грызть щит, словно самый безумный берсерк. Впрочем, все скрежещут, стоит только вылезти заставке с видами Замоскворечья. Премьер-министр на фоне кремлевских зубцов еще более разогревает. А уж заседание Думы – повод для настоящего бешенства!
Портос – единственный здесь оппортунист:
– Мы так любим негодовать! Но, положа руку на сердце, что бы вы сказали, если бы хоть одна мелькающая на экране сволочь взяла бы да и предложила вам тепленькое местечко? Ах, как легко поносим мы сильных мира сего и как мгновенно готовы отказаться от слов, если вдруг нас возьмут и заметят. – Не комментируем столь явный софизм. – Мадам, может, пригласите своих верных сельджуков? – обращается он к порядочно нализавшейся хозяйке (ее охрана четвертый час прозябает на улице). – Все-таки, почему бы не угостить?
У бизнес-леди хватает сил возмутиться:
– Пусть их дома жены кормят.
Рядом с бандершей – "мобиль". Повариху с посудомойкой уже отпустили. Тем лучше – не будет свидетелей моего неизбежного и отвратительного сюсюканья. Впрочем, бесполезно продавливать кнопки: та, ради которой я сегодня полдня промучился в передвижном птичьем морге, отплясывает на очередной вечеринке. "Факел", "Ротонда" – без разницы! Ее катают по Невскому. К ней лезут под платье "кошельки" всех мастей и оттенков: не случайно ведь намекала про какого-то огнедышащего египтянина.
Задремавшая мадам давит собой Николая: бывший оптик стоически выдерживает на плече вес ее циклопической башки.
– Человек пять из своего взвода завалил бы не раздумывая, – лирично вспоминает службу Васильев. – А говорим – Штаты! До Кабула еще не добрались, я спать не мог, зубами скрипел. Какие там "духи", если ротному хочешь в глотку вцепиться.
Бармен откликнулся своей одиссеей: из его части на Северном флоте сбежал матрос в обнимку с "калашниковым". Окружили. Предлагали скостить, если сдастся. Отказался. И, как говорится, последний патрон…
– Это еще в те времена, – поглаживает Николай волосы осовевшей пассии. – А что теперь!
Действительно: солдаты теперь целые караулы пускают в расход.
"Ящик" делает свое подлое дело: Сунжа, "грады", перегруппировка войск. Воображение – штука чудовищная. Отец ведь не может без героизма. Хлопнет рядом шальная мина – осколки в голову. Черт!
– Везде одно и то же, – не сомневается бармен. – Мучают человека. А потом – на войну. Вся фишка в том, что убивает его такой же несчастный, над которым вволю наиздевались – только в других казармах.
– С точки зрения христианства разбираться бессмысленно, – подводит итог Зимовский. – Иудаизм ничего не даст. Ислам – и подавно. С буддизмом еще можно выкрутиться. Иначе упрешься в то, что Бог несправедлив, а этого быть не может принципиально.
Вновь удаляюсь в подсобку. Однако, отплясывает! Засовываю бесполезный источник связи в карман смахивающего на мантию хозяйкиного пальто. Портос подробно рассказывает о карме нашего государства: по полочкам раскладывает, почему до такой жизни докатились, даже схему на салфетке чертит. Наконец спохватываемся и поднимаем "женщину русских селений" к заскучавшим "браткам".
Один из ее опричников тихо ругается. Йомсвикинг прав: старая сука! Сиди не сиди в машине: сырость все равно до костей прогрызет. Оттепель на берегах Невы еще более гнусна – не воздух, а мгла туманная, хоть топором руби. Вот что скажу: гиблое здесь местечко. Умники из Стокгольма ссылали сюда всяких пройдох и каторжников, пока не столкнулись с нашим плотником-чудаком! Он вытолкал их взашей и забабахал Пальмиру. Нет, что касается кармы, прав Зимовский: мы, видно, в прошлом были настоящими сволочами. Мало, что в такой удивительной стране родились, так еще и географическую точку получили по заслугам.
Джип-бультерьер уносит царицу. Васенька вновь не к ночи упомянул любителя Рокуэлла Кента. Однако, Портос категоричен:
– Какая торговля! Куда мне с вами? Мне – отцу Гамлета и Фирсу в "Вишневом саде"?!
На следующий день актер без зазрения совести сортирует ящики с обледеневшей курятиной.
Суть стратегии неизменна: вокзалы и рынки. Картонка не требуется, достаточно выкрикнуть цену. Вечером "форд-паралитик" едва колеса таскает: стоит попасться самому ничтожному камушку – дребезжат все его винты и гайки. Кроликово портмоне издало знакомый царственный скрип. Зимовский перевоплощается в аристократа: принимает "франклинку" так, будто каждый вечер ему подают на подносе кучу подобных бумажек. Не удивительно, что он держит рот на замке: усталость берет свое. Впрочем, долго молчанию не продержаться – есть тут один тетерев-косач. К счастью, в этот момент Литейный встречается с Невским. Рядом – "Медуза Горгона".
Не знаю, кому пришло в голову назвать подобным образом закуток для мечущих никому не нужный литературный бисер лузеров. Кажется, блеснули авангардисты. Зимой подвальчик затапливают лопающиеся батареи. Весна обозначается запахом отошедших в мир иной там и сям крыс. Однако поэтам нет другого приюта. "Демократы" собираются по вторникам. "Почвенники" – по четвергам. "Пофигисты" шныряют туда и сюда. Идейные споры не мешают сдвигать столы. На пирушках полным полно эскападных девиц, которым некуда больше деваться, и нервных, словно желе, седовласых матрон.
Клуб поэтов будет существовать до самого Армагеддона. Обществу не избавиться от сумасшедших. Среди нашего сброда гениев, разумеется, нет вообще. Два-три человека талантливы. Остальное – мелочь. Всё как везде! Бездари считают себя если не великими, то, по крайней мере, уже стоящими в предбаннике бессмертия. Эти аквариумы носят в себе океаны тщеславия, больше всего на свете боясь его расплескать. Из новичков создается приличный фарш: любой считает своим долгом провернуть мясорубку. Не раз и не два слабосердечных отсюда чуть ли не на руках выносили. Вот почему остались толстокожие монстры и поэтессы, которым бутылку водки "в одно жало" вдуть – плевое дело. Каждый их выдох – столб сигаретного дыма.
Сегодня четверг. Председатель "почвенников" листает очередное красочное послание "граду и миру" Ларри Флинта. Когда я впервые появился на шабаше, первое, что он мне воткнул, как нож: "Ты воцерковленный?" Правда, после "Столичной" "двойной очистки" первым потребовал девочек.