* * *
Колонна школы прошла по проспекту Мира, мимо "Школьника", магазина "Колбасы" и книжного "Светоч", перешла перекрытую Первомайскую и вышла на площадь Ленина.
На Доме советов на уровне шестого этажа висели портреты: Маркс, Энгельс и Ленин. Голова Энгельса была самой маленькой, а Ленина – самой большой. По бокам портретов, начиная с предпоследнего этажа, на окна был натянут красный материал. Внизу, с двух сторон от памятника Ленину и трибуны, висели еще портреты. Первый справа был Горбачев, остальных я не знал.
Когда я был малый, папа брал меня с собой на демонстрацию, но мы не стояли с колонной завода, а просто ходили. Один раз видели, как по Первомайской шел женский духовой оркестр ГУМа – все в желтых шляпах с черной полоской, белых рубашках, синих юбках и желтых сапогах на каблуке. Только прически у всех были разные: у кого – хвост, у кого – просто длинные, а у некоторых – стрижки.
Долгобродова говорила Тимуру:
– Я сестре в Днепропетровск звонила – говорит, там паника уже из-за аварии на АЭС. Якобы погибли там не два человека, а несколько десятков, и ядерное загрязнение сильное…
– Я по "Голосу Америки" слушал – там сказали, что радиоактивное облако движется на Европу, то есть нас, может быть, уже накрыло…
– И что это значит?
– Что нельзя было вообще ни на какую демонстрацию сегодня выходить, тем более школьников выводить… Но у нас всегда все делается так. Одни лишь разговоры – перестройка, демократия…
– Ладно, не надо только про это кричать. Тем более при учениках…
– А они, думаешь, ничего не понимают? Взрослые уже…
* * *
Я проснулся. В трусах было склизко и мокро. У меня стоял. Только что приснилось, что я сижу в раздевалке с Шатурой и Воронковой и трогаю Воронкову за груди.
За окном было пасмурно. Ночью, наверно, шел дождь. Перила балкона были мокрые. На трубках антенны висели капли. Далеко, за домами, ехал поезд. На кухне играло радио:
Этот День Победы
Порохом пропах,
Это праздник
С сединою на висках.
Это радость
Со слезами на глазах.
День Победы!
День Победы!
День Победы!* * *
Пахло сиренью. Кусты росли рядом с мастерскими. Малые рвали ветки с цветами, приносили в школу, и они валялись в коридорах на полу.
Я и Кузьменок сидели на заднем крыльце. Мы симуляли геометрию.
Я сказал:
– Сегодня тренировка. Ты пойдешь?
– Не пойду. Ну его, этот бокс. Говно. Есть пацаны – ни в какой бокс не ходят, а машутся лучше всех. А ты пойдешь?
– Не знаю.
– Будешь в "чу"?
Я кивнул, положил на крыльцо "дипломат".
– Я трясу, – сказал он, собрал свои и мои копейки в ладонь, накрыл другой ладонью и несколько раз тряхнул.
Я сказал:
– Чу!
Кузьменок разжал ладони. Копейки посыпались на "дипломат". Он забрал монетки, которые упали орлами кверху, взял пятак, ударил по пятнарику, перевернул.
– Ты мухлюешь, – сказал я. – Я все видел, ты помог себе пальцем.
– Не-а. Я его не трогал пальцем, он сам перевернулся.
– Ни хера не сам. Ты помог пальцем. Ты и тот раз тоже мухлевал.
– Сам ты мухлевал. Иди ты на… понял?
– И ты иди на… Не буду с тобой больше играть.
– Типа я с тобой буду. Забирай свои копейки.
– А те, которые ты взял?
– Те – уже все. Я их выиграл. Может, скажешь, я и там мухлевал?
– Подожди, как это ты выиграл? Ты берешь те, которые были сразу твои, а я – свои. Разве нет?
– Ясный пень, что нет. Раз уже сыграли, то сыграли. Это уже все мое. Если хочешь, забирай свое из этих.
– Ладно.
Я забрал свои пятнадцать и две двушки.
Кузьменок положил в карман все остальное и пошел к воротам.
Я подошел к турникам, снял пиджак, повесил на брусья, залез на большой турник, стал подтягиваться. Раз, два, три… Десять, одиннадцать, двенадцать… Все. Я спрыгнул с турника.
* * *
Я вынул из ящика "Комсомольскую правду" и "Рабочую смену" – ее выписывала Наташа. Снизу поднималась Кондратьевна со второго этажа. Мама говорила, что она раньше, до пенсии, работала в нашей школе, вела биологию, но я ее уже там не видел.
– Здравствуйте, – сказал я.
– Здравствуй, Игорек. Как дела у вас? Как будущие родственники?
– Какие будущие родственники?
– Как какие? Ты что, не знаешь ничего? Не знаешь, что Наташа ваша выходит замуж?
– Нет, не знаю…
* * *
– Они точно придут? – спросил я Кузьменка. Мы сидели под навесом остановки на Рабочем, лузгали черные семечки, плевали шелуху под ноги.
– Придут. Раз я сказал, значит придут.
– Во сколько?
– В семь.
– Они что, к экзаменам не готовятся? Их же специально вчера отпустили – восьмые и десятые классы, – чтобы начинали готовиться…
– Какие там экзамены? Никто там не готовится, даже отличники. Все гуляют…
– И что мы с ними будем делать?
– Как что? Походим по Рабочему, потом пойдем к кому-нибудь домой е…ся. У тебя свободная хата?
– Нет.
– Это плохо. И у меня мамаша дома. Может, у них у кого-нибудь…
– Ничего не будет. Они не пустят к себе прямо так, с первого раза. Мы их толком не знаем…
– Думаешь, они такие примерные?
– Ничего я не думаю.
– Ну и все.
Я глянул на часы – полвосьмого. Шатуры с Воронковой не было. Пока мы сидели, ушли три троллейбуса "двойки" и два автобуса: шестьдесят четвертый – "Могилев – Селец" и единица – "Зеленый Луг – Залуцкого".
– Не придут они, – сказал я. – Раз до сих пор не пришли, значит, вообще не придут.
– Знаю сам, без тебя!
– А чего ты психуешь? Это я, что ли, с ними базарил? Это мне они обещали?
– Какая разница, кому обещали? Я с ними, суками, поговорю…
– Ну и что ты им сделаешь?
– Потом увидишь.
– Ладно, что сейчас будем делать?
– Поехали в город.
– И что там?
– Не знаю… Погуляем, может, кого-нибудь снимем.
– Ты это каждый раз говоришь, но никого еще не сняли. Ты всегда сцышь подойти…
– Сам ты сцышь, понял? За такое я и въе…ть могу.
– Короче, едь, куда хочешь, один. Хоть в город, хоть в Буйничи…
Я встал с лавки и пошел в сторону школы.
Напротив перехода меня догнал троллейбус. Кузьменок сидел на переднем сиденье. Он не смотрел в мою сторону. Я повернул к школе, заметил напротив промтоварного Шатуру с Воронковой, помахал им рукой. Они остановились. Я подошел, сказал:
– Привет.
– Привет, привет.
– Чего вы не пришли?
– Куда?
– Кузьменок говорил, что…
Они посмотрели друг на друга, заржали.
– Зачем нам этот твой Кузьменок? – сказала Воронкова. – Он урод и недоделок.
– И вообще… – Шатура сморщилась. – Поменьше ты с ним шарься, с этим идиотом. Нет, дело, конечно, твое, но если там знакомиться…
– То лучше ходить с кем угодно, но только не с ним, – сказала Воронкова.
– А вы что, гуляете?
– Как видишь. Что мы еще делаем? – Шатура улыбалась. – У тебя есть курить?
– Две сигареты.
– И ты, конечно, угостишь нас?
– Может быть.
– Тогда пошли куда-нибудь… Хоть в детский сад?
– В пятьдесят первый? – спросил я.
– Нет, в тот, который возле магазина на Рабочем.
Мы сидели на детской карусели. Я отталкивался от земли ногой, и карусель крутилась, но небыстро. Шатура сделала затяжку, отдала мне сигарету.
– Что будешь делать летом? – спросила она у меня.
– Еще не знаю. Вроде ничего такого… А вы?
– Я еду к тетке в Кривой Рог, – сказала Воронкова. – Это совсем недалеко от моря. Они на море ездят каждый год – на "Москвиче" своем. И в этом году тоже, и я с ними.
– А ты? – Я повернулся, глянул на Шатуру.
Она пожала плечами.
По улице проехал старый четыреста первый "Москвич". Загавкала, побежала за ним дворняга. Я перестал отталкиваться. Карусель остановилась.
* * *
Шел дождь. Гремело. Капли растекались по стеклу. Наташа за столом переписывала конспект. Я сидел в кресле, листал "Рабочую смену". На кухне играло радио, Кузьмин и Пугачева пели песню "Две звезды":
Две звезды, две светлых повести В моей любви, как в невесомости.
– Это правда, что ты выходишь замуж? – спросил я.
– Кто тебе сказал? Мама?
– Нет, Кондратьевна. А что, мама тоже знает?
– А что ты думал – что Кондратьевна знает, а мама нет?
– Нет, ну вы вообще, как не знаю кто… Ничего мне не говорите… Думаете – я малый, ничего ни в чем не понимаю…
– Никто так не думает, по крайней мере я. Я собиралась сказать, когда все будет известно…
– А кто он?
– Из моей группы. Женя Луцевич. Один из "армейцев"…
– Что значит – "армейцев"?
– Поступил после армии…
– А почему он никогда не приходит к нам? Леха сидел у тебя постоянно…
– …служил на Дальнем Востоке, живет с родителями на КСИ.
Над школой блеснула молния.
* * *
Я открыл последнюю страницу дневника – с оценками за четверти и за год. За год у меня было три "пятерки" – по зоологии, труду и физике, а остальные все "четверки". Кузьменок сразу спрятал свой дневник, не показал. Но я знал и так, что у него одни "трояки", кроме физкультуры и труда, а за третью четверть была "двойка" – по алгебре.
Кузьменок вынул пачку "Астры", мы с ним закурили. На траве под яблоней валялись осыпавшиеся лепестки.
– Я завтра еду в деревню, – сказал Кузьменок.
– Надолго?
– На все лето. Погуляем вечером?
– Неохота.
– А что ты будешь делать?
– Футбол смотреть. Чемпионат мира.
– Он же не сегодня, а завтра. Да?
– По-моему, сегодня.
По асфальтовой площадке носились малые – группа продленного дня. Или, может, у них уже начался школьный лагерь. Рядом базарили две их воспитательницы – молодая и старая. Молодая – с большой круглой жопой – была в розовых штанах-"бананах".
* * *
Из прихожей я услышал незнакомые голоса. Я снял кеды, заглянул в зал. На диване сидели дядька, тетка и пацан. Наташа сидела на стуле, мама – на краешке кресла. По телевизору уже начался футбол, СССР-Франция.
– Познакомьтесь, это – наш младший, Игорь, – сказала мама. – А это – Женя, Наташин жених, и его родители – Ольга Сергеевна и Анатолий Сергеевич.
Я сказал:
– Здрасьте.
Женя отвернулся от экрана, кивнул и снова стал смотреть футбол. Его родоки заулыбались.
– Здравствуй, здравствуй, – сказала тетка. Дядька кивнул.
На щеках у Жени были шрамы от прыщей, в жирных волосах блестела перхоть. Он был в обычных серых штанах и белой майке с надписью "Спорт".
Я сел в свободное кресло, спросил:
– Какой счет?
– Ноль-ноль, – ответил Женя.
– Мне так нравится Платини, – сказала его мамаша. – Все вот говорят: Марадона, Марадона. А он пока что-то ничем не блеснул… Вот Платини – он да…
– Нечего хвалить его, – перебил папаша. Голос у него был громкий и грубый. – Наши выиграют обязательно, и ты мне этого патлатого француза не хвали…
– Ладно, сменим тему, – сказала Женина мамаша. – У вас, я вижу, тоже "стенка", как у нас, – "Ипуть". Только у нас – полированная… А вы правильно, кстати, сделали, что взяли неполированную. Я вот сейчас гляжу – неполированная смотрится лучше. Правда, Толик? А наша – мало что полированная, так еще и светлая… Смотрится как будто выгорела…
– Ладно, что ты заладила? – Женин папаша перебил ее. – "Стенка" тебе сейчас эта приспичила. Надо дело обсуждать – где свадьбу делать и когда, а она все про "стенку"…
– Мы не хотим свадьбу делать, – сказала Наташа.
Женина мамаша подняла брови.
– Как это – свадьбу не делать? Я что-то не пойму…
– Нам не нравится, как обычно делают свадьбы…
– Не, я что-то не пойму… Вы что, вообще одурели – свадьбу не делать… А что люди скажут – об этом вы подумали? Женя у нас один… Что соседи скажут, родственники? Если женится – и без свадьбы?
– Гол! – крикнул Женя, хлопнул ладонями по коленям.
– Так сраным французам и надо, – сказал его папаша, улыбнулся. – Кто им впердолил?
– Рац.
– Что вы про футбол да про футбол? – сказала Женина мамаша. – Тут не до футбола… Свадьбу не делать…
– Меньше ты слушай, что они тебе скажут, – сказал Женин папаша. – Как мы решим, так и будет. Правда, сватья? – Он посмотрел на маму. – Сделаем все как надо, чтобы было не стыдно людей. Сто человек нам не надо, конечно, но пятьдесят – обязательно. Скорее всего, в "Днепре". У меня там знакомый работает…
– А может, пусть они все-таки сами решают – молодые? – спросила мама.
– Что решают? Насчет свадьбы? Свадьбу делают родители – то есть мы. Значит, мы и решаем. А им еще хватит, что решать.
В дверь позвонили.
– Ну вот, наверно, и наш сват… – сказала Женина мамаша.
Я встал, прошел в прихожую, открыл, не глядя в глазок. На пороге стоял дядя Жора. Он совсем недавно помирился с папой, а до этого не был у нас больше года.
– Привет.
– Привет.
– А у нас гости, – шепнул я.
– Гости? А кто?
– Родители Жени, Наташкиного жениха.
– Значит, я, получается, не вовремя?
– Да нет, все нормально…
Дядя Жора сбросил кроссовки, прошел в зал.
– Это мой брат Георгий, – сказала мама.
– А мы уже думали – муж ваш… – Женина мамаша отвернулась к телевизору.
На экране обнимались французы.
– Какая там ситуация на футболе? – спросил дядя Жора?
– Один-один, – сказал я. – Только что французы сравняли.
– Ну, так и должно, в общем, быть, – сказал дядя Жора. – Французы, в принципе, сильнее, чем мы. Нашей сборной не хватает профессионального отношения. Категорически не хватает. Сборная играет на кураже, на настроении…
– Что ты такое говоришь? – сказал Женин папаша. – Ты что, не смотрел игру с венграми? Как наши их там давили? Как щенков…
– Но и Венгрия, согласитесь, не команда. Вообще, у меня прогноз пессимистичный: не пройдут наши дальше "восьмерки". Не пройдут.
– Увидим, увидим.
Все, кроме Наташи, смотрели на экран. Наташа рассматривала ногти на руках. Они были покрашены красным лаком, и лак уже начал стираться.
– Ну, так что будем делать насчет свадьбы? – спросила Женина мамаша.
* * *
Ковальчук из седьмого "Б" встал на ворота, попрыгал на месте.
– Я – Пумпидо!
– Ты – Пум-пидар, – сказал Гурон.
Остальные пацаны заржали. На школьном дворе собралось человек десять пацанов из нашей школы и Гурон с Немцем из двадцать восьмой.
– Ну что, побьем пенальти? – предложил Гурон. – Пусть он остается на воротах, раз хочет, а мы по очереди бьем ему. С трех раз. Кто не забивает ни одного – сразу вылетает, остальные выходят в полуфинал, потом – в финал, типа…
– И каждый придумывает страну, – сказал Щерба. – Я буду за Бразилию.
– Раскатал губу, конечно. – Гурон ухмыльнулся, поглядел на Щербу. – Я тоже хочу за Бразилию…
– Поздно. Кто не успел, тот опоздал…
– Ладно, я за Аргентину… Кто еще за кого?
Я взял в руки мяч, подошел к "точке", прочерченной камнем на земле. Все поле было вытоптано, только за воротами остался кусок зеленой травы.
– Какая страна? – крикнул Гурон.
– Испания…
– Вылетела уже твоя Испания… Или нет? Херня, сейчас точно вылетит…
Я отошел подальше, разбежался, ударил – получилось прямо под мяч и несильно. Мяч прошел по дуге и прилетел прямо в руки Ковальчуку. Он схватил его и запрыгал от радости, как будто снял сильный удар.
Гурон сидел за воротами, листал общую тетрадь в серой обложке, ухмылялся. Я подошел, спросил:
– Что у тебя там?
– Тебе еще рано такое читать. "Кроме детей до шестнадцати лет"… – Он заржал.
– Ладно, дай малому – путь своего лысого погоняет… – Немец висел на турнике, во рту дымилась сигарета.
– А может, у него уже не лысый? Откуда ты знаешь? – сказал Гурон. – Ладно, все это херня. Что оставишь в залог?
– Ты сначала скажи, что там такое. А то, может, мне и не надо…
– Надо, малый. Это всем надо. Почитаешь, подрочишь, потом будешь за девками бегать, просить чтобы дали засадить… А они тебя на хер пошлют… И к пацанам вроде нас…
Немец и Гурон заржали.
– Могу часы оставить. – Я расстегнул браслет, снял с руки свой "Восток".
– Часы, конечно, говно, – сказал Гурон. – Зато браслет – ничего… Ладно, дам тебе на два дня – мне ее Немец только что притаранил. Сам еще толком не читал…
Я отдал Гурону часы, взял тетрадку.
– Ну что, будем сегодня в футбол? – крикнул он. – Давайте тогда делиться…
* * *
Над дверью горела запыленная лампочка. В трубах шумела вода. Кто-то – вверху или внизу по нашему стояку – громко кашлял. Я сидел на унитазе читал рассказ из тетрадки Гурона:
"Он вышел из нее. Струйка малофьи брызнула на простыню".
Я спустил трусы и синие спортивные штаны, потрогал, сжал. Я ни разу не видел, как дрочат, но сразу понял, как надо. После нескольких движений стало приятно. Я задвигал рукой быстрее. Вытекло несколько капель чего-то мутного, белого. Я продолжал дрочить. Резко ударил кайф, в глазах потемнело. Сопля малофьи протекла по двери, крашенной белой краской. Двигать рукой стало больно. Я оторвал от рулона туалетной бумаги, вытерся, бросил бумажку в унитаз, смыл. Вверху или внизу кто-то снова кашлянул. Я встал ногами на унитаз, положил тетрадку на бачок и вышел из туалета.
– Что ты сидел там так долго? У тебя что, живот болит? – крикнула из спальни мама.
– Нет, все нормально.
Я зашел в ванную, открыл кран холодной воды. Горячей не было уже три недели – во дворе раскопали теплотрассу.