– Если бы воронам, – делает замечание переводчица. – Но это не эротика, увы…
Ксения спохватилась и пытается успокоиться:
– Да, затупила… Извиняюсь… Накатили старые обиды…Вот такие как ты, мама, всех нас и погубят. Ты знаешь сколько я их перевидала, чтобы яйца называть кокошками?
Она взбивает грудь:
– Ты веришь в это?
Скелетон подхватывает неоспоримые аргументы:
– Да. Люся, не забывай, что у нашей Ксюни 4-ый размер. А теперь пятый.
Ксения всхлипывает о своем девичьем:
– Мама – это жесть, сколько я их перевидала с 13 лет…
Скелетон тоже всхлипывает:
– Ксюша, правда?
– А то, бабон! И ни разу любви не встретила. Только кокошки эти гребаные. Так-то вот.
Скелетон потрясена в который раз:
– Ни разу? Без первой любви невозможно! Это жесть.
– Ни разу, баба!
Людмила Сергеевна бормочет устами переводчицы:
– Яй… Яй… Мне так противно становится… Может яйкошки?
– И правда, Ксюня, может яйкошки? – мягко говорит Скелетон. – Воронам-то какая разница?
– Эх, мама… Долго еще с тобой работать, ох долго…
17. Достал всех ширинкой
В Клинике тем временем снова беда – нет сладу с попугаем-похабником. Наглый он, конечно, слов нет. Всего-то знает пару слов на языке римлян, а в любую минуту готов козырнуть ученостью.
По коридору движется процессия. Впереди возмущенно вышагивает Любовь Семеновна, за нею Старшина и Леха. В руках у гендиректора клетка с Иннокентием. Сзади семенит адвокат г-на Перепечкина.
– О темпора, о морес! – говорит Иннокентий. – Спасибо.
– Пожалуйста, дурак! – замахивается Любовь Семеновна. – Так бы и треснула!
– Ну-ну, Любовь Семеновна… – урезонивает ее адвокат.
– Что Вы все время нукаете, уважаемый? – На! – Она протягивает клетку Старшине. – Видеть его не могу!
– Я буду вынужден доложить Ивану Михайловичу, что Вы назвали его лучшего друга нехорошим…
– Испугалась! Да Ваш клиент – ку-ку, судя по его другу! Не знала я, что у випов такие попугаи!
Иннокентий вопит:
– Застегни ширинку, о темпора, о морес!
– Вот видите! И сколько можно терпеть это бескультурие?
– Он говорит: о, времена, о, нравы…
– Птичка, ты чего? Тю-тю-тю… – сюсюкает Старшина.
Навстречу процессии – г-н Майер, Хильда и два ученых-японца.
– В чем виноват эта птица? – спрашивает сердобольно первый японец. – Почему ее бьют?
Хильда поясняет:
– Иннокентий направляется в лабораторию биометрической нейтрализации деятельности мозга. Некоторые любимые животные, находясь в биометрическом поле летаргиков, могут приобретать аномальные свойства. Например, публично дискутировать о гениталиях на латинском языке.
– В чем суть этой полемики? – дотошно спрашивает второй японец.
Хильда, выслушав Маейра, переводит на английский:
– Господин Майер не советует включаться в эти дискуссии – они бесплодны, как правило.
Японцы вежливо кивают.
18. Трехмесячное молчание Мананы
Как мучается Константин Егоров! Как он любит Манану! И как хочется снова и снова возвращаться к теме прекрасных порывов его сердца!
На газоне копошатся Старшина и Леха. Они высаживают в клумбу цветы в бумажных горшочках. В раскрытом окне третьего этажа показывается Егоров и громко вопит, воздев к небу руки.
– Манана, ну почему? О, Боги, тьфу!
Его смачный плевок долго летит по воздуху и падает на голову Старшине. Старшина молча вытирает голову и произносит:.
– Товарищ, ты так скоро в верблюда превратишься со своей Мананой.
Константин возвращается в палату.
– Почему она тогда за три месяца не произнесла ни слова? Почему она со мной не хочет разговаривать? Почему она под воздействием этого глупого сериала испытала эротическое волнение и впала в летаргический сон? Значит, она хотела его?
– Но она же его не получила, – возражает Люция.
– Выключите это идиотское радио! – закипает Константин.
– Манана так любит танцевальную музыку! – вздыхает Ануш.
– Вы водите к ней двойников! Почему вы запрещаете здесь устанавливать веб-камеру?
– Манана не любит вторжения в ее личное пространство! – говорит Ануш. – А сейчас Манане пора в душ.
Егоров распинывает коробки с покупками, которые вокруг кресла супруги.
– Я убью его, клянусь, Манана! Убью! И он перестанет позорить тебя! Позорить меня!
19. Курнем, товарищ, по одной?
Как видим, жизнь в Клинике сложна, многогранна и порой от нее устаешь как черт. Но профессор Майер знает секреты релаксации.
Хильда, Майер, Козырев находятся в расслабленном состоянии, покуривая. Глаза прикрыты, благовейная тишина. Сбоку у ног Козырева покорно сидит Лиза на коленях как преданная кошка. С другой стороны застыл Пушкин со сценарием в руках. Время от времени он тихо спрашивает:
– Глянем, Роман Григорьевич?
Вера, холодно сложив руки, как всегда надменно наблюдает весь этот балаган.
Козырев затягивается:
– Лиза – русская экзистенция. Кажется, я нашел то, что искал в жизни.
Майер уточняет:
– Экзистенция без укурения?
– Без укурения. – отвечает Роман Григорьевич. – Чистой воды. Лиза может почесать мне пятки.
– Зачем Вам чесать пятки? – спрашивает Хильда. – Наймите чесальщицу. В русской экзистенции в 18-ом веке были чесальщицы пяток. Я изучала вопрос.
Роман Григорьевич возражает:
– Пятки должна чесать любовница.
Хильда затягивается:
– Она – Ваша любовница?
– Экзистенциально, да.
– Это как? Без секса?
– А также с чесанием спины для выискивания блох и вшей.
– В русской экзистенции чесание спины было до крови, я изучала вопрос. Кстати, откуда этот странный ганджубас у профессора?
По-немецки она спрашивает:
– Откуда у Вас такая прелесть?
– Это "Русский Экспресс", на сегодняшний день самый дорогой легкий наркотик.
Хильда снова обращается к Козыреву:
– Вас Вера водит писать. В русской экзистенции любовницы водили мужчин писать? Я не изучила этот вопрос. Вера Вас держит за пенис?
– Да, держит.
– Как жаль, что вождения писать не было в немецкой экзистенции! – оживляется профессор.
– Слушайте, – надменно произносит Вера. – А возьмите вы его в немецкую экзистенцию, а? Хотя бы пенис его возьмите, а?
Майер смотрит на часы:
– Я – педант как всякий немец. Извините, господа, но кажется пришел час танца.
Он встает и вальсирует, негромко напевая: "Тра-тра-трата-та-та". Переводчица ввозит коляску с Аделаидой.
Майер кружит вокруг кресла:
– Я уже в вихре танца, я подхватил вас, Аделаида…
Переводчица Аделаиды синхронно отвечает:
– Хольт, а что скажет фрау Майер?
– Она разрешила, чтобы у Вас нечаянно и немножко кружилась голова!
– Как мило с ее стороны. Мне славно и грустно сейчас. Ведь наш роман идет к концу.
Пауза. Переводчице надо чуть внимательнее вслушаться в то, что говорит телепатически ей сейчас Аделаида. Похоже что-то небанальное.
– О, как жарко полыхает мой разум! – переводит переводчица.
Уточняет для Хильды:
– Она сказала, что ее мозг воспален.
Хильда говорит Майеру по-немецки:
– Она говорит, что в ее мозговых клетках возможны злокачественные образования, дающие невыносимый жар ее голове.
– О, да! – отвечает Майер. – Мы обязательно назначим высокоточные томографические процедуры ее черепу…
20. Харассмент
Старшина и Леха Богатырев метут двор. Во двор въезжают машины, из них показываются европейские дамы-чиновницы разных возрастов. Дамы, оживленно, разговаривая, проходят мимо. Некоторые щелкают фотоаппаратами. Старшина ладошкой навевает к своему носу гипотетический запах парфюма.
– Эх, жизнь… Не жизнь, а говно. Ну почему мне нельзя приближаться к женскому полу?
Леха отвечает:
– Приблизимся, не бойся, наш час впереди…
Старшина предается горьким армейским воспоминаниям:
– Сапогами, Леха… Всей ротой метелили…
– Хорошего старшину солдаты трогать не будет. Значит, херовый ты был старшина. Правильно теть Люба говорит.
Старшина, пропустив мимо ушей замечание корефана, продолжает вспоминать:
– Как жив остался, не понимаю. Три недели в коме – это тебе не шутки. Вот после этого все и начиналось. Приближусь – бац: короткое замыкание.
Одна миловидная блондинка споткнулась, сломала каблук.
Старшина с готовностью бросается на помощь – порывисто поднимает даму на руки и несет.
На него уже находит кураж:
– Краса моя, хорошая… Да я тебя хоть в небо сейчас унесу.
Все разевают рты.
– Эй, куда вы меня несете? – уточняет дама. – Господи, какой навязчивый русский вопрос! Это харассмент?
– В небо несу! К звездам! К солнцу!
– Зачем? Я не космонавт. Это харассмент?
– Это неважно!
– А мой туфель? Это харассмент?
– И туфель возьмем, красавица! Туфель тоже харассмент!
Леха растерянно несет за ними туфель.
Все испуганно кричат:
– Эй, не туда! Вот дверь! Это харассмент?
И тут Старшину начинает глючить уже конкретно. Глаза его затуманиваются бешенством, он ревет:
– Ротабля! Подъем!
Дама, вырвавшись, убегает. Несется озверелый голос Старшины:
– Ротабля!
Леха подбегает, чтобы привести друга в чувство. Но получает отменный удар в челюсть.
– Ассильбеков, чмо! Ща запидарасю! Подъем, я сказал!
Леха наконец ловко подсекает Старшину, тот валится на землю. Леха вскарабкивается на друга и колотит его головой о землю.
Старшина стихает и садится; он пришел в себя. Сконфуженные друзья поднимаются и молча бредут в хозпомещение.
В "дворницкой" Леха подставляет лицо под струю воды, потом утирает.
Старшина виноватится:
– Лех, ну извини, брат.
Леха трясет головой:
– Чисто контузило… Ухо не слышит реально…Хорошего старшину солдаты не тронут. Херовый ты был старшина, значит.
– Херовый… Это ты мне говоришь? Лучшему другу, Леха? Да я три недели в коме… чуть не катанул, а? Всей ротой меня метелили… Все отбили, твари позорные…
Он обиженно закуривает.
21. Добрый ужастик: хор зомбарей
Не прошло и недели – снова делегация.
В последнее время зачастили в Клинику европейские представители гуманитарного толка. А все почему? А потому что нет нигде больше в мире хора зомби, вот почему!
Холл пересекают профессор Майер, Хильда, гендиректор Любовь Семеновна в окружении делегации гуманитариев.
Хильда переводит слова Майера на английский:
– Наши зомби – это самая первая партия людей, впавших в летаргический сон четыре года назад. Они так и не проснулись в целом, но обрели дар худо-бедно двигаться и издавать кой-какие звуки, а некоторые даже контактировать с окружающим миром…
Любовь Семеновна подхватывает, торжественно поднимая палец вверх:
– Но! Внимание: но! Даже уподобившись инфернальным чудищам, люди остаются людьми. Сюда, пожалуйста. Они не теряют свой духовный облик и стремятся к прекрасному. А теперь сюда.
Она открывает двери в небольшой концертный зал. Гости рассаживаются, занавес расползается и глазам предстает хор из 15–20 человек с открытыми, но потусторонними бессмысленными глазами. В хоре выделяются педагог-организатор Зоя Борисовна и вездесущая Лиза (ридикюль рябинового цвета) с братом Семеном. Оба в бейсболках.
Хормейстер делает знак рукой и певчие начинает выводить какие-то странные рулады.
Во втором ряду в зале – коляски Валерии, Риты, Аделаиды. Также в зале Старшина и Леха Богатырев. Любовь Семеновна оборачивается и украдкой показывает парням кулак.
Первая дама внимательно вслушивается:
– О чем они так трогательно поют, профессор?
– Какое удивительное видение саунда у хормейстера! – подхватывает беседу вторая дама.
Хильда переводит:
– Хормейстер сам глухонемой, к тому же крупный концептуалист-авангардист. Его имя знает вся Дания.
Лиза всполошилась на сцене:
– Ой, Семен падает!
Она придерживает Семена и показывает всем ОК.
Первая дама спрашивает:
– Расскажите мне о чудо-хормейстере. Он авангардист и глухонемой в одном лице?
– Да.
– Как Вы полагаете, его хор заслуживает в этом году гранта Марсельской школы нестандартных коммуникаций?
– О чем этот удивительный трек? – спрашивает вторая дама.
– Это знаменитая русская баллада "Во поле березонька стояла"…
Третья дама недоуменно вертит программку:
– Но здесь написано, что это "Аве Мария" Шуберта.
Лиза поправляет галстук на Семене, Семен начинает подвывать, Лиза делает всем ОК.
Зоя Борисовна делает замечание:
– Лиза, не шелести руками!
И вдруг на чистейшем английском добавляет:
– Ее тупая рожа как две капли воды похожа на мою мерзкую целлюлитную задницу!
Сказав это, она испуганно и торопливо стучит себя по голове. Потом любезно улыбается хормейстеру: пришла в себя, отпустило.
Первая дама поражена:
– Обратите внимание как необычайно подвижна женщина с рябиновым ридикюлем! Вам не кажется, что она уже в чем-то человек, а не зомби?
– Да, прогресс налицо, – соглашаются остальные дамы.
22. И жить торопится, и чувствовать спешит
Как порой раздражает молодежь неторопливость стариков!
Короче, г-н Перепечкин спит да спит себе в своей двухместной электроколяске, совсем не зная, что влюбленная невеста мечтает о загородном доме, о несметных богатствах, которые достанутся после его смерти молодой жене, о новых романах, которые новоявленная вдова готова крутить на костях несчастного мужа…
"Когда же наконец закончатся эти неспешные гуляния по аллеям больничного парка?" – вот что обычно выражает лицо Анжелы. Сегодняшний день – не исключение.
Любовь Семеновна говорит:
– Ну, Анжелочка, пробуй свое место.
– Да уж сколько раз пробовала… – тоскливо говорит Анжела. – Все пробуем и пробуем.
Она садится на второе сиденье и спрашивает:
– Мама, а Ивана Михайловича за руку брать как влюбленная?
– Конечно!
Любовь Семеновна продолжает спор с Перепечкиным:
– Любаша, скажи ему: ему не нужна умная жена, не нужна! Достаточно красивой! А наша Анжелка просто красавица! Пусть не упрямится!
– Да сколько ему говорить, что Анжелка красавица? Он что сам не видит?
Ксения Михайловна приказывает дочери:
– Анжела, скажи ему что-нибудь о прекрасном июньском полдне и про птиц, которые поют неугомонно.
– Зачем? – упрямится Анжела. – Он же все равно глухой.
– У тебя что, язык отсохнет? А глухому радость!
Адвокат обижен:
– А позвольте узнать, что ему делать с глупой женой?
Ксения Михайловна удивлена:
– Вы не знаете что делать с женой? Да это же все знают!
– Мы ему такую красавицу подобрали! – возмущается Любовь Семеновна. – Такую умницу! А ты на себя посмотри, черт старый!
– А чем плох Иван Михайлович? – злится адвокат. – Чем не жених мой клиент? Во-первых, он чрезвычайно состоятелен. Во-вторых, порядочен – не склонен к изменам.
– Еще бы! – хихикает Любаша. – Какие уж тут измены.
– Что Вы все хихикаете, Люба? В-третьих…
Он поправляет парик на Перепечкине:
– … вполне привлекателен как мужчина. А ваша невеста… Я извиняюсь… Я бы сказал на троечку!
Анжела поражена:
– На троечку?
– Головой на троечку.
– Зато она живая, а он труп! – восклицает Любовь Семеновна.
– Это переводить? – спрашивает Любаша.
– Не надо, – говорит Любовь Семеновна. – Переведите временно усопший.
– Не надо, – уточняет адвокат. – Переведите – временно ограничен в возможностях.
Любаша говорит:
– Тише вы, разгалделись! Иван Михайлович сказал, что ему надо крепко подумать. Он сказал, что он женится не на один день.
Ксения Михайловна всплескивает руками:
– Опять двадцать пять! Опять он будет думать! Да Вы уже четыре недели думаете, Иван Михайлович! В Вашем возрасте дорога каждая минута счастливого брака! – Она игриво добавляет. – Учтите, теща может обидеться…
23. Нижние аргументы любви
Через два дня – новые гуляния, теперь уже под луной.
Как всегда Иван Михайлович одет безукоризненно, как и подобает влюбленному. Как всегда на его плече верный друг Иннокентий. Ксения Михайлова тоже не подкачала – на ней помпезная шляпа с цветами. Анжела тоже выглядит нарядно.
– Любаша, пусть Иван Михайлович побудет в тиши аллей с молодой красавицей. Наверно он соскучился по юной плоти… Вы же знаете мужчин.
– А кто будет переводить?
– Влюбленным сердцам не нужны слова.
Любаша перемещается на соседнюю аллею, там на скамейке задумчиво закуривает; потом втыкает в уши "таблетки" плеера и радостно-дурашливо дергается под музыку.
Ксения Михайловна говорит строго:
– Доча, сходи и ты погуляй. Я ему сама все объясню про любовь. Тут нужны сильные аргументы.
– Мама, как я тебе благодарна! Быстрей бы уж! Целый месяц топчемся на месте…
Анжела удаляется.
Ксения Михайловна заводит с бедным влюбленным стариком разговор, грозно уперев руки в боки:
– Ну, здравствуй зятек! Здравствуй, Иван Михайлович!
Она поправляет цветок в его кармане:
– У, какие мы нынче нарядные…
После этого она становится на колени перед креслом, расстегивает ширинку старца и брезгливо сплевывает. Нет никаких сил и решительности доставить старцу задуманное неземное наслаждение.
Так она стоит с минуту, потом еще раз брезгливо сплевывает. В какой-то момент над ее головой заполошно вскрикивает Иннокентий:
– Господибожемой!
Ксения Михайловна, вздрогнув, отстраняется.
– Кыш… Ходят тут всякие…
Так и не наградив зятька жарким нижним поцелуем, она поднимается с колен, сует две 5-тысячные купюры в его карман и удаляется(почему-то на цыпочках).
На соседней тропинке ее поджидает дочь.
– Мужиков знать надо, доча. Я ему все объяснила, теперь не отвертится. Испытанный прием.
– А то целый месяц топчемся на месте.
– А то целый месяц намекает и намекает… А вслух произнести стесняется.
– Мама, я так рада!
– Еще и десять тысяч сунула в карман.
Анжела испуганно спрашивает:
– А деньги зачем? Он же богат, мама! Сказочно богат! Три квартиры, дом в Завидово…
– Тьфу, старая дурында! Забыла. Пойду, заберу…
Она возвращается к креслу, порывисто вытаскивает купюры, показывая старику кукиш.
– О темпора, о морес! – восклицает Иннокентий, глядя на этот продажный мир чистогана.
Ксения Михайловна не поняла:
– Что?
– Застегни ширинку!
Ксения Михайловна охает над ширинкой старца:
– Мать честная! Так бы и сказал сразу, без намеков!