"Прощай, Коламбус" (1959) – первая книга знаменитого американского прозаика Филиппа Рота. Книга о проблемах и комплексах ассимилированных евреев, американцев во втором или третьем поколении, покинувших родительское этническое гетто ради поступления в университет, овладения традиционными "белыми" профессиями и жизни в богатых пригородах. Находясь в конфликте с собой и с миром, герои рассказов Рота блуждают по Америке в поисках новой идентичности, обрести которую у них никак не получается. Сборник принес Роту читательский успех и критическое признание. В 1960 году он получил Национальную книжную премию, а с ней и репутацию талантливого и перспективного молодого прозаика. Вместе с тем, многие представители еврейской общины увидели в Роте типичного носителя комплекса "еврейской самоненависти" – ярлык, который приклеился к Роту на долгие годы. По-видимому, их смутило не слишком лестное изображение автором некоторых его героев. (Считается, что своим критикам Рот ответил, выведя их в карикатурном виде в романе "Жалоба Портного".)
Филипп Рот
Прощай, Коламбус
1
Я познакомился с Брендой в плавательном бассейне. Она попросила меня подержать ее очки. А сама подошла к краю трамплина и затуманенным взором глянула вниз; даже не будь в бассейне воды, близорукая Бренда вряд ли бы это заметила. Она элегантно нырнула, а секунду спустя уже плыла назад, вытянув коротко стриженную рыжую голову над водой - что твой розовый бутон на длинном стебельке. Доплыла до трамплина, вскарабкалась на него и очутилась рядом со мной.
- Спасибо, - сказала она, поблескивая водянистыми (отнюдь не от воды) глазами, и, протянув руку, забрала у меня очки. Но надела их лишь после того, как отвернулась от меня и пошла прочь. Я стал смотреть ей вслед. Вдруг руки ее оказались за спиной. Указательным и большим пальцами она поправила купальник и, щелкнув резинкой, вернула лакомый кусочек плоти в укрытие. У меня взыграла кровь.
В тот же вечер я позвонил ей перед ужином.
- Кому это ты звонишь? - спросила тетя Глэдис.
- Одной девчонке. Познакомился сегодня.
- Тебя с ней Дорис познакомила?
- Дорис не познакомит меня даже с рабочим, который чистит дно бассейна, тетя Глэдис.
- Хватит тебе все время ее критиковать. Она как-никак твоя двоюродная сестра. Ну, и как же ты с ней познакомился?
- Да я толком и не познакомился. Так, увидел просто.
- Кто такая? Как зовут?
- Фамилия у нее - Патимкин.
- Патимкин? Не знаю таких, - сказала тетя Глэдис. Можно подумать, все остальные члены клуба "Грин Лейн" ее закадычные друзья. А она вообще никого не знает. - И что же, ты хочешь позвонить незнакомой девушке?
- Вот именно, - объяснил я. - Хочу представиться,
- Казанова, - сказала тетя Глэдис и пошла готовить ужин моему дяде.
Мы никогда не едим вместе; тетя Глэдис ужинает в пять часов, моя двоюродная сестра Сьюзен в половине шестого, я - в шесть, а мой дядя - в полседьмого. Думаю, иных доказательств тому, что моя тетушка сумасшедшая, не требуется.
- Где справочник с пригородными номерами? - спросил я у нее, перебрав все телефонные книги, сложенные под столиком.
- Что?
- Где справочник с пригородными номерами? Я хочу позвонить в Шорт-Хиллз.
- Это та здоровая книга, что ли? Чего ради захламлять дом, если я никогда ею не пользуюсь?!
- Где она?
- Я подложила ее под комод вместо сломанной ножки.
- О, Господи! - говорю я.
- Позвони лучше в справочную. А то будешь ворочать комод - все подштанники мне в ящиках переворошишь. И вообще, не тереби меня! Ты же знаешь, твой дядя вот-вот вернется, а я даже тебя еще не покормила.
- Тетя Глэдис, может, сегодня поужинаем вместе? Такая жара стоит. Отдохни немного.
- Вот еще! Что же мне потом - сразу четыре разных блюда подавать?! Ты у нас кушаешь тушеное мясо, Сьюзен подавай прессованный творог, а Максу - бифштекс. Он по пятницам всегда кушает бифштекс - я не вправе его судить. Ну, и мне самой на ужин - цыпленок. Что же мне, двадцать раз подряд из-за стола вскакивать?! Я что, прислуга?!
- Почему бы нам всем не отужинать бифштексами или цыпленком.
- Слушай, я как-никак двадцать лет веду хозяйство! Иди, звони своей подружке!
Но когда я позвонил, Бренды Патимкин не оказалось дома. "Она ужинает в клубе", - объяснил мне женский голос. "А после ужина она поедет домой?" - спросил я (мой голос был на две октавы выше голоса мальчишки из церковного хора). "Не знаю, - ответил женский голос. - Может, она еще поиграет в гольф. А кто ее спрашивает?" Я промямлил что-то в ответ - она меня не знает я перезвоню позже нет нет ничего передавать не надо спасибо извините за беспокойство... Где-то в промежутке между этими словами я все-таки умудрился повесить трубку. Потом меня позвала тетя, и я, набравшись мужества, отправился ужинать.
Тетя Глэдис врубила на полную катушку черный дребезжащий вентилятор. Под напором воздуха закачался шнур, на котором висела лампочка.
- Что ты будешь пить? - спросила тетя Глэдис. - Есть имбирный лимонад, зельтерская, черная смородина. Могу открыть бутылку шипучки.
- Спасибо, я пить не буду.
- Может, ты хочешь воду?
- Я не запиваю еду, тетя Глэдис. Я вам об этом уже год твержу. Каждый день.
- А Макс всегда запивает печеночный фарш. Он вкалывает с утра до вечера. Если бы ты тоже вкалывал, то пил бы больше жидкости.
Тетя Глэдис подошла к плите, нагромоздила на тарелку гору из тушеного мяса, вареных картофелин под соусом, чернослива, моркови, и поставила блюдо передо мной. Лицо мое обдало жаром. Тетя Глэдис отрезала два ломтя от буханки ржаного хлеба и положила их на стол рядом с тарелкой.
Я разломал картофелину вилкой и принялся есть. Тетя Глэдис уселась напротив меня и стала следить, как я ужинаю.
- Ты совсем не кушаешь хлеб, - сказала она. - Я резала его не для того, чтобы он зачерствел.
- Я кушаю хлеб.
- Тебе не нравится, когда он с непросеянными зернышками, да?
Я отломил от ломтя половину и съел ее.
- Как мясо? - спросила тетя Глэдис.
- Замечательное! Очень вкусно.
- Сейчас набьешь себе живот картошкой и хлебом, а мясо придется выбрасывать... - тетя Глэдис вдруг подскочила со стула: - Соль!
Отыскав солонку, она водрузила ее на стол передо мной. Перца в доме тетя Глэдис не держала - она услышала от кого-то, что перец организмом не усваивается, а позволить какому-то продукту путешествовать по пищеводу, желудку и кишкам просто ради его, продукта, удовольствия тетя Глэдис не могла.
- Ты собираешься кушать только чернослив, да? Мог бы предупредить меня заранее - я бы тогда морковку не покупала.
- Обожаю морковь! - говорю я. - Это мое любимое блюдо!
И, чтобы доказать это, зачерпываю кружочки моркови и половину из них отправляю в рот, а другую - опрокидываю на брюки.
- Поросенок, - комментирует тетя.
Я обожаю десерт, особенно фрукты, но сегодня решил отказаться. В этот душный вечер мне хочется избежать разговоров о том, почему я ем свежие фрукты, а не консервированные. Или наоборот. Что бы я ни выбрал на десерт, у тети Глэдис все равно остается в избытке продуктов, которые она запихивает в холодильник, словно краденые бриллианты:
- У меня полный холодильник винограда, а ему подавай, видите ли, персиковый компот... Что же мне, весь виноград выбрасывать?!
Для бедной тети Глэдис выбрасывание составляет смысл жизни. Излюбленными ее занятиями являются выкидывание мусора, опустошение съестных припасов, а также увязывание в узлы изношенного тряпья - для бедных евреев Палестины, как она выражается. Я все-таки надеюсь, что тетя Глэдис умрет с пустым холодильником - в противном случае в загробном мире уже никому вечного покоя не обрести: тетя замучит их жалобами о начинающем зеленеть сыре и покрывшихся плесенью апельсинах.
Вскоре пришел с работы дядя Макс, и я, набирая номер телефона Бренды, слышал, как на кухне откупориваются бутылки с шипучкой. На сей раз мне ответил высокий, резкий и усталый голос:
- Алло!
Я затараторил:
- Здравствуй Бренда Бренда ты меня не знаешь ты не знаешь как меня зовут но я сегодня держал твои очки в клубе... Ты попросила меня подержать очки нет я не член клуба моя кузина член Дорис Дорнс Клюгман я спросил у нее про тебя... - тут я перевел дыхание, давая ей возможность ответить, но на том конце провода царила тишина, и я продолжил: - Дорис? Это та самая девушка, которая все время читает "Войну и мир". Если Дорис читает "Войну и мир", значит опять наступило лето.
Бренда не засмеялась; она с самого начала была практичной девушкой.
- Как тебя зовут? - спросила она.
- Нейл Клюгман. Я держал твои очки, когда ты ныряла, помнишь?
Она ответила вопросом на вопрос - причем задала именно тот вопрос, который, на мой взгляд, приводит человека в замешательство как своей непринужденностью, так и необходимостью отвечать на него беспристрастно:
- А как ты выглядишь?
- Я... я темный.
- Негр, что ли?
- Нет, - говорю.
- Ну, а выглядишь как?
- Может, нам встретиться сегодня? Тогда сама увидишь.
- Замечательно! - засмеялась Бренда. - Но я как раз собиралась поиграть в теннис.
- А я думал - в гольф...
- В гольф я уже играла.
- Может, встретимся после тенниса?
- После тенниса я буду потная, - сказала Бренда.
Это был вовсе не отказ и не призыв зажать покрепче нос и улепетывать от нее подальше; это была констатация факта, который совершенно не беспокоил Бренду. Она просто ставила меня в известность.
- Не беда, - ответил я, втайне надеясь на то, что по моему голосу можно понять, что я занимаю нишу, которая находится где-то посередине между чопорностью и неразборчивостью. - Я могу за тобой заехать?
Она не отвечала целую минуту. Я слышал, как она бормочет, силясь припомнить: "Дорис Клюгман... Дорис Клюгман..." Наконец она сказала:
- Да. Подъезжай в Брайерпэт-Хиллз к пятнадцати минутам девятого.
- Я буду на темном... - тут я осекся и заговорил снова чуть ли не год спустя: - ...на желтовато-коричневом "плимуте". Так что ты меня сразу узнаешь. А как узнать тебя? - лукаво спросил я, разразившись омерзительным хохотом.
- Я буду потная, - ответила Бренда и повесила трубку.
Я выехал из Ньюарка, миновал Ирвингтон, хитросплетение железнодорожных переездов, многочисленные будочки стрелочников, склады, стоянки подержанных автомобилей... Чем дальше от Ньюарка, тем прохладнее становился вечер - словно те шестьдесят метров, на которые пригороды возвышаются над городом, приближали человека к небу. Даже солнце здесь было больше, круглее и ниже над горизонтом, чем в Ньюарке. Вскоре я уже проезжал мимо больших лужаек, которые сами опрыскивали себя водой, мимо домов, на крылечках которых никогда не увидишь сидящих людей; в этих домах горит свет, но окна всегда закрыты, потому что те, кто живет за этими окнами, не желают смешивать свою кондиционированную, с оптимальным для их кожи уровнем влажности жизнь с жизнью улицы. Было всего восемь часов, а я не хотел приезжать на свидание раньше условленного времени, и потому колесил по улицам, названия которых пестрели именами престижных колледжей восточного побережья - похоже, еще в те времена, когда городок только закладывался, первые поселенцы уже предопределили род занятий своих потомков.
Мне сразу подумалось о тете Глэдис и дяде Максе - как они сидят сейчас на складных стульчиках в своем переулочке и радуются в сумерках каждому порыву свежего ветерка так, словно эти дуновения даруют им вечную жизнь.
Я еще немного покружил по улицам и наконец свернул на посыпанную гравием дорожку, которая вела в небольшой парк, где Бренда играла в теннис. Растянувшиеся на километры улицы, покрытые гудроном, вдруг словно исчезли с лица земли, в висках застучала кровь, а ночные шорохи стали такими громкими, что мне почудилось, будто лежащая в "бардачке" карта Ньюарка превратилась в стрекочущих сверчков.
Я припарковался под развесистой черно-зеленой кроной трех могучих дубов и пошел в ту сторону, откуда доносился стук теннисных мячей.
- Опять "ровно"! - услышал я чей-то раздраженный возглас и сразу понял, что это Бренда: даже по голосу чувствовалось, какая она потная. Шурша гравием, я медленно шел к корту. И опять услышал ее:
- У меня "больше"!
Я свернул на узенькую тропку, угодил в репейник и услышал победный клич Бренды:
- Гейм! - ракетка взвилась в воздух, полетела вниз, она ловко поймала ее - и как раз в это мгновение я оказался в поле зрения Бренды.
- Привет! - крикнул я.
- Привет, Нейл! - откликнулась она. - Осталось сыграть еще один гейм.
Эти слова почему-то привели в ярость ее партнершу - миловидную, стройную - ростом чуть пониже Бренды - девушку с каштановыми волосами. Она бросила искать мяч, укатившийся за пределы корта, и смерила нас с Брендой свирепым взглядом. Секунду спустя я понял, в чем дело: Бренда выигрывала со счетом 5:4, и ее уверенность в том, что победное шестое очко она возьмет с одного гейма, вызвала у подруги столько гнева, что его хватило на нас обоих.
Бренда, в конце концов, действительно выиграла, хотя ушло у нее на это гораздо больше геймов, чем она планировала. Подружка, которую звали то ли Симп, то ли как-то еще, довела счет до 6:6 и, похоже, была бы счастлива завершить на этом матч, но Бренда распалилась не на шутку. Уже совсем стемнело, я различал в сумерках только поблескивающие стекла ее очков, пряжку пояса, носки и кроссовки. Иногда мне удавалось разглядеть и мяч. Но странное дело: чем непрогляднее становился мрак, тем бойчее носилась по корту Бренда. Она прыгала, вставала на носочки и даже очертя голову выходила к сетке, что меня удивило, ибо при нормальном освещении она предпочитала играть на задней линии, а если ей все же приходилось выбегать к сетке, чтобы отбить "свечу", то делала она это с явной неохотой - словно боялась оказаться слишком близко к ракетке соперницы. В общем, желание выиграть очко было огромным, но еще большим было стремление выглядеть на корте красивой. Мне кажется, получи она мячом по лицу - и багровый след на щеке расстроил бы ее гораздо сильнее, чем все на свете проигранные очки. Темнота же вдруг вдохновила Бренду, удары ее становились все мощнее, и под конец Симп, по-моему, уже ползала на коленях. Когда все, наконец, закончилось, Симп отвергла мое предложение подвезти ее до дома, заявив тоном, позаимствованным из какого-нибудь старого фильма с участием Кэтрин Хепберн, что она "изволит справиться сама"; скорее всего, поместье барышни располагалось за ближайшими вересковыми зарослями. Я ей не понравился, она мне тоже, хотя я переживал по этому поводу гораздо сильнее, чем она.
- Как ее зовут? - спросил я у Бренды.
- Лора Симпсон Столович.
- Почему бы тогда называть ее не Симп, а Столо?
- Это прозвище ей придумали в Беннингтоне, невежда.
- Беннингтон? Вы там учитесь, да?
Задрав подол тенниски, она принялась вытирать пот:
- Нет. Я учусь в Бостоне.
Как я рассердился на нее за такой ответ! Когда меня спрашивают про место учебы, я отвечаю без запинки: Ньюаркский колледж университета Рутгерс. Я, может быть, произношу это слишком громко, скороговоркой, - но я называю вещи своими именами. На долю секунды Бренда напомнила мне тех девиц-мартышек из Монклер, которые заявились во время каникул в библиотеку: пока я ставил штампы в формуляры, они без устали теребили свои гигантские галстуки, свисавшие чуть ли не ниже колен, и многозначительно намекали на "Бостон" и "Нью Хейвен".
- В Бостонском университете? - спросил я, поглядывая на деревья.
- Нет, в Рэдклиффе.
Мы все еще стояли посреди корта, окруженные со всех сторон белыми линиями разметки. Над терпко пахнущим кустарником, окаймлявшим корт, светлячки выписывали "восьмерки", а когда густые сумерки вдруг в мгновение ока превратились в ночь, вся листва засияла, словно омытая лучистым дождем. Бренда решила уйти с корта. Я пошел следом. Глаза привыкли к темноте, и Бренда, которую я до сих пор воспринимал по большей части на слух, материализовалась в зримый образ. Я даже забыл про свою обиду на "Бостон" и разрешил себе оценить Бренду по достоинству. Руки ее на сей раз не поправляли никаких деталей туалета ниже талии, но формы заявляли о себе даже будучи прикрытыми бермудами цвета хаки. На спине белой тенниски с маленьким воротником темнели два треугольных пятна от пота как раз в том месте, откуда росли бы крылья Бренды, будь их у нее хотя бы парочка. Картину дополняли белые носочки, белые кроссовки и клетчатый ремень.
Бренда, зачехлив ракетку, застегивала на ходу "молнию".
- Ты очень торопишься домой? - спросил я.
- Нет.
- Давай присядем. Здесь так хорошо.
- Давай.
Мы присели на поросший травой пригорок. Склон был столь крут, что нам даже не пришлось особо отклоняться, чтобы опереться о газон; со стороны все это выглядело, наверное, так, словно мы собираемся наблюдать за неким астрономическим явлением - рождением новой звезды или превращением полумесяца в полную луну. Бренда во время разговора непрестанно теребила молнию на чехле ракетки; впервые я видел ее раздраженной. Это почему-то успокоило меня, и теперь мы оба, странным образом, были готовы к тому, без чего, казалось бы, могли и обойтись: к свиданию.
- Как выглядит твоя кузина Дорис? - спросила Бренда.
- Она темная.
- Негри...
- Нет! Конопатая, темноволосая и очень высокая.
- А учится где?
- В Нортгемптоне.
Бренда промолчала. Я так и не понял, догадалась ли она о том, что я имел в виду.
- По-моему, мы с ней незнакомы, - сказала Бренда минуту спустя. - Она недавно в клубе?
- Наверное. Они поселились в Ливингстоне всего пару лет назад.
- А-а...
Новых звезд на небе не появилось - по крайней мере в следующие пять минут.
- Помнишь, как я держал твои очки? - спросил я.
- Ага. Теперь вспомнила, - ответила она. - Ты тоже живешь в Ливингстоне?
- Нет, в Ньюарке.
- Мы жили в Ньюарке, когда я была совсем маленькая, - сказала Бренда.
Я вдруг рассердился:
- Хочешь, отвезу тебя домой?
- Нет. Давай лучше погуляем. - Она наподдала камешек ногой и пошла вперед.
- А почему ты стала выходить к сетке только после того, как стемнело? - спросил я.
- Бренда обернулась и сказала с улыбкой:
- Ты заметил, да? А старуха Симп ничего не замечает.
- Так почему же?
- Я выхожу к сетке, когда уверена, что она не сможет отбить мой удар. А так - боюсь.
- Почему?
- Из-за носа.
- Из-за чего?!
- Из-за носа. Я же его укоротила.
- Что?!
- Мне исправляли форму носа.
- С ним что-то было не в порядке?
- Он был с горбинкой.
- Большая горбинка?
- Нет, - ответила Бренда. - Нос был симпатичный. Но сейчас я еще красивее. Осенью и брату нос поправят.
- Он тоже хочет стать красивее?
Ничего не ответив, Бренда опять ушла вперед.
- Извини, я не хотел острить. Мне просто интересно - зачем ему это?