- Ты же понимаешь, чем они там обычно занимаются? - предупредил меня Джон.
- Успокойся, Джонни. Бородавки от этого вырастут на его чумазых пальцах, а не на твоих.
- Ха-ха! Эти альбомы стоят стольких денег, что...
Но я уже спешил наверх, пока перепачканные мелом клешни мистера Скапелло не вцепились в бедного мальчишку. По дороге в третью секцию я миновал Джимми Бойлена, подростка пятидесяти лет со слезящимися глазами, который разгружал с тележки книги, поступившие из хранилища; миновал читальный зал, где слухи о Малбэри-стрит спали над учебниками по "Популярной механике"; курилку, где толпились взопревшие слушатели летних юридических курсов - одни курили, другие смывали чернила с рук; прошел мимо зала периодики, в котором несколько древних старух, приехавшие сюда на автомобилях из пригорода, сидели, нахохлившись, и разглядывали через пенсне пожелтелые страницы давнишних номеров "Ньюарк ньюс", - и наконец добрался до третьей секции.
Негритенок сидел на выложенном из стеклянных блоков полу, держа в руках раскрытый альбом. Вернее, держал он его на коленях, потому что альбом был огромного формата, и удержать в руках такую махину пацану было не под силу. Он сидел на фоне окна, и прическа его на просвет оказалась состоящей из тысяч маленьких черных штопоров. Мальчишка был очень темнокож - он аж лоснился от черноты. Даже губы его не слишком отличались по цвету от остального лица - словно художник забыл их раскрасить. Черные эти губы были раскрыты, глаза широко распахнуты, и даже уши, казалось, впитывают в себя информацию. Он был в полном экстазе - пока не увидел меня. Поскольку я для него был очередным Джоном Макки.
- Все нормально, - поспешно сказал я, прежде чем пацан успел шелохнуться. - Я просто проходил мимо. Читай дальше.
- Тут нечего читать. Одни картинки.
- Вот и замечательно, - ответил я, шаря для вида по книжной полке.
- Эй, мистер, - вдруг окликнул меня негритенок. - А это где?
- Что ты имеешь в виду?
- Где сделаны эти картинки? Эти люди, брат... Смотри, как они спокойны! Никто не кричит, не орет... Это сразу видно по картинке. Глянь! - он развернул альбом, чтобы мне было видно.
Это было роскошное большеформатное издание Гогена. На странице, которую разглядывал мальчуган, была репродукция, изображавшая трех аборигенок, стоящих по колено в розовом ручье.
Негритенок оказался прав: картина была очень тихая.
- Это Таити. Остров в Тихом океане, - объяснил я.
- Но туда так просто не попадешь, да? Это ведь не курорт?
- Не знаю. Пожалуй, туда все же можно попасть. Только далеко очень. Там тоже живут люди...
- Эй, а глянь-ка вот на эту! - мальчишка перелистал альбом и показал мне картину, на которой Гоген изобразил полинезийку, стоявшую на коленях со склоненной голо вой- словно та сушила волосы. - Ты глянь, брат! - воскликнул негритенок. - Вот это, блин, жизнь!
Войди в эту минуту в третью секцию мистер Скапелло, или, прости Господи, калека мисс Уинни, - услышь они словечки чернокожего пацана, - негритенка лишили бы навсегда права появляться в библиотеке.
- А кто сделал эти картинки? - спросил он.
- Гоген. Только он их не "сделал". Это не фотографии. Он их нарисовал. Поль Гоген. Француз.
- Он белый или черный?
- Белый.
- Блин! - улыбнулся парнишка. - Я так и знал. - Значит, он не фотограф, как все белые?.. Ты глянь, глянь, брат! Посмотри на это! Вот это, блин, жизнь! Скажи?
Я согласился и ушел прочь.
Чуть позднее я попросил Джимми Бойлена спуститься вниз и передать Макки, что все в порядке. Остаток дня прошел без особых событий. Я сидел за столиком администратора, думал о нас с Брендой и время от времени напоминал себе о том, что надо будет заправиться бензином, прежде чем ехать вечером в Шорт-Хиллз, который тонул перед моим мысленным взором в предзакатной дымке - розовой, как ручей на полотне Гогена.
Когда я в тот вечер подкатил к дому Бренды, то на крыльце меня встречало все семейство, кроме Джулии: мистер Патимкин с супругой, Рон и Бренда. Я никогда прежде не видел ее в платье - на какую-то долю секунды мне даже показалось, что это не Бренда. Следом меня ждал еще один сюрприз. Мало кто из всех этих студенток может пристойно выглядеть в чем-то еще, кроме шортов. Бренда же была просто великолепна в платье. Никому бы и в голову не пришло, что эта девушка может надевать время от времени шорты, купальный костюм или пижаму - такие дамы идут по жизни исключительно в светлых льняных платьях. Я двинулся навстречу семейству, преувеличенно бодро пружиня шаг и думая на ходу о том, что надо было помыть машину перед тем, как ехать. Миновав огромную плакучую иву, я подошел к крыльцу. Рон, шагнув навстречу, пожал мне руку так энергично, словно мы не виделись со времен диаспоры. Миссис Патимкин мило улыбнулась, а мистер Патимкин буркнул что-то неразборчивое, потирая при этом руки. Затем вдруг взмахнул воображаемой клюшкой для гольфа и мощно отправил "мяч" в сторону Оранжевых гор, которые, я уверен, названы так потому, что это единственный цвет, в который они никогда не бывают окрашены.
- Мы скоро вернемся, - сказала Бренда. - Тебе придется немного присмотреть за Джулией. У Карлоты сегодня выходной.
- Хорошо, - сказал я.
- Мы должны проводить Рона в аэропорт.
- Хорошо.
- А Джулия ехать отказалась. Говорит, что Рон столкнул ее сегодня в бассейн. Мы специально тебя дожидались. Ну, мы поедем, а то уже опаздываем. Хорошо?
- Хорошо.
Родители и Рон пошли к машине так что я успел лишь бросить на Бренду раздраженный взгляд. Она незаметно дотронулась до моей руки.
- Ну, как я тебе? - спросила она.
- Из тебя вышла бы замечательная сиделка. Можно мне выпить все молоко и скушать все печенье?
- Не сердись, милый. Мы ненадолго. - Она подождала минутку, но я все дулся, и тогда она посмотрела мне в глаза. Безо всякого раздражения. - Я имела в виду: как я тебе в платье? - уточнила Бренда и побежала к машине, стуча высокими каблуками, словно жеребенок копытцами.
Я вошел в дом и изо всех сил хлопнул дверью.
- Закрой, пожалуйста, и вторую дверь, - услышал я голос Джулии. - Кондиционер включен.
Я поспешно закрыл и вторую дверь.
- Нейл? - позвала меня из соседней комнаты сестра Бренды. - Это ты?
- Да.
- Привет. Хочешь поиграть в баскетбол?
- Нет.
- Почему?
Я не ответил.
- Я в телевизорной комнате, - сообщила Джулия.
- Вот и хорошо.
- Тебя попросили посидеть со мной?
- Да.
- Хочешь прочесть мою рецензию? - спросила Джулия, неожиданно появившись в столовой.
- Потом.
- А что ты сейчас будешь делать?
- Ничего, милая. Почему бы тебе не посмотреть телевизор?
- Ладно... - с отвращением произнесла Джулия и поплелась обратно.
Я еще немного постоял в холле, борясь с искушением незаметно выскользнуть из дома, добраться до машины и драпануть назад в Ньюарк. Я ощущал себя Карлотой; нет, еще хуже. Но, в конце концов, я покинул холл и пошел бродить по комнатам первого этажа. Рядом с гостиной располагался кабинет - небольшая, обитая сосной комната, уставленная кожаными креслами. На стене висели три фотографии - из тех, непременными компонентами которых являются розовые щеки, влажные губы, жемчужные зубы и сверкающие, с металлическим блеском волосы, - независимо от того, кто на них изображен: старики или дети, пышущие здоровьем силачи или немощные калеки. В данном случае жертвами фотографа пали Рон, Бренда и Джулия в возрасте - соответственно - четырнадцати, тринадцати и двух лет. У Бренды были длинные рыжие волосы и украшенный "бриллиантом" нос. Очки она сняла и в результате походила на снимке на принцессу-подростка, которой только что пустили дым в глаза. Рон был пухленьким и низколобым, но в его мальчишечьих глазах уже ясно читалась любовь к шарообразным предметам и расчерченным спортплощадкам. Бедняжка Джулия совершенно потерялась на фотографии, утонув в своеобразном представлении фотохудожника о счастливом детстве. Щедрые мазки розовой и белой краски убили в малютке все человеческое.
Были здесь и другие фотографии - небольшого формата, снятые простенькой камерой в те времена, когда фотоживопись еще не вошла в моду. На одной была изображена Бренда верхом на лошади, на другой - Рон в день бар-мицвы, в ермолке и сюртуке; еще два снимка были заключены в одну рамочку: первый изображал очень красивую, немного поблекшую даму - судя по глазам, мать миссис Патимкин, а второй - саму миссис Патимкин в ореоле пышной прически, с радостно поблескивающими глазами, столь непохожими на печальные очи нынешней миссис Патимкин - стареющей мамы прелестной девушки.
Насмотревшись на фотоснимки, я вернулся в столовую и немного постоял у окна, любуясь на спортивное дерево. Из комнаты, примыкавшей к столовой, доносились приглушенные звуки телепередачи. Джулия смотрела программу "Это - ваша жизнь". Другая дверь вела из столовой в кухню, сверкавшую чистотой. Очевидно, в дни, когда у Карлоты были выходные, семейство обедало в клубе. Прямо посередине дома располагалась спальня мистера и миссис Патимкин, а следующая по коридору дверь вела в детскую. Я хотел посмотреть, каких размеров кровать у этих гигантов - воображение рисовало мне ложе примерно с бассейн, - но потом решил отложить расследование до лучших времен, когда буду без единого свидетеля. Зайдя на кухню, я обнаружил там дверь, которая вела в подвал.
В подвале царила прохлада, совсем не похожая на ту свежесть, что была в жилой части дома. И еще запахи, которых начисто были лишены комнаты. Подвал напоминал пещеру, но пещеру уютную, вроде тех импровизированных "гротов", что сооружает для себя ребятня в дождливые дни - забираясь в чуланы, под столы и под одеяла. Спустившись по ступенькам, я нащупал на стене выключатель, щелкнул им и ничуть не удивился, увидев сосновую обшивку, плетеную мебель, столик для пинг-понга и бар с зеркалами, заставленный бокалами и фужерами всех размеров, ведерками для льда, миксерами, графинами, вазочками для соленого печенья - все эти тщательно подобранные вакханальные принадлежности стояли нетронутые, как им и положено стоять в баре богача, который никогда не развлекает гостей выпивкой, да и сам не пьет почти ни капли, а выпив раз в три месяца глоток шнапса перед обедом, ловит на себе укоризненный взгляд супруги. Завернув за бар, я обнаружил там алюминиевую мойку, которая, я уверен, не видела грязной посуды со дня, когда Рон прошел через обряд бар-мицвы - и не увидит впредь до свадьбы одного из младших представителей семейства. Мне очень хотелось выпить виски - хотя бы в качестве компенсации за то, что меня превратили в прислугу, - но я боялся повредить этикетку на бутылке. Не повредив же ее, выпить было невозможно. На полке рядом с баром стояли две дюжины - двадцать три, если уж быть точным - бутылок "Джек Дениелз", каждая из которых была снабжена небольшим буклетиком, прикрепленным к горлышку. Буклет извещал владельца бутылки о том, как это возвышенно - пить виски "Джек Дениелз". А над батареей бутылок красовалась еще одна серия фотографий: вырезанный из газеты снимок Рона крупным планом, на котором тот держал на раскрытой ладони баскетбольный мяч. Подпись под фотографией гласила: "Рональд Патимкин, центровой школьной команды из Милбэрна. Рост 194 сантиметра, вес 98 килограммов". Рядом - очередной снимок Бренды верхом на лошади, а по соседству с ним - обтянутая бархатом рамка с медалями и лентами: "Конноспортивный праздник. Эссекс, 1949", "Конноспортивный праздник. Юнион-Каунти, 1952", "Выставка в Гардене, 1952", "Конноспортивный праздник. Морристаун, 1953", и так далее - призы Бренды за преодоление препятствий, выездку, скачки... В общем, за все, что только могут выиграть юные наездницы, получив в награду медали. Во всем доме я не обнаружил ни одной фотографии мистера Патимкина.
Та часть подвала, которая располагалась за пределами импровизированной комнаты отдыха, была оборудована скромнее - серые бетонные стены, покрытый линолеумом пол, - и целиком забита бытовыми электроприборами, среди которых выделялся морозильник размером с жилище эскимосов. Рядом с этим монстром стоял старенький холодильник, напоминавший о том, что хозяева допотопного агрегата - родом из Ньюарка. Точно такой же холодильник стоял когда-то в одной из кухонь дома на четыре семьи, в котором я прожил почти всю жизнь: сначала с родителями, а затем, когда мать с отцом уехали в Аризону, - с дядей и тетей. Возможно, семейство Патимкин жило в те годы по соседству с нами. После Перл-Харбора холодильник переехал в Шорт-Хиллз, а "Раковины для кухни и ванной - Патимкин" пошли на войну: ни один из военных бараков не сдавался в эксплуатацию, прежде чем в казарменном отхожем месте не выстраивался взвод раковин от Патимкин.
Я открыл дверцу старого холодильника - тот не был пуст. Масло, яйца, селедку, имбирный лимонад, рыбные салаты в нем, конечно, уже не хранили - но все нутро холодильника было набито фруктами. Фруктами всех цветов и размеров, таивших под мякотью столь же разнообразные косточки. Полки ломились от слив-венгерок, алычи, чернослива, абрикосов, персиков, гроздьев белого, красного и черного винограда... И черешни. Она сыпалась через край картонок, оставляя на стенке холодильника красные пятна. А еще дыни - мускусные и белые мускатные. На верхней же полке красовались громадные поларбуза - с полоской вощеной бумаги, прилипшей к розовому лицу ягоды. Ну и семейка! Фрукты растут у них в холодильнике, а деревья плодоносят спорттоварами!
Я набрал полную пригоршню черешни, выбрал персик поаппетитнее и вонзил в него зубы по самую косточку.
- Ты лучше помой их, а то живот заболит!
За моей спиной, в облицованной сосной части подвала, стояла Джулия. Она была одета в свои бермуды и в свою водолазку, отличавшуюся от белой водолазки Бренды только тем, что, глядя на нее, можно было догадаться о том, чем предпочитает питаться Джулия.
- Что? - переспросил я, оборачиваясь.
- Они немытые, - произнесла Джулия таким тоном, словно прокладывала границу между мной и холодильником.
- Это ничего, - сказал я, запихнул персик в рот, косточку сунул в карман и отступил от холодильника - про делав все эти манипуляции за долю секунды. Что делать с черешней, я так и не решил.
- Я просто осматривал подвал... Джулия ничего не сказала в ответ.
- А куда улетает Рон? - спросил я, незаметно ссыпая черешню в карман, где у меня лежали ключи и мелочь.
- В Милуоки.
- Надолго?
- Повидаться с Гарриет. У них любовь.
Мы уставились друг на друга, и мне пришлось отвести взгляд.
- Гарриет? - переспросил я.
- Да.
Джулия смотрела так, словно хотела заглянуть мне за спину. Только сейчас я сообразил, что ей не видно моих рук, которые я прятал за спиной. Тогда я скрестил руки на груди, и, клянусь, она пыталась высмотреть, не прячу ли я что-нибудь в кулаке.
- Мы вновь уставились друг на дружку. Во взгляде ее была угроза.
Потом Джулия неожиданно предложила:
- Давай поиграем в настольный теннис?
- Давай, конечно! - обрадовался я, и в два прыжка очутился возле стола. - Подавай!
Джулия улыбнулась, и мы приступили к игре.
Мне нечего сказать в свое оправдание. Я начал выигрывать, и мне это понравилось.
- Можно я переиграю эту подачу? - спросила Джулия. - А то я поранила вчера палец, и он у меня заболел, когда я подавала...
- Нет, - отрезал я.
Победа была все ближе.
- Это нечестно, Нейл! У меня шнурок развязался. Можно, я...
- Нет.
Игра продолжалась. Я бился всерьез.
- Нейл, ты наклонился над столом. Это против правил!
- Я не наклонился, и это не против правил.
Я почувствовал, как мечутся черешни среди монет и ключей.
- Нейл, ты сбил меня со счета. У тебя девятнадцать, а у меня одиннадцать...
- У меня двадцать, а у тебя десять! - уточнил я. - Подавай!
Джулия подала, я ударил с лета, шарик просвистел над столом и улетел к холодильнику.
- Ты мошенничаешь! - завизжала Джулия. - Ты обманщик!
Подбородок у нее задрожал - словно на ее прелестную головку положили что-то тяжелое:
- Я ненавижу тебя! - завопила Джулия и швырнула ракетку через всю комнату. Та шмякнулась о дверцу бара и отлетела на пол как раз в то мгновение, когда послышался звук шуршащих по гравию колес.
- Игра еще не закончена, - напомнил я.
- Ты мошенничаешь! Ты хотел украсть фрукты! - закричала Джулия и убежала прочь, так и не дав мне до вести партию до победного конца.
В тот же вечер мы с Брендой впервые занимались любовью. Мы сидели на диване перед телевизором и молчали. Так прошло минут десять. Джулия давно уже спала, и хотя перед сном она долго плакала, мне никто ничего не сказал- так что я не знал, наябедничала ли Джулия про черешню, которую, кстати, я спустил в итоге в унитаз.
В доме было тихо, звук у телевизора мы убрали, и лишь серые картинки мерцали на экране в дальнем углу комнаты. Джулия забралась на диван с ногами, поджала их под себя и расправила юбку. Мы помолчали еще минут десять, потом Бренда ушла на кухню, а вернувшись, сказала, что вроде все уснули. Мы опять помолчали, наблюдая за тем, как безмолвные персонажи фильма безмолвно обедают в безмолвном ресторане.
Когда я начал расстегивать пуговицы на платье Бренды, она стала сопротивляться - хочется верить, что противилась она потому, что понимала, как она красива в этом платье. Она действительно выглядела в этом платье очень красиво, моя Бренда. Поэтому мы аккуратно сложили платье и сжали друг друга в объятиях. И вскоре Бренда отдалась мне с улыбкой на устах.
Что я чувствовал в тот момент? Это было так приятно, будто я-таки завоевал победное двадцать первое очко.
Вернувшись домой, я тут же схватил телефон и принялся набирать номер Бренды. Но тут из спальни появилась разбуженная мною тетушка.
- Кому это ты звонишь в такое время? Доктору?
- Нет.
- А кому? Что еще за звонки в час ночи?
- Тс-с-с...
- И он еще говорит мне "тс-с-с..." Звонит в час ночи, как будто у нас без того счетов мало, - пробурчала тетя и потащилась обратно в кровать, в которой уже несколько часов боролась со сном, дожидаясь, пока в замочной скважине не повернется мой ключ.
Мне ответила Бренда.
- Нейл, это ты?
- Да... - прошептал я в трубку. - Тебе не пришлось вставать с постели?
- Нет. Телефон рядом с кроватью.
- Понятно. Ну и как тебе в кровати?
- Хорошо. Ты тоже в постели?
- Ага,- солгал я, и, чтобы хоть как-то загладить вину, подтащил телефон поближе к своей спальне.
- Я лежу в постели с тобой, - сказала Бренда.
- Замечательно. А я - с тобой.
- Я опустила жалюзи, в комнате темно, и поэтому я тебя не вижу.
- Я тебя тоже.
- Это было прекрасно, Нейл.
- Да, любимая. Спи, родная. Я с тобой. - И мы повесили трубки, не прощаясь.