6
31 октября. Утро Хэллоуина. Встаю еще до рассвета и снова проверяю вещи (три девушки из Орегона уже отбывают пожизненные сроки заключения за наркотики в Турции, где мой самолет приземлится после Каира) – ничего, за исключением одного шарика гашиша. И крохотной бутылочки. Гашиш я могу проглотить в аэропорту, но вот что делать с кислотой? Неужто просто вылить в клозет? Это все равно что сберечь ключ во время битвы, подняться на крепостную стену, где за башенной дверью томится красотка, а потом испугаться, что она может оказаться ведьмой и выбросить его в ров.
Надо попробовать. Другой возможности может не представиться. Времени на то, чтобы глотать, уже нет, зато можно ширнуться…
И я в последней отчаянной попытке вновь отправляюсь вверх по склону – бутылочка в наплечной сумке, инсулиновый шприц – в кармане. К тому моменту, когда я добираюсь до ауды, меня уже трясет от волнения. Я прислоняюсь к камням обшивки пирамиды, чтобы собраться с силами, но дрожь не утихает. Вокруг пасмурно и промозгло. Собирая обрывки мусора, по пустой стоянке проносится смерч. Он вращается, как дух нового Мессии, приводя в движение обглоданные кукурузные початки, сигаретные пачки и шелуху от тыквенных семечек и вздымая вверх газеты и туалетную бумагу. Вот это свита! Потом дух испаряется, и ветер замирает. Зилоты отступают к своим гробницам.
– Доброе утро, мистер Дебри… правда, хорошая погода?
– Доброе утро, Мараг. – Я собирался извиниться перед ним, но опять чувствую, что мне нечего сказать. – Неплохая погода. Разве что немного прохладно.
– Наступает новое время года. Теперь ветер будет дуть со стороны пустыни. Он холоднее и приносит с собой много песка.
– И туристов больше не будет?
Он пожимает плечами:
– Туристы будут всегда, до тех пор пока стоит великий Хуфу. – Его блестящие глазки уже прикидывают, что можно извлечь из моего озноба. – Может, мистер Дебри хочет, чтобы я проводил его на вершину пирамиды? Очень надежный гид. И знаете сколько?
– Пять фунтов, – отвечаю я, доставая бумажник. – Пошли.
Мараг запихивает свою галлебию в шорты и начинает подниматься вверх как ящерица. Это все равно что подняться на 200 этажей, и мне трижды приходится просить его о передышке. И каждый раз он весело смотрит на то, как я пытаюсь восстановить дыхание.
– Вы нездоровы, мистер Дебри? Вы плохо питаетесь у себя на родине?
– Нет, просто наслаждаюсь видом. Идем.
Наконец мы добираемся до вершины и спугиваем с нее ворон. Понося нас на все лады, они принимаются кружить над нами, а потом сквозь рассветную дымку спускаются вниз на поля. Как изысканно высечена рекой эта долина!
– Идем, – зовет меня Мараг, указывая на деревянный шест в центре квадратной известняковой плиты. – Мараг покажет тебе один фокус.
Он заставляет меня взять осколок камня и как можно выше начертить на шесте линию. Я замечаю, что он покрыт на разной высоте аналогичными отметинами.
– Теперь сядьте и немного подышите этим воздухом. Вот увидите, воздух на вершине пирамиды волшебный.
Я, радуясь передышке, опускаюсь на камни у основания шеста.
– Ну и как он действует, этот волшебный воздух?
– Люди от него скукоживаются, – улыбается Мараг. – Дышите глубже. Вот увидите.
Теперь, когда он это сказал, я вспоминаю, что большинство пирамидолазов обладают необычно хрупким телосложением. Я глубоко дышу, наблюдая, как солнце пытается прорваться наружу сквозь покрытый тучами горизонт. Через минуту Мараг снова просит меня встать и провести еще одну черту своим осколком. Учитывая отметины, сделанные во время предшествующих экспериментов, трудно определить что-нибудь наверняка, но мне кажется, что я провожу линию прямо рядом с предыдущей. Я уже собираюсь сообщить Марату, что его пирамидный воздух – это очередной блеф, как вдруг в глазах у меня возникают искры.
Это старый трюк. Я и сам не раз им пользовался, чтобы подкупить слушателей. Просишь их сделать пятнадцать глубоких вдохов, задержать воздух на последнем, резко встать и вместе произнести "ом". В глазах возникает вспышка от гипервентиляции. Это известно любому школьнику. Но все эти уловки с волшебным воздухом и отметинами были столь хитроумны, что, лишь почувствовав знакомое головокружение, я понял, в чем тут дело.
Я хватаюсь за шест. Мараг стоит передо мной, уперев руки в бедра, и улыбается, подняв голову к небу. Ему все это не впервой. Мгновение он стоит не шевелясь, а потом ветер затихает. Я вслед за ним устремляю взгляд в молочное небо и понимаю, чего он ждет – Божьего перста. Он опускается из дымки вниз и упирается точно в макушку Марата, сгибая его как колоду карт, пока лицо его окончательно не исчезает и на его месте не появляется другое, потом еще и еще одно – со все возрастающей скоростью лица исчезают и появляются – знакомые и известные (я отчетливо помню двух знаменитых музыкантов, называть которых не стану, чтобы не навредить им), но в основном лица, которых я прежде никогда не видел. Черные, смуглые, краснокожие и белые мужчины и женщины, возраст которых уже перевалил в основном за полвека по земным меркам. Выражения лиц самые разнообразные – удивленные, терпеливые, строгие, горестные, но всех их объединяет одно свойство – это добрые и исключительно благожелательные лица. Веер лиц поднимается все выше и выше, как колода карт в диснеевской "Алисе", образуя с треугольником пирамиды нечто напоминающее песочные часы, низ которых заполнен известняком, а верх лицами.
Наконец проскакивает несколько пустых карт, словно уготованных достойным желающим, и легкое тело Марата остается безликим. Сквозь прореху в его голове я вижу Сфинкса, а между лап Сфинкса – вереницы хижин, в которых живут верные стражи, в течение многих тысячелетий охраняющие сокровище от всех наших взлетов и падений. Оно даже не зарыто. Оно лежит на самой поверхности – в судорожных приходах и уходах, в доении коз и кормлении их сахарным тростником, в непрерывном мошенничестве, милостью которого выживает это древнее общество. В течение многих тысячелетий это бесценное сокровище и его храм охраняются народом с помощью уловок, суеты и мочевых пузырей.
До тех пор пока продолжают писать в царский саркофаг, на стоянку не прибудут ковчеги Макдональда.
– Ну, что скажете, мистер Дебри? – Мараг снова возникает передо мной. – Хороший фокус?
– Отличный фокус, Мараг. Просто замечательный.
Спустившись вниз, я вручаю ему подарки для членов семьи. Платки, сумки, губную гармошку для Сами, и обещаю, что поговорю с женой, чтобы мальчик на год приехал в Орегон. Марагу я отдаю свою фляжку, компас и страницу из записной книжки с текстом: "Мараг – это человек, на которого можно положиться". Внизу стоит моя подпись, и все покрыто фиксажем. Мы в последний раз пожимаем друг другу руки, и я устремляюсь в гостиницу.
Дверь моего номера распахнута. На моей кровати сидит доктор Рагар.
– Брат мой! Я принес тебе карту Потаенного Храма, которая известна лишь масонам.
Меня разбирает смех. Я рад его видеть и пытаюсь вспомнить, не было ли его лица среди сегодняшнего калейдоскопа. Но у меня не получается.
– Простите, доктор. Но я уже видел Потаенный Храм. Больше у вас ничего нет?
Он неправильно истолковывает мое восторженное состояние и принимает мое высказывание за шутку. На его лице появляется обиженное выражение, а глаза начинают напоминать двух побитых собак.
– У меня, – оскорбленным тоном произносит он, – есть формула для изготовления целебных мазей. Говорят, что ессеи умащали ею ноги вашего Иисуса. Обычно я продаю ее за пять фунтов, но для тебя, брат мой…
– Пять фунтов годится! Беру.
Он помогает мне донести до машины сумки и провожает меня до Каира. Ему очень не хочется со мной расставаться. Его интересует нечто большее, чем нажива. И он продолжает поедать меня своим тухлым взглядом. Когда он выходит из машины, я протягиваю ему руку и вжимаю в его ладонь бутылочку с кислотой.
– В благодарность за все то, что вы сделали для меня, брат Рагар, примите, пожалуйста, этот редкий американский эликсир. Капайте по одной капле в каждый глаз, и вы избавитесь от всех проблем; по две – и у вас откроется третий глаз; три – и вы увидите Господа в том виде, в котором Он явился в 1965 году в Сан-Франциско. Я бы никогда с ним не расстался, если бы мой отец не был масоном. Думаю, он поступил бы так же. Поэтому, будьте добры…
Он изучающе смотрит на меня, словно проверяя, не пьян ли я в девять утра, и берет бутылочку.
– Спасибо, – неуверенно произносит он и, моргая, смотрит на мое подношение.
– Внеси свою лепту – встрой свой камень, – отвечаю я.
Эпилог. Часы таксиста показывают без шестнадцати десять. Он проскальзывает в такие расщелины, через которые еще не проезжал ни один "фиат", но мне это мало чем может помочь. Говорят, что прохождение через каирскую таможню требует по меньшей мере часа. Стоит только взглянуть на всю эту толпу туристов! Они как крысы, бегущие с тонущего корабля. Без десяти десять. Надежд не остается.
Однако вылет откладывается, так как у одного из пожилых паломников случился сердечный приступ и теперь его надо выгружать. Мне сообщает об этом парень, который оказывается моим соседом.
– Прямо здесь: попытался поставить свой кофр на верхнюю полку, тут-то Господь и забрал его. То и дело случается с этими паломниками.
Парень – проповедник из Пенсильвании и тоже находился здесь в туристической поездке, после которой очень-очень устал.
– Слава Богу, что я вовремя отстал от своей группы. Но я должен был это сделать. Среди прихожан старшего поколения очень много людей, которые могут позволить себе посещение Святой Земли, даже если это становится последним, что они успевают сделать в жизни.
Двигатели наконец начинают работать, и нас отбуксировывают к началу взлетной полосы. Настроение в салоне улучшается. Отовсюду начинают доноситься возбужденные голоса. И перед самым взлетом кто-то вопрошает: "А кто выиграл схватку вчера вечером?"
"Какую схватку?" – откликается чей-то голос.
Между Неверным и Правоверным.
Все смеются, включая турок, однако кто выиграл, никто не знает. Стюардесса обещает узнать у командира и сообщить всем. Самолет взлетает.
– Что бы она ни сказала, это точно не Форман, – заявляет пенсильванский проповедник, когда лайнер выравнивается. – Я был уверен, что он давно уже спит. Я переспрашиваю, и он повторяет, не открывая глаз: – Я сказал, что вне зависимости от исхода Форман не мог победить. – И поскольку он явно не собирается развивать свою мысль, я отворачиваюсь к иллюминатору.
Мы летим над Каиром. Я вижу мост, ведущий через Нил к гостинице "Омар Хайям", и статую Изиды Разоблаченной, которая поднимает свой покров, провожая нас. Вот Бульвар пирамид… Гостиница "Мина"… Гиза… Но где же? Неужто я проглядел в этой дымке? Нет, вот она! И неудивительно: даже с такой высоты глаз ищет что-то меньшее по размеру. Но не заметить ее невозможно.
– И знаете почему? – поворачивает голову проповедник. – Потому что он дисгармоничен. Разве он может быть хорошим христианином, как он утверждает, и при этом бить людей за деньги?
Он устремляет на меня взгляд покрасневших глаз, уставших от двухнедельной слежки за разбегающимися прихожанами.
– Вот что на самом деле подкашивает этих паломников. Не возраст и не сердечная недостаточность, а дисгармония.
Глаза его закрываются, а рот открывается. Я снова отворачиваюсь к иллюминатору. Тень самолета скользит по золотым волнам Сахары. Мы ложимся на прямой курс, и пилот обращается к пассажирам на изысканном амстердамском английском языке.
– Это командир самолета Саймон Винкенуг. Похоже, нам придется сделать небольшой крюк по дороге в Стамбул и взять к западу от дельты Нила… по политическим причинам. Потеря во времени будет небольшая. Откиньтесь на спинки кресел и расслабьтесь. В Стамбуле ясно и прохладно. В соответствии с последними сообщениями из Заира, на глазах у десятитысячной толпы Мухаммед Али послал Джорджа Формана в нокаут, восстановив свое звание Чемпиона тяжелого веса. Желаю вам приятного полета.
Киллер
Блуждаю я средь улиц тех,
Где вьется Темзы темный след,
И вижу я на лицах всех
Печать уныния и бед.
Уильям Блейк
Одноглазый и однорогий козел по кличке Киллер стоит на задних ногах, достигая человеческого роста. Передние ноги с раздвоенными копытами поджаты, борода развевается, голова наклонена вперед, рог выставлен, выпученный злобный глаз нацелен на спину Макелы.
– Макела, берегись!
Но тот даже не оборачивается, а, используя столбик изгороди как ручку гимнастического коня, отскакивает в сторону. Я с удивлением отмечаю, что для своих размеров он удивительно проворен, не говоря уже о том, что всю ночь вел машину.
Козлиный рог, скользнув по его бедру, с такой силой врезается в столбик, что свеженатянутая проволока начинает звенеть до самого курятника. Куры возмущенно кудахчут, с крыши рассерженно взлетают голуби. Все они испытывают к козлу те же чувства, что и Макела.
– Ах ты вонючая тварь! – Макела изо всех сил пинает трясущего головой Киллера, подойдя к нему с той стороны, где отсутствует глаз. – Я тебе череп раскрою! – И наносит ему еще два удара по челюсти, прежде чем ошарашенное животное начинает пятиться.
– Да брось, старик. Это ничего… – Я задумываюсь, подбирая слово. – Против тебя лично он ничего не имеет. Он так себя ведет со всеми.
Что только отчасти является правдой. Киллер действительно нападал уже на всех обитателей фермы – и на меня, и на Бетси, и на детей, когда они пытались пересечь его поле, вместо того чтобы обойти, – но что касается Макелы, похоже, козел с самого первого дня его появления испытывает к нему особые чувства.
Он приехал рано утром, когда все еще спали. Я услышал сквозь сон, как во двор въезжает машина, но подумал, что это молочный фургон моего брата, решившего пораньше начать работу, и повернулся на другой бок, вознамерившись как следует отоспаться перед предстоящим празднеством. Однако уже через несколько секунд мне приходится вскочить от дикого вопля ярости и боли, затем раздается еще один, а вслед за ним очередь грязнейших ругательств, словно вылетающих из самой преисподней.
Мы с Бетси вскакиваем:
– Кто это такой?
– Уж точно не Бадди, – отвечаю я, прыгая на одной ноге и пытаясь натянуть штаны.
С расстегнутой ширинкой я устремляюсь к двери и через открытое окно вижу стоящий на подъездной дорожке блестящий черный автобус, от которого все еще идет дым. Потом до меня доносится еще один вопль, сопровождаемый потоком ругательств, и из облака выхлопных газов выскакивает большой человек коричневого цвета в скудной набедренной повязке. Одна его нога обута в мексиканскую гуарачи, и он пытается натянуть на себя вторую. Бросив дикий взгляд за спину, он останавливается перед дверцей автобуса и принимается колотить в нее сандалией.
– Открой дверь, черт бы тебя побрал, открой дверь!
– Это Макела, – кричу я, повернувшись к спальне. – Макела, а за ним гонится Киллер.
Козел огибает автобус и, расставив ноги, замирает посередине дорожки, вращая головой. Его единственный глаз налился кровью от ярости, и он с трудом различает предметы. Бока ходят ходуном, на губах выступила пена. Он скорее похож на мультипликационное изображение, чем на живого зверя, – чуть ли не слышишь, как он ругается себе под нос, высматривая жертву.
Макела продолжает стучать в дверь автобуса и поносить кого-то, находящегося внутри. Я замечаю в окошке чье-то лицо, но дверца так и не открывается. И тут грохот ударов перекрывает торжествующее блеянье. Это Киллер наконец обнаружил свою жертву. Он наклоняет голову и скребет копытами по земле, набирая скорость. Макела швыряет сандалию в наступающее животное и с руганью пускается наутек. Издали доносится целая лавина проклятий в адрес бородатого беса, ублюдка в автобусе и даже острых камней под ногами. Когда он снова выныривает из-за автобуса, я распахиваю дверь:
– Сюда!
Высоко задирая ноги, он преодолевает разделяющие нас двадцать ярдов, при том что Киллер сокращает расстояние с каждой секундой. Я захлопываю дверь за Макелой в тот самый момент, когда козел взлетает на крыльцо и врезается в косяк. От этого удара сотрясается весь дом. Макела облегченно вздыхает.
– Спасибо, начальник, – наконец тонким голосом изрекает он. – Где ты взял такого мерзкого сторожевого пса? В Алабаме?
– В Литл-Рок. Орвиль специально вывел эту породу для охраны дынных полей.
– Орвиль Фаубес? – он снова начинает вращать глазами, с глупым видом покачиваясь из стороны в сторону. – Так Орвиль произвел на свет этого ублюдка?!
Я улыбаюсь.
– Все в порядке? – спрашивает Бетси из спальни, и он тут же сбрасывает с себя маску раба на плантации и выпрямляется в полный рост, составляющий шесть футов с гаком.
– Здравствуй, Дом, – произносит он своим нормальным голосом и протягивает руку. – Рад тебя видеть.
– И я рад. Давненько не видались. – Я пожимаю его руку, загнув большой палец. – Как твои дела?
– Держусь на плаву, – отвечает он, рассматривая меня и не выпуская мою руку из своей.
После нашей последней встречи я в течение десяти месяцев играл роль беженца в Мексике, а потом еще полгода там же сидел за решеткой. Он за это время потерял в Лаосе младшего брата, еще одного – в Окленде, во время перестрелки с полицией, и мать, которая не пережила этих двух утрат. Достаточно, чтобы потрясти любого. Однако у него по-прежнему было лицо полированного идола и прямой непоколебимый взгляд.
– …держусь, ползу и трепещу крылами.
Я вспоминаю, что за этим стальным взглядом всегда скрывался намек на огромные внутренние силы. И тут выражение его лица меняется, словно он прочитал мои мысли. Взгляд мягчеет, лицо расползается в улыбке и, прежде чем я успеваю сообразить, он прижимает меня к груди и целует в губы. От противостояния с козлом он весь мокрый от пота.
– Не говоря уже о том, что по-прежнему потеешь и воняешь. – Я высвобождаюсь из его объятий. – Не удивительно, что Черити не пустила тебя в автобус.
– Это не Черити, Дев. Черити вышвырнула меня месяц назад. До сих пор не могу понять почему…
Он бросает на меня лживо невинный взгляд и продолжает:
– Я и сказал-то ей всего: "Вставай, сука, и приготовь мне завтрак, а на твою беременность мне глубоко наплевать". А она мне ответила: "Нет, это ты сейчас встанешь, оденешься и выметешься отсюда".
Он кивает в сторону автобуса.
– А это – Перси, щенок Гелиотропа. В это путешествие я взял с собой лишь юнгу, штурмана и винтовку. – Он высовывается в распахнутое окно и кричит: – И советую ему ладить со мной, если он хочет еще когда-нибудь увидеть свою маму!
Лицо в окне автобуса никак на это не реагирует – его больше интересует то, что происходит у него под носом. Киллер вернулся к автобусу и теперь пытается открыть дверцу своим единственным рогом, отчего весь автобус трясется.
– Похоже, этот козел мешает ему добраться до утренней кашки, хе-хе-хе, – хихикает Макела.