– Мы знаем, что они здесь. Один из наших видел их в коридоре с большим красным мешком. Эта песня поможет нам соединиться. – Глаза ее мечтательно прикрылись при этой мысли, она перестала извиваться и наградила нас столь же выцветшим, как и ее платье, взглядом. – Вы, конечно, знаете, что "Битлз" – это самые благословенные люди на Земле? Неужели, когда вы слышите их песни, вы не говорите себе: "Да благословит их Господь"? Лично я сказала именно это, когда посмотрела "Желтую субмарину" после своего последнего аборта. "Да благословит их Господь". И сколько людей во всем мире благословляет их. Так что они святые! Благословенные святые! Есть ли сегодня на этой несчастной Земле кто-нибудь другой, чье имя благословлялось бы чаще, чем имя "Битлз"?
Мы никого не смогли назвать. Мы проголодались, устали и были совершенно не расположены играть в "Назови десять святых". Когда дверь наконец открыли и мы двинулись к себе, дети продолжали петь "Джон и Йоко…", женщина снова начала извиваться, а чуваки кивали в такт головами. Мы молча поднялись к себе, чувствуя, как бурчит в животе от голода, и обнаружили, что вся пища куда-то делась. Не осталось ничего, кроме запахов, воспринимавшихся как злая насмешка. Старый Берт, бухтя себе что-то под нос, вытащил из-под пустого стола свой спальник.
– Благословляйте их сколько угодно, только для этого совершенно не обязательно являться сюда.
– Вот именно, – согласилась Фриско Фрэн. – Давайте сваливать.
В главном святилище уже собиралась праздничная толпа – благоухающие сандалом франты в шерстяных костюмах, девицы, увешанные яркими бусами, в пышных юбках от Видал Сассуна, обслуга в теннисках и рубашках, как у Неру. Шампанское лилось рекой. И Старина Берт решил, что перед уходом было бы неплохо перекусить. Обоняние подсказывало ему, что еда где-то неподалеку, и он тронулся к раздвижной двери, которую охранял проворный паренек в клетчатом жилете.
– Что скажешь, приятель? – произнес Берт с акцентом кокни, почерпнутым днем в пабах. – Как насчет куриной ножки на дорогу?
– Нельзя, – не слишком уверенно ответил паренек. – Это на потом. Для приглашенных. Понимаешь? На потом.
– Так мы же и есть приглашенные, старик, – заявил Берт и извлек свое приглашение. – К тому же мы собираемся уходить. И еще я не ел с самого аэропорта, – добавил он, указывая большим пальцем за спину и тем самым определяя отдаленное прошлое.
Пацан смотрит на этот палец с въевшимися в кожу после сборки мотоциклов бензином и маслом, на кожаный браслет, утыканный металлическими заклепками, на руки с выступающими венами, покрытые татуировками в форме ножей и мертвых петель, и, кажется, уже готов отойти в сторону перед лицом надвигающейся махины Берта. Но тут рядом появляется распорядитель с длинными бакенбардами, фальшивой улыбкой и миндальным пирожным.
– Ничего не давай им, Клейберн, – заявляет это живописное существо, жуя пирожное. – Пусть поют здесь хоть до полного посинения. – И очень напрасно добавляет: – Это же настоящие пиявки и попрошайки.
– Что ты сказал, приятель? – широко улыбается Берт, забывая об индейке и поворачиваясь к тому, что, на его взгляд, может оказаться более лакомым кусочком. – Что ты сказал?
– Я сказал – пиявки и попрошайки.
Бэмс! И распорядитель кувырком летит к стене, медленно сползает вниз и остается лежать, как дохлая рыба. Все присутствующие мгновенно разделяются на два лагеря – англичане в едином порыве британской горячности оказываются с одной стороны ковра, а американцы с другой.
– Кто еще думает, что мы пиявки и попрошайки? – интересуется Берт, глядя на группу противников. Причем делает это насколько вызывающе, что все понимают – если сейчас кто-нибудь не примет вызов, то члены местной команды уже никогда не смогут взглянуть в стальные глаза адмирала Нельсона. Я на всякий случай снимаю часы и убираю их в карман. Музыка прекращается. Члены обеих команд напрягаются, сплотив ряды и готовясь к схватке.
И именно в этот момент в проходе между двумя группами появляется Джон Леннон в красном костюме Санта Клауса и с дурацкой белой бородой.
– Ну ладно, – говорит он негромко, но очень отчетливо и серьезно, хотя его бледное, отполированное лучами славы лицо в круглых очечках продолжает излучать свет. Его худые руки выныривают из белых меховых обшлагов, и он, как Моисей, разделяющий воды, простирает их в разные стороны: – Хватит.
И на этом все заканчивается. Он останавливает уже закипающую драку. На Берта это производит такое сильное впечатление, что он перед всеми извиняется и даже помогает распорядителю отряхнуть с бакенбардов кровавые кокосовые крошки. Все начинают смеяться. Хлопает открываемая бутылка шампанского. Снова начинает звучать музыка. Из-за спины Джона, как рождественский клон, возникает Йоко в точно таком же санта-клаусовском костюме, с огромным красным мешком на плече, и приступает к раздаче подарков. Фрэн наконец снимает с себя норковое манто и принимает решение остаться. Спайдер начинает посматривать на нервозно ведущих себя Лулу. Появляются официанты с нарезанным мясом и маринованными яблоками. Вечеринка продолжается.
"О-бла-ди-о-бла-да…"
После Новогодних праздников я приезжаю в Лондон со своей семьей. Мы снимаем квартиру в Хэмпстеде, и каждое утро я езжу на метро в "Яблоко" записывать пластинку. Она так и не вышла. Проект развалился из-за административных неувязок. Я не слишком переживал. Это было веселое время – мне нравилось болтаться в "Яблоке" в те дни, когда жизнь там еще ничем не была омрачена.
Время от времени я видел Джона Леннона – то сидящим на крыше и смотрящим в небо, то бродящим по коридорам, то играющим на рояле в студии, то в Альберт-холле на выпендрежной "Алхимической свадьбе", когда он с Йоко в течение сорока минут сидел в большом мешке, а толпа кричала: "Когда же Revolution № 9, Джон?", но никогда больше он не был столь отважен и лучезарен, как в тот рождественский вечер, когда встал между двумя разъяренными группами.
Это надо было видеть.
Когда он говорил "Мир", останавливались даже враждующие между собой ангелы.
И это не просто дань уважения почившей суперзвезде. На самом деле я хочу рассказать не столько о Джоне Ленноне, сколько о том, какое впечатление на нас произвела его смерть, о тех эфемерных и вполне реальных эманациях, которые докатились до нашей фермы… а главное, о трех гостях, посетивших меня в ту неделю, когда он погиб, как три привидения из рождественской песенки.
Первый появился за день до убийства, воскресным вечером, когда мы ждали на ужин маму и бабушку Уиттиер. С этим призраком было проще всего, и явление его было вполне объяснимо. Наверное, эта порода бродила по земле еще со времен первых племенных костров. Он, улыбаясь, появляется из темноты с бутылкой токайского в одной руке, стоптанным черным сапогом в другой и липким блеском в глазах, который можно консервировать и выставлять в Бюро стандартов: Блеск Классического Попрошайки.
– Мир этому дому! – провозглашает он сиплым голосом. – Я Библейский Билл и пришел к вам во имя нашего главного Искупителя. Есть кто живой?
– Нет, – отвечаю я, не задумываясь.
– Дев? Брат Дебори? Приветствую тебя, брат мой! – и он протягивает мне Библию и свое плохое вино.
– Нет, – повторяю я, не обращая внимания на подношения, и начинаю выталкивать его за дверь. На улице стоит целая толпа дрожащих на декабрьском ветру подростков. И Билла совершенно не устраивает перспектива снова оказаться на улице.
– Дев, ну зачем ты так? Я обещал этим ребятам…
– Нет, – продолжая его выталкивать, повторяю я.
– Да брось ты, чувак, – советует ему один из подростков. – Ты что, не видишь, что ты уже достал его?
– Но ребята…
– Пошли, – добавляет другой.
Они принимаются тащить его на себя, и так совместными усилиями мы доставляем его к "тойоте", из которой они все появились.
– Братья! Товарищи! Друзья! – продолжает вопить он.
– Нет, нет и нет! – отвечаю я.
Следующий визит оказывается более проблемным. Хотя бы потому, что этот гость вызывает симпатию. Он появляется на следующее утро, когда мы с Доббсом восстанавливаем разрушенную за ночь коровами изгородь. Всякий раз, как только холодает, Авен-Езер ведет стадо на амбар, надеясь прорваться к сеновалу не столько для того, чтобы поесть, сколько чтобы погреться. А в этот день было по-настоящему холодно. Оставленные после их полуночного рейда следы замерзли и впечатались в землю. Мы с Доббсом в кальсонах, комбинезонах и кожаных перчатках, но все равно замерзаем, и работа продвигается медленно. После часа безуспешных попыток вернуть столбы изгороди на место мы идем домой выпить джин-тоника и согреться. С третьей попытки мы затягиваем пролом проволокой и оставляем все как есть.
Я вижу, как он, согнувшись, стоит у нашей плиты, шевеля скрюченными пальцами и то поднося их к теплу, то отодвигая, как делает окончательно закоченевший человек, уже боящийся отогреться. Я стаскиваю сапоги и комбинезон и наливаю нам с Доббсом джин. Парень продолжает заниматься своим делом. Спустившаяся вниз Бетси говорит, что пустила его в дом, иначе он замерз бы до смерти.
– Он говорит, у него что-то есть для тебя.
– Наверняка, – откликаюсь я и подхожу ближе. Его заскорузлые лапы постепенно начинают краснеть. Да и лицо розовеет, и он улыбается.
Ему около сорока, как и Библейскому Биллу, и у него такое же загрубевшее лицо, обильно покрытое растительностью. Но волосы у него цвета можжевеловых ягод, а взгляд зеленых глаз весел и проницателен. Он говорит, что его зовут – не вру! – Малютка Джон, что мы с ним встречались пятнадцать лет назад на фестивале, и тогда ему кое-что дал я.
– Мне понравилось, и я пристрастился, – признается он, пожимая большими сутулыми плечами, – так что вряд ли уже когда-нибудь отвыкну.
Я спрашиваю, какого черта он забрался так далеко на север в тапочках, дырявых джинсах и одной розовой рубашонке. Он улыбается и снова безмятежно пожимает плечами, объясняя, что его подхватил какой-то хиппи из Лос-Анджелеса, который сказал, что едет в Юджин… ну, Джон и решил прокатиться вместе с ним, так как никогда еще не был в Орегоне. Ведь именно там живет старина Дебори. Можно будет навестить его. Мы, знаешь ли, пару раз встречались.
– К тому же, – добавляет он, пытаясь запихать свою огромную красную лапу в карман, – у меня кое-что есть для тебя.
Это заставляет меня отступить на пару шагов, несмотря на его безмятежность и веселый блеск в глазах. Путешествие в Египет научило меня никогда ничего не брать, особенно у типов, испытывающих к тебе чувство благодарности: "Друг мой, прими этот замечательный подарок, абсолютно бесплатно, от моего народа – твоему" – тебе всовывают какого-нибудь вшивого скарабея из козлиного дерьма, и ты начинаешь чувствовать себя обязанным. И чем меньше нужен этот проклятый подарок, тем большим должником себя чувствуешь.
– Вот он, – гордо заявляет Джон, извлекая из кармана клочок бумаги. – Это номер телефона Чета Хелмса.
Я говорю, что мне не нужен телефон Чета Хелмса и никогда не был нужен, даже во времена его взлета в Сан-Франциско, и что я его уже не видел десять лет!
Джон делает шаг ко мне и произносит с доверительным видом:
– Это не автоответчик, старик, – пытается объяснить он, протягивая клочок бумаги с таким видом, словно это комок чистейшего перуанского гашиша. – Это его домашний номер телефона.
– Нет, – отвечаю я, поднимая руки и отстраняясь от дара, который нужен мне так же, как козлиный помет или глоток из бутылки Библейского Билла. – Нет.
Джон снова пожимает плечами и кладет клочок на кофейный столик.
– На всякий случай, если он тебе понадобится, – говорит он.
– Нет, – отвечаю я, запихиваю клочок обратно ему в ладонь и сжимаю его веснушчатые пальцы. – Нет, нет и нет. А теперь я скажу, что я могу тебе предложить: мы тебя накормим и дадим переночевать в сторожке. А завтра я дам тебе пальто, шапку, выведу на шоссе 1–5, покажу южное направление и оставлю тебя там стоять с поднятым вверх большим пальцем. – И награждаю его своей самой непоколебимой улыбкой. – Да что ж это такое – являться без приглашения, без спальника, без носок! Это, по меньшей мере, неучтиво. Я понимаю, что это негостеприимно – так обращаться с путником, но, черт побери, как можно являться в таком виде?!
Он вынужден согласиться.
– Никогда не мог отказаться от путешествия. Хотя меня довольно часто выставляли за порог, хи-хи-ха.
– Ничего не хочу слышать, – продолжаю гнуть свою линию я. – Единственное, что тебе надо знать, – это что я предлагаю тебе ночлег, пищу и помощь в возвращении на Венецианский пляж, если ты перестанешь приставать ко мне со своими телефонными номерами. Понятно?
Он убирает клочок обратно в карман.
– Яснее некуда. Только проводи меня в эту свою сторожку.
Я же говорил – симпатичный гость, по крайней мере понятливый. Классический жилистый кислотный цветочек, который пошел в семена. Вполне возможно, что он уже все перепробовал, и не по разу. И теперь уже ничто не могло его остановить, и он спокойно мог ходить по снегу босиком. Я оставил его завернутым в две коровьи шкуры листающим последний номер "Чудо-бородавочника", с ревущей и позвякивающей ржавой плитой, напоминающей огненного демона парсов.
Когда он пришел во второй раз, было уже темно. Мы поужинали и смотрим вечерние футбольные новости. Я не поворачиваюсь, но вижу в зеркале отражение Бетси, которая помогает ему устроиться. Накануне Квистон с Калебом охотились на уток, и у нас на ужин две кряквы и свиязь, фаршированные рисом и лесными орехами. На столе еще стоит целая утка и два полуобъеденных остова. Джон съедает все, причем настолько чисто обгладывает кости, что рыжие муравьи могут уже не беспокоиться. Плюс к этому буханку хлеба, котелок риса, которого хватило бы на целую семью камбоджийских беженцев, и большую часть фунта масла. Он ест медленно, с отрешенным видом и решимостью, не как какой-нибудь обжора, а как койот, никогда не знающий, когда ему доведется поживиться в следующий раз и поэтому заглатывающий столько, сколько может. Я слежу за игрой, не желая смущать его своими взглядами.
"Дельфины" играют с "Патриотами", и идет последняя четверть. Игра важна для обеих команд, так как обе борются за место в турнире плей-офф. И вдруг Говард Козел прерывает свой красочный комментарий и произносит нечто, не имеющее к футболу никакого отношения. "Какой невосполнимой ни была бы потеря для обеих команд, – говорит он, – не забывайте о том, что это всего лишь игра".
"Крайне несвойственное ему высказывание", – думаю я и прибавляю звук. И после нескольких секунд полной тишины Говард сообщает о том, что сегодня в Нью-Йорке перед своим домом был застрелен Джон Леннон.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, услышал ли это Малютка Джон. Он услышал и теперь сидит с раскрытым ртом и утиным остовом в руке. Мы смотрим друг другу в глаза, и все наше ролевое поведение сползает с нас как змеиная кожа. И нет уже насмешливого хозяина и благодарного бродяги, мы смотрим друг на друга как старые союзники, объединенные общим горем.
В этот момент мы могли бы обняться и плакать на груди друг у друга.
Той же ночью наступила оттепель. Сначала пошел дождь, потом небо расчистилось, и после завтрака из-за туч стыдливо выглянуло солнце, словно стесняясь того, что в дни зимнего солнцестояния не может появиться на более длительный период времени. Бетси закутала Джона, выдала ему вязаную шапку, и я отвез его на шоссе, высадив возле съезда с автомагистрали. Мы пожали друг другу руки, и я пожелал ему удачи. Он сказал, что я могу не волноваться, он прекрасно доберется. Еще не доехав до эстакады, я увидел, как рядом с ним остановилась машина. По дороге домой я услышал по местной радиостанции сообщение, что сегодня можно не прибегать к обманам, и так все всех будут подвозить.
Когда я вошел в дом, звонил телефон. Это был священник из Сан-Франциско, собиравшийся устроить вечер памяти Леннона в парке "Золотые ворота" и нуждавшийся в помощи. Я решил, что он хочет, чтобы я выступил и произнес речь, и поэтому тут же начал извиняться, объясняя, что мне надо починить изгородь и побывать у детей на рождественских праздниках, но он сказал – нет, он имеет в виду совсем другую помощь.
– Какую же? – спросил я.
– Организационную, – ответил он. – Дело в том, что я никогда прежде этим не занимался и не знаю, как получить разрешение. Поэтому я хотел спросить – вы мне не подскажете, как можно связаться с Четом Хелмсом? Парнем, который устраивал все эти роскошные мероприятия? У вас случайно нет его телефона?
Сколько незабываемых сцен за последние полтора десятилетия происходило под музыку "Битлз"! "Я перебьюсь, если друзья мне чуть помогут" – звучало, когда Фрэнк Доббс, Хулиган и Бадди пытались однажды ночью удержать от распада окисленные атомы моего организма. В течение своего полугодового пребывания в отдаленных пределах калифорнийской пенитенциарной системы я слушал пластинку с записью "Битлз" как мантру, литанию, способную в целости и сохранности провести меня сквозь Бардо уничтожения. Этот диск назывался "Единственное, что тебе нужно, – это любовь". Я прослушал ее столько раз, что подсчитал, сколько раз на ней упоминается слово "любовь". Насколько я помню, 128.
И теперь, когда я обращаю взгляд на эти три разрозненные руны Рождества восьмидесятых, пытаясь рассмотреть в них предсказание или другое послание, я воспринимаю их исключительно под аккомпанемент музыкальных пророчеств гуру Леннона.
Урок, полученный от Библейского Билла прост. Мне он был известен и раньше: никогда не поощряй бродяг. Внимание для этих призраков как допинг – чем больше они его получают, тем больше им требуется.
Послание, принесенное Малюткой Джоном, тоже лежит на поверхности: Никогда не забывай Магическое Лето Любви в Студеные Времена Рейгана. Думаю, с этим согласятся даже англичане.
Что усложняет толкование, так это третий гость, приход которого до сих пор остается для меня тайной.
Я знаю, как общаться с Библейским Биллом. Я понимаю, как мне следовало себя вести с Малюткой Джоном. Но я до сих пор не разобрался, что нужно было делать с моим третьим фантомом, призраком грядущих лет, панком Патриком.
Он шел по дороге вдоль моего пастбища в армейских сапогах и с рюкзаком цвета хаки за плечом. Я ехал в город, чтобы поменять видеокассету и купить провод, и только увидев его, сразу понял, что идти ему, кроме моего дома, некуда. Я остановил свой мерседес и опустил стекло.
– Мистер Дебори? – спросил он.
– Садись, – ответил я.
Он забросил рюкзак на заднее сиденье и с тяжелым вздохом устроился рядом со мной.
– Как холодно. Я уж думал, что не дойду. Меня зовут Патрик.
– Привет, Патрик. Откуда ты?
– Автобусом из штата Нью-Йорк. Ограбили меня до последнего цента. Но мне надо было срываться. Это долбаное Восточное побережье – там тебя обирают до нитки. Я пуст, мистер Дебори. Я хочу есть и уже три дня не спал из-за этого чертова сумаха.
Судя по всему, он совсем недавно достиг совершеннолетия, у него прямой немигающий взгляд и подбородок, покрытый первым пушком. Вся правая половина лица у него покрыта белой мазью.
– А где ты нарвался на сумах?
– Когда убегал через лес от этой старой ведьмы не то в Юте, не то в Айдахо. – Он достает сигарету из свежей пачки "Кэмела" и запихивает ее в свой распухший рот. – Решила, что я собираюсь увести ее несчастный пикап.
– А на самом деле?
Он даже плечами не пожимает.