В проеме раскрытой двери медсестра Рая махала рукой, выманивая своего беспокойного больного. Веткин похлопал Сеню по спине, кивнул притихшей Фене и, поправив на голове бумажный колпак, вышел. На улице загудела, отъезжая, машина "скорой помощи".
А Сеня сидел у стола и глядел на свою амбарную книгу, не видя ее. В распухшей голове стоял тяжелый металлический грохот, он видел, как в бетонные траншеи магистральных секций обрушиваются, разрываясь, грузовые и пассажирские транспортеры и давят стационарные двигатели, видел обломки шестерен, залитых маслом, колес, цепей, натяжных роликов, подшипников, видел праздничные лица односельчан, которые были сегодня на обсуждении. Как и прежде, они радовались, но не изобретению магистрали, а ее разрушению, ее погибели. Один только одышливый Монах, комкая дрожащей рукой седую бороду, стоял в сторонке и глядел на разбитую магистраль с бесконечной жалостью. Он так надеялся на нее, так рассчитывал, что у людей отберут машины и мотоциклы, и тогда будет меньше вреда родной природе, а может, совсем не будет. Неужто он напрасно надеялся?…
- Ты поплачь маненько, поплачь, легче станет, - посоветовала Феня, садясь рядом и заглядывая ему в лицо. - Что ты застыл как каменный?
Сеня не ответил, будто не слышал. А может, в самом деле не слышал, что тут такого особенного, кому ни доведись… Вон сколько народу орало, и только начальники малость заступались, а другие все на него одного, на самоходную его дорогу - поперек горла, видать, им встала.
Майор Примак о делах старается, а жену-толстуху своей жирной собаке препоручил, Пушке. И имечко выбрал военное, разбойник, и отъелась Пушка, как его Галька. Целыми днями бродят обе по всей Хмелевке, не поймешь, кто кого прогуливает. А Ломакин, паразит, о стройке больше языком, чем делом. Михрютке два года не сравнялось, когда он старый детсад разломал и на этом месте новый начал, и вот уж девчонка во втором классе, а он все строит. Главный-то нападатель, конечно, Веткин, долгоносик несчастный, только зачем нападал, если сам к технике привержен и с Сеней в друзьях? Друг-то друг, а сам к Сене свысока, я, мол, инженер, а ты самодельный механик, блаженный, с прибабахом человек.
Феня жалеючи поглядела на выключенного мужа и подумала о младшей своей дочери. Михрютку она родила от заезжего артиста, который глотал ножи, вынимал из ушей яйца, доставал из пустой шляпы голубей. Забавник был. И на Сеню больно похожий, и ростом и обличьем. Феня сидела тогда в первом ряду, смеялась от души и громко хлопала. Все ладони отбила. И надо же: столько народу, полон Дом культуры, в проходах даже стояли, а он глядел на нее одну и кланялся. А на прощанье бросил ей со сцены букет, а в букете записка: вы прекрасны, как летняя звездная ночь, желаю встретиться тогда-то и там-то… Михрютка целиком пошла в него, и все говорят: в отца, в Сеню!
Молодец он, никогда ее не предавал, всех мер мужик, кремень. И нынче вот стоял до последнего, против всех стоял, оди-ин! Боязно и радостно на него глядеть: нет больше такого доброго и смелого на свете. Ведь самому отчаюге и в голову не придет, чтобы дорога сама ехала. Веткин вот не поверил, что ее можно сделать и жить безо всяких машин. И никто другой не поверил. А Сеня твердо знает: можно. Вот бы родить от него сына, чтобы не обрывалась эта ниточка выдумщика, работника, и больше ничего в жизни не надо. Да и есть ли что-нибудь лучше этого?…
Она встала, сунула в сумку Сенин мазутный халат - успеть бы вечером простирнуть, - затолкала амбарную книгу, чертежи. Сеня вопросительно поднял голову. Она улыбнулась ему:
- Не переживай, чего уж теперь, как-нибудь проживем. Жили и дальше проживем. Пошли.
- Домой?
- Куда же. Девчонка там одна, ужин надо варить, поросенок, поди, визжит с голодухи. - и взяла Сеню под руку.
- Горе ты мое веселое, ненаглядное…
На улице их встретили Пелагея и Парфенька Шатуновы. В общей суете после собрания они не стали подходить к Сене и вот терпеливо ждали, пока он оклемается без посторонних глаз, малость придет в себя от новой незадачи. Да и непривычный он был, в нарядном-то костюме, при галстуке, начальники с ним за ручку, по имени-отчеству. А мы все Сеня да Сеня. А какой Сеня, когда на пенсию скоро…
- Прости нас, Семен Петрович, христа ради, за сына, - сказала грустно Пелагея, кусая кончик головного платка. - Выляпал все принародно, даже не подумал, что во вред тебе, соседу.
- Такой уж он у нас вышел, Сеня, - присоединился Парфенька и снял с пегой от седины головы кепку с пуговкой на вершинке. - Что на уме, то и на языке. Неужто так можно при чужих-то людях! Если не согласный, скажи наедине, чтобы не ославить, не обидеть принародно.
Сеня пожал плечами необмятого пиджака и пошел, привыкая к новым туфлям, в мастерскую за велосипедом. Высокий каблук ему не мешал - идти легче, всегда под горку, и уверенней, потому что стал выше и видишь дальше. Бабы давно до этого додумались, канальи.
Солнце уже скатилось к самому краю водохранилища, вызолотив гладкое небо и дальний плес под ним, вот-вот плюхнется в воду остудиться. Справа над четырьмя прибрежными дубами - остатком старой дубравы - летали безмолвные грачи, по-над водой реяли, тоже будто немые, чайки: гомон полумиллионного стада утят на выгульных дворах и прибрежных мелководьях плотно глушил все другие звуки.
Сеня привел своего скрипучего, с вихляющими колесами коня, взял у Фени сумку и, повесив ее на руль, направился по асфальтовой дорожке к воротам. Парфенька пошел рядом с ним, Феня с Пелагеей позади.
- А Башмаков-то как разорялся! - все еще переживала за мужа Феня. - Бюрократ дубовый, извини-подвинься, понимаешь! С младости активничает, как Титков, а в большие начальники тоже не продрался и злится на всех.
- Бодливой корове бог рогов не дает, - поддакнула Пелагея.
- Что правда, то правда, Полюшка. Но от кого не ждали напасти - это от Заботкина. Хозяйственный ведь мужик, а тоже не принял, не сойдемся, сказал. Из-за чего?
- Из-за машины, - сказала Пелагея. - Он "Москвича" со стеклянным багажником восейка купил, ему гладкая дорога надобна, а твой Сеня отменяет. И Мытарин из-за того же. На мотоциклете-то он как черт носится, а для непогоды "козла" с брезентовой кабинкой держит…
А Парфенька поддерживал Сеню:
- Я почему тебя уважаю, соседушка, это потому, что ты тоже сперва для народу радеешь, а потом для себя. Я, как ты доподлинно знаешь, тоже всю жисть мечтаю накормить Хмелевку рыбой. Чтобы свежей и до отвалу, И ведь ловил, Сеня, кормил, правда?
- Ага, - кивнул Сеня, ведя за рога велосипед. - Много ловил и другим давал.
- Вот-вот, много. И откроюсь тебе, соседушка, как на духу. - Парфенька оглянулся на занятых разговором баб, прошептал доверительно: - Возмечтал такую рыбу поймать, чтоб большая-пребольшая, без конца-краю, без размеров, чтобы на всех хватило и никто не был обделен. Веришь мне?
- Ага. Только как вытащишь такую?
- А ты на что, Сень, неужто не подмогнешь? Технику подходящую выдумаешь, большой кран, и вытянем.
- Надо знать точный вес тела рыбы. Без знания веса нельзя добиться соответствия мощной грузоподъемности.
- Про вес я не думал.
- Подумай. В нашем деле точность - серьезный рычаг успешного фактора, а то не вытащим.
- А поймаю, как думаешь?
- Поймаешь. Всякая добрая мечта на благо всех сбывается.
За воротами они сошли с асфальтовой дороги на широкую тропу вдоль берегового косогора, где, спрямляя путь, ходили и ездили на велосипедах все утководы. Жесткая свистун-трава по бугру уже посветлела, выжженная солнцем, зеленели лишь редкие кусты татарника с малиновыми тюбетейками на вершинках.
- Цветет, - сказал Парфенька. - Значит, земляника поспела. Давай сгоняем на бударке к Монаху за разрешеньем, а то вон какая сушь, в лес не пустит.
- Он в больнице, - сказал Сеня.
- Что стряслось?
- Дышать забывает.
- Как так?
- Эдак: дышит, дышит, а потом задумается о природе и про все позабудет в мысленном рассуждении, синеть начинает, кашлять.
- Беда-то какая! Не дай бог, лишимся такого заступника земли…
А жены позади уже разрядились, умолкли и слушали мужей со спокойным удовлетворением состоятельных хозяек. Потом Феня не сдержала довольства:
- Мужики-то у нас, Полюшка, как братья родные! Что по росту-обличью, что по разуму.
- Да-а, - со вздохом отозвалась Пелагея. - Без нас пропали бы оба.
- А мы без них?
- И мы тоже. Куда мы без них!
И обе засмеялись, довольные таким раскладом судьбы, трудной и нескучной.
XII
Благие надежды начальства не оправдались. После разгрома проектной магистрали Сеня не вышел из запоя изобретательства, не вернулся к заботам уткофермы и мелкой рационализации, но "задумался" еще глубже и неотступней. Должно быть, потому, что схватившая его тема дороги была не простая, а первоглавная, корневая. Это с электропрялкой, охранительной машиной или автоснегоходом решаешь задачи технической локальности, а если взялся за навозоуборшик, например, или за передвижную доильную установку, тут встает уже квадратная сложность решения. Ведь стыкуешь в тесноту соединения объекты разнородной строптивости: промышленность - с биологией, холодный неумолимый механизм - с теплой трепетностью чуткого мускула, жесткое - с гибким, одушевленное - с бездушным. Правда, категорической дурой бездушности ни серьезную машину, ни другой какой механизм скромной мирности назвать нельзя, человек, творя их, влагает в напряжении всю свою душу, но механизмы принимают только малую частицу ее, только функциональную душевность того дела, для которого человек их создал. Что же надо сделать, чтобы сотворить душевно емкий механизм, способный к приятию от человека если не всей души, то большей, самой деятельной ее части? Подумать подумаешь, а ответ скоро не скажешь.
Работал Сеня не то чтобы плохо, он вообще не работал - присутствовал с отсутствующим видом в инкубаториях, брудергаузах или утятниках - маточниках, но был еще бестолковей новичка Пети Иванцова, и все техническое обслуживание механизмов волок, выбиваясь из сил, слесарь Натальин.
Вера Анатольевна с трудом терпела такое безобразие и наконец не выдержала, пришла к Сене на дом. Все разговоры на ферме были зряшными: она просто не могла достучаться до его разума, до осознания непозволительности такого поведения. Долго сомневалась, стоит ли жаловаться Фене, но сколько же можно! В конце концов деньги нам платят за работу, а не за пассивную созерцательность. Ведь целую неделю он ходит как американский наблюдатель и даже не соизволит дать совет слесарю, а потребуешь объяснений - бормочет что-то невразумительное, косноязычное, с претензией на наукообразность.
Феня после работы успела сготовить ужин, покормила Сеню и Михрютку, потом поросенка и вот сидела в задней комнате у окна, штопала свой рабочий халат. Была она в сломанных очках, перевязанных на переносице черной изолентой, в замызганном фартуке, непричесанная и едва увидела Веру Анатольевну, красивую и требовательную, уже в вечернем платье, с распущенными по плечам волосами, с блестящими во все очки глазами, все в ней ревниво возмутилось, обидчиво закричало, затосковало. И она еще должна была выслушивать выговор за мужа. Феня вскочила, сорвала свои очки и, не раздумывая, спустила кобеля на начальницу:
- Явилась? Здрасьте - пожалуйста! И нарядная какая, в золотых очках, туфли "ни шагу назад", клипсы - на свиданье, что ли, а к нам по пути? Выступай, выступай, красавица, выставляйся, соломенная вдова, показывай свой молодой товар, дави нас, старух несчастных! Поди, мимо дома Межовых прошлась, Зою Яковлевну подразнила, а? Ну пойдем, полюбуйся, полюбуйся на своего работника - вот он, наш кормилец!
И, распахнув одной рукой дверь в переднюю, другой втолкнула растерявшуюся Веру Анатольевну.
Почти голый, в одних трусах, Сеня, обложившись грязными деталями, лежал посреди пола и, орудуя длинной линейкой и толстым плотницким карандашом, что-то вычерчивал на оборотной стороне столовой клеенки. Рядом стояла на коленях Михрютка, перепачканная машинным маслом и мазутом, и разбирала электропрялку. Разводной ключ у ней со звоном срывался, но она, верная помощница отца, пососав то один, то другой ушибленный палец, упорно откручивала непослушную гайку. На вошедших они даже не взглянули.
- Ты что же прялку-то уродуешь, негодница? - не стерпела Феня.
- И грязные шестерни на серванте…
- Папка велел. Электромотор ему надо.
- Ага, мотор! А ты клеенку зачем портишь, аспид. Оголил стол и рисует. Давай мою клеенку счас же! - И, нагнувшись, потянула за угол свое сокровище, но тут же получила по руке линейкой и отшатнулась.
- Не мешай, - предупредил Сеня. - И освободите помещенье. Обе.
Сказано было с такой властной повелительностью, что они послушно вышли в тихонько прикрыли дверь.
- А ты говоришь, сколько можно, - всхлипнула от обиды Феня.
- Двадцать лет вот терплю, весь дом, обстановка вся в мазуте. Каждый день мой, бели, крась - чистоты не увидишь.
- Но ведь так невозможно дальше, надо что-то делать.
- А что сделаешь, если он на железках помешан? Запретишь? Его отец бил смертным боем, запугал по гроб жизни, а все одно не отвадил. Сама же видишь. Если "нашло", никаких резонов не признает и никого не боится.
- Два-адцать лет… - Вера Анатольевна поджала полные, слегка вывернутые губы, сочувственно покачала головой. - Вы героическая женщина, Феня.
- Станешь и геройской, куда денешься, если припечет.
- Но вы могли бы разойтись. Сейчас все-таки семидесятый год двадцатого века.
- Да ты что! А его куда? Он же как дите малое, пропадет без меня.
- Но почему вы должны страдать, до времени стариться?
- Я - страдать? - Феня рассердилась от ее сочувствия и упоминания о старости.
- Да ты что, откуда взяла?! Это ты страдаешь об своем Межове, а мой Сеня при мне.
- Ну знаете! Я не намерена выслушивать ваши домыслы на свой счет и не позволю…
- А что я сказала-то, господи? Правду сказала. Сеня весь совхоз своей техникой обиходовал, золотые руки, не пьет, не курит, получку всегда до копеечки мне…
- Я о другом, как вы не понимаете!
- И в другом хороший. - Феня заалела, поправила ладонью седеюшие волосы. - И в другом ни одному мужику не уступит, да только никого, окромя меня, он не знал и знать не хочет.
Вера Анатольевна стала пунцовой.
- Извините, но я не могу в таком тоне… - И застучала беспятыми модными колодками к порогу. Уже отворив дверь, приказала: - Пусть завтра же берет очередной отпуск или пишет заявление об уходе.
- Батюшки, вот напугала!
Дверь гневно захлопнулась, и довольная собой Феня торжествующе метнулась к окошку - Вера Анатольевна, опустив голову, всхлипывая, торопливо бежала к калитке.
Надо же - плачет! В Хмелевке никто не видел ее плачущей. Говорят, ничем не проймешь, палкой слезу не выбьешь, а тут потекла. Чем же я ее разобидела? Вроде ничего такого не говорила. Дурачила малость, конечно, да ведь и она не больно правая: принесла жалобу жене на мужа! Кто так делает? Муж и жена - одна сатана.
Феня подняла с полу халат с воткнутой в него иголкой, взяла с лавки покалеченные очки и опять присела у окна за штопку. Стежок за стежком, один к другому, и распиравшая ее злость незаметно опала, сменилась сожалением. Ведь ничего оскорбительного Вера Анатольевна не говорила. Предупредила насчет Сени, так ведь по-хорошему хотела, по-людски. Неужто лучше, если бы она не к тебе пришла, а своему начальству докладную настрочила? И тебя она пожалела не как-нибудь, не свысока, а от души, по-бабьи - видела же, вся горница у тебя изгваздана, стол голый, мазутные железки раскиданы где попало, муж и девчонка замурзаны. Да и жалилась ей ты сама, сочувствия выпрашивала, а когда получила, ее же и попрекать стала, дурища! И кем - Межовым! Или позавидовала, что она к одному этому мужику на всю жизнь прикипела? Скотина же ты, скотинка безрогая!
И вечернее платье в вину ей поставила, и туфли, и даже очки, которые она всю жизнь носит! Ей что же, прийти к вам такой распустехой, какой ты ее встретила? Да ты вспомни, как сама-то собираешься в чужие люди, да если еще за делом, за серьезной беседой. И ведь ты старуха рядом с ней, а в ее-то годы, бывало, и бигуди кипят в кастрюльке, и утюг жаром пышет, и брови торопишься пинцетом прополоть-подравнять, и пудра, крем, духи наготове. Пока не накудришься, марафет не наведешь, из дома ни ногой. Эх, хивря ты, хивря бестолковая! Овца глупая! Да таких баб, как она, больше нет во всей Хмелевке, окромя Зои Яковлевны. Та тоже себя для других не жалеет, тоску по нерожденным детям работой глушит, хлопотами о нас. Как же это так сотворено в жизни не по правде: Зое детей бы полон дом - она пустая ходит, Вера одним мужиком утешилась бы - нет, живи бобылкой и не гневайся, Межов другую любит. Видно, от века так: не родись красивой, а родись счастливой.
Феня бросила халат на лавку и пошла в переднюю.
- Хватит стучать-то, солнышко вон закатывается, а вы опять все изгваздали. Когда убираться стану?
- Не мешай, - повелел Сеня.
Но теперь она не подчинилась, пошла устрашающей грудью вперед:
- Это я мешаю? Ах ты, змей косорукий! Да я двадцать лет твою мазутную одежу стираю, двадцать лет железки твои грязные терплю, звон твой противный слушаю! Да ты знаешь, что из-за тебя счас хорошую женщину обидела, самое Веру Натольевну?! В слезах от нас пошла, в рыданьях! И все из-за тебя, из-за твоих железок - ферму бросил, товарищев своих бросил, работу бросил! Живите как хотите, я изобретенье делаю! Скольких же людей ты мучаешь, какие горькие слезы из-за тебя льются!..
Сеня мог бы сейчас запустить в нее чем попало, мог выставить в толчки, но Феня знала, что он не переносит слез, даже упоминания о них боится, и стала со слезой кричать о чужих и своих слезах, проклинать его, грозила выгнать или уйти с детьми куда глаза глядят. Пусть тут тешится своими железками день и ночь, пусть хоть весь дом заваливает ими - не жалко, только бы не знать больше этого мучительства.
Сеня растерялся, виновато встал, поправил грязные трусы.
- Фенечка, да что ты, красавица стосильная, раскричалась? Клетки нервной структуры гибнут без восстановления первоначальности.
- У меня не сгибнут, не бойсь. А погибнут, туда и дорога, отдохну от этой жизни.