Кажется, у эпистолярного жанра (черт возьми! – уж и поговорить просто нельзя) существуют определенные и незыблемые пока законы – а иначе отчего в конце каждого письма мы обязательно каемся и напоминаем явно лишний раз о нашей глупости, эгоцентричности, и пр., и т. п., словно тоскливо пытаемся уверить самих себя в нашей нехорошести и неотесанности. Видно, в этом и проявляется некая эпистолярная специфика – ведь при прощаниях наяву мы никогда не пытаемся состязаться в самоуничижении и самобичевании, даже если и проговорили вместе два дня и две ночи.
Давай я буду с тобой делиться.
О том, как я люблю, к примеру, Борю Минаева.
После дня, проведенного в его доме, моего знакомства с Асей и вечера на ее кухне, мы с Борькой отправились на последних автобусах ночевать ко мне домой. Сытно пообедав (во втором часу ночи) и немножко подремав над клубными архивами (прости, но, ей-богу, мы в тот день до тебя не дозвонились), легли наконец спать. С утра, как и ожидалось, наступил понедельник, отчего мы и были разбужены без четверти восемь, дабы, позавтракав как следует, Боря ехал учиться в свой журдом. Боре, конечно, хотелось спать, и для наблюдения за ним был разбужен и я. Время шло, и Боря стал собираться. Мы попрощались, и я долго смотрел в окно на его раскоряченную фигурку, пока она не скрылась, а скрылась она, махая руками на скользкой дороге, понятно, совсем не в том месте, где следовало бы. В этот момент я заметил Борину авторучку, оставленную им по рассеянности на столе. И так велико было мое желание снова и немедленно встретить бесценного моего друга Б. Минаева, что я сунул ноги в башмаки, нахлопнул шапку, натянул штормовку почти на голое тело и побежал, побежал, побежал вслед своему дорогому другу. Ух, как я бежал, летел в разные стороны по этой чертовой скользкой дорожке. И когда глазам моим открылось место, где я изо всех сил ждал увидеть Его, бессердечный автобус тронулся, и мне оставалось только, печально и бурно дыша, глядеть в его немытый зад. Мелькнула мысль поймать "мотор" или мчаться на следующем автобусе… но за бедной моей душой – ни су! Я поплелся обратно. Становилось холодно. Руки мерзли без перчаток, и я сжимал их в кулаки. Тонкие мои ноги перебирал холодный ветер, и его бледные уши залезали под штормовку и прикасались к моей груди. Кепчонка-ушанка еле держалась на чем мать родила. Эх! Ведь дело было не в ручке, которой всего и можно, что писать, и Боря превосходно обходится до сих пор без нее, – просто мне трудно и невозможно было расстаться с этим черным: что было мне делать в бессмысленном доме, покинутом другом; для чего еще он и существует, кроме как для того, чтобы служить пристанищем моим друзьям, кормить их, поить, стелиться под ними медвежьей шкурой – а там пускай она оживает, когда их нет, сгрызая меня и терзая до помрачения.
И вот я храню эту авторучку и нянчу ее, как терпеливая бабушка после тоскливого ожидания нянчит подкинутого на вечер маленького внука – а родители его укатили на концерт какого-то "Ока жабы", бог его знает.
Из дневника Фурмана
23 февраля
Карате – первая схватка.
ЭТО НИКОМУ НЕ ЧИТАТЬ!
Случилась ужасная вещь.
Пришло письмо от Соньки, она просила незамедлительно ответить, обязательно мудро. Время позднее, после карате разбиты ноги – сварил черный кофе, не заметил, что очень крепкий. Сидел до двух, медленно пишется, хочется ясности, но хочется лечь. Лег, 1 ч. з-ся о-м. Долго не могу уснуть, кофе начал действовать, много хочется подарить-рассказать (сейчас ей, а два дня назад – Асе, раньше – Нателле). Мысль за мыслью придумываются, развиваются, растет возбуждение, круговорот: так я увидел впервые весь огромный небесный труд от начала до конца… Может быть, теперь усну – половина пятого.
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
Только бы не забыть!!! Ха-ха
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
ЭТО НИКОМУ НЕ ЧИТАТЬ!
//////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////// Теперь можно убить себя.
////////////////// Заштриховал, как будто заколачивал свой гроб.
//////////////////////////////////////////////////////////// (последнее)↑ ////////////
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
Брат, отдай мне свои деньги, 2000, я должен писать. /////////
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
////////////// (Нет – вот самое последнее)↑ /////////////////////////////
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
/////////////// Любовь моя, приди ко мне, я должен писать. /////
/////////////////////////////////// (Ха-ха, это пресамое последнее! //////
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
Спокойной ночи, дурак – вот это в самом деле – последнее!!
Фурман – Соне Друскиной
Продолжение письма от 23 февраля 1977
У Т Р О
Каждый раз, когда я чувствую, как растет и твердеет в тебе колючая жесткая скорлупа, покрытая тысячью трещин, словно оббитое об стол драгоценное треугольное яйцо, – мне хочется реветь с досады и шарить вокруг руками, ища камень для упора, чтобы удержать тебя: мне видится, как ты в отчаянии бросаешься вниз с каждым новым подъемом на Волшебную Гору. Но ты – будто маленькая, неудержимо потерявшая свою глыбу опоры лавина. Одной лишь доброй силой можно остановить тебя, случайно найденным словом, – так ведь эти слова не камни на дороге, их нужно отливать в каком-то жарком огне, отливать без трещин и застывших внутри капель пустоты. А я – всего только чудак, недоношенный сын Марии. Что я умею и могу сказать?
Правда, сегодня ночью на меня нагрянула благодать, и я увидел свое единственное воплощение, так что мне захотелось умереть: ведь я видел его. Но оказалось, что надо открыть калитку и выпустить из нее дар и принести его через весь пустой город к дверям моих друзей. Кто знает, как бы я поступил, не будь со мной моих живых друзей.
Братство? За двоих я ручаюсь головой, за хрустального учителя моего Наппу – правой рукой и левой рукой. Всех остальных нужно понимать и любить…
Мне вдруг показалось, что Ольга раньше слишком мало и неверно страдала – ей не было больно, потому что она научилась играть и лукавить. Сочувствие чужой боли и лукавство – еще два противоречия, они несовместимы. А в ней эти противоположности смешиваются, отчего она и является нам то доброй, то грубой и немного даже (это правда, а не злобное обзывательство) пошловатой. Поэтому нужно ее или осторожно переделать, не сломав, или при расплате той или иной в ежедневной жизни принимать в расчет одну ее абсолютную доброту, которая есть безусловный остаток от разности ее доброты и того, что я назвал грубостью. Хотя, конечно, иногда бывает очень больно, если Ольга играет не на того зрителя.
Пошлость… Знаешь, что-то неопределенное снова происходит в отношении к Максу. Впрочем, я пока не буду говорить об этом. Хочу узнать у него самого.
Да и вообще, нарастает давление беспокойства и тревоги за Наппу…
Однако ты ведь ждешь и ждешь, а я причиной тому.
До свидания, благочестивая!
Наконец P.S.
Ах, добрая Соня!
Сколь многим я хотел бы еще поделиться и рассказать тебе…
Фурманель
Далекая радуга
1
Как-то в начале осени Мариничева в коротком телефонном разговоре осторожно сказала Фурману, что у них с Наппу возникла одна небольшая проблема и они хотели бы в ближайшее время обсудить ее с ним как с опытным человеком. Причем всем остальным лучше об этом пока не говорить. Фурман разволновался, пообещал сегодня же приехать в редакцию и стал воображать всякие неприятности, в которых мог бы пригодиться его опыт. Но при встрече выяснилось, что ничего страшного не произошло. Просто Ольге позвонил их с Наппу давний знакомый – еще по коммунарским временам, который сообщил, что у него теперь есть в Москве своя школа (его назначили замдиректора по воспитательной работе), и попросил оказать ему "срочную педагогическую помощь". До него дошли слухи, что они якобы еще год назад организовали при газете собственный коммунарский отряд, и он рассчитывал через неделю с их помощью провести в своей школе однодневный сбор. Конечно, они могли бы сразу отказаться, объяснив, что такого "отряда" у них никогда не было. Но им было жалко разочаровывать своего приятеля, и они подумали: а почему бы не поддержать хорошего человека в хорошем деле? Ведь проблема заключалась только в одном: удастся ли им за такой короткий срок собрать работоспособную комиссарскую команду, то есть найти еще хотя бы трех-четырех надежных и вменяемых людей, имеющих опыт участия в сборах. Попутно они хотели обсудить, на кого из бывших членов клуба можно положиться в качестве приглашенных "старших друзей"
(Фурман, который уже побывал на нескольких сборах в Карелии, считался "проверенным бойцом" и готовым комиссаром).
В конце концов, перебрав всех близких и дальних знакомых, они по предложению Наппу приняли неординарное решение: раз речь идет всего лишь об однодневном сборе и педагогическая задача перед ними поставлена самая элементарная – слегка расшевелить апатичных старшеклассников и выделить среди них активное ядро, на которое можно будет опереться в дальнейшей работе, – нужно отказаться от утопической идеи за пару-тройку дней создать качественную комиссарскую команду и просто позвать всех, кто хоть с какого-то боку может оказаться полезным на сборе. И чем больше придет самых разных людей, тем лучше. Единственным требованием для всех приглашенных должно быть "Не навреди!". Сославшись на свой многолетний опыт, Наппу заявил, что судьба любого сбора решается в первые пять, максимум десять минут. За это время его организаторы должны любыми правдами и неправдами поставить всех участников в общий круг, уговорить их положить руки друг другу на плечи и потом хором спеть под гитару или в крайнем случае а капелла хотя бы три песни (а лучше – пять), слова и мелодия которых известны большинству присутствующих. Если это получится, то дальше все уже покатится, можно сказать, само собой… И как раз в этом смысле нам необыкновенно повезло, подхватила Мариничева, потому что теперь у нас есть артистичнейшая гитаристка Машка, которая не только мгновенно подбирает аккорды к любой песне, но и может завести любое количество народа! Было бы совсем здорово, если бы еще и Друскина отважилась ей подыграть на своей гитаре…
К их удивлению, на призыв помочь откликнулись почти все, к кому они обращались, студентов и взрослых пришло человек двадцать, и в результате общих усилий сбор не сбор, а что-то вроде большого веселого праздника или карнавала вполне получилось. Собственно, это их "заказчику" и требовалось.
Когда при подведении итогов в узком кругу заговорили о хорошо проявивших себя на сборе новых людях, все единодушно отметили троицу челябинцев, выпускников тамошней знаменитой школы № 1. По словам Наппу, ее директор Караковский обладал в городе таким авторитетом, что его школа до сих пор чуть ли не в официальных документах называлась коммунарской, и вся педагогическая работа в ней строилась соответствующим образом. "Представить это себе в наше время почти невозможно, – мечтательно говорил Наппу. – Это надо видеть своими глазами: как вся школа, включая учителей, огромной колонной с коммунарами во главе идет по городу под развевающимся красным знаменем, и все машины приветственно сигналят и останавливаются, чтобы их пропустить… А какие они проводят сборы! На сегодняшний день – возможно, самые сильные и массовые в стране…"
С челябинцами – двумя парнями и девушкой – Фурман познакомился незадолго перед сбором. Он был заранее очарован этими легендарными "настоящими коммунарами" и во время первой встречи с ними в основном молча улыбался, завистливо ловя отсветы живой утопии (для него это было все равно как оказаться среди любимых героев "Далекой Радуги" или "Трудно быть богом" братьев Стругацких). Правда, в какой-то момент выяснилось, что коммунаром, да и то бывшим, мог считаться только один из них – невысокий голубоглазый Игорь с колюче-ироничным взглядом из-за толстых очков. Двое других – маленькая энергичная язва-"командирша" Ирина и добродушно посмеивающийся сутуловатый Володя со странной кличкой Номинал – коммунарами никогда не были, а просто, как они сказали, с удовольствием ходили в свою замечательную любимую школу и, естественно, принимали участие в сборах и всех прочих общих делах. Сейчас все трое были московскими студентами: парни учились вместе в Институте иностранных языков и жили в общаге, а Ирина, которая была на два года старше, училась в "педе" и жила с родителями, переехавшими в Москву, когда она поступила. В целом эта троица выглядела хорошо притертой и, судя по постоянным взаимным подначкам и пряным шуткам, не вполне понятным для постороннего, имела довольно сложную внутреннюю историю. Роли в маленьком спектакле, который они устроили специально для Фурмана, распределялись следующим образом: Ирина задавала жару, бодро паля по всему, что движется, Игорь со скучающим видом остроумно комментировал ее смелые выходки, а Володя-Номинал жертвенным юмором и хитровато-извиняющейся улыбочкой привычно смягчал остроту ситуации.
На сборе они разошлись по разным отрядам, но пару раз благодаря проявленной ими находчивости и решительности были легко преодолены какие-то неожиданно возникшие организационные проблемы, которые поставили всех остальных в тупик.
После сбора Мариничева по просьбе своего приятеля взялась "довести до ума" школьный пресс-центр, призванный стать очагом и рассадником будущих "революционных" изменений. Естественно, всей их компании – и в первую очередь Фурману "как человеку особо приближенному, понимающему и к тому же в данный момент ничем полезным не занятому" – пришлось всю осень регулярно таскаться в школу. А поскольку чаемое чудесное рождение творческого детского коллектива по разным причинам затягивалось, было решено нанести по равнодушной и косной человеческой массе еще один концентрированный удар, устроив на зимних каникулах трехдневный выездной сбор.
Место для этого было найдено уникальное – подмосковная усадьба Горки, где провел свои последние годы умирающий Ленин. В самой усадьбе был мемориальный музей, но рядом, буквально в двух шагах, за забором, находилась действующая школа-интернат. На каникулы большинство детей разъезжались по домам, и руководство интерната было готово принять хоть сотню гостей, обеспечив их необходимым количеством коек и ежедневной трехразовой горячей кормежкой (за относительно небольшую доплату поварам). Таким образом, все бытовые вопросы были сняты.
Более серьезные организационные задачи предполагали и более строгий отбор членов взрослой команды. Стоило об этом задуматься, как сразу возникла проблема с гитаристами. Мариничева с сожалением признала, что, при всех безусловных Машкиных достоинствах, запускать в Горки – святое для коммунистов место – эту неуправляемую злобную антисоветчицу было бы крайне рискованно: она там запросто может не глядя на лица ляпнуть какое-нибудь свое очередное кощунственное замечание и спровоцировать, пусть даже и невольно, такой грандиозный скандал на идеологической почве, что Ольге с Наппу потом за всю оставшуюся жизнь будет не отмазаться…
Вопрос о гитаристе обсуждался с самыми разными людьми, в том числе и с челябинцами. И вдруг выяснилось, что Володя-Номинал окончил музыкальную школу по классу гитары, а значит, в принципе мог бы заменить Машку. Но и этот вариант отпал, так как на Новый год он уезжал домой навестить родителей.
Полагаться же в трудных и нервных ситуациях на Друскину, которая вечно на всех обижалась и требовала к себе особого внимания, было невозможно; да она пока и не настолько справлялась с гитарой, чтобы в одиночку взять это дело на себя. Конечно, вообще без гитары на сборе будет сложно. Но лучше уж никак, чем с такими дополнительными сложностями.
На поездку в Горки записались около сорока старшеклассников, которых должны были сопровождать четверо педагогов. Вместе с ними взрослых набиралось почти десять человек, поэтому на этот раз решили обойтись без приглашенных гостей и помощников. Хотя всех обрадовало, что согласился поехать челябинец Игорь.
По плану первые тридцать минут после прибытия были отведены на размещение. Но выяснилось, что у поваров вскоре будет готов обед, и, чтобы потом не прерываться, "официальное" открытие сбора отложили на час с небольшим.
Между тем настроение у Фурмана было совершенно испорчено. Когда электричка начала притормаживать перед остановкой в Горках Ленинских, он был очень озабочен тем, чтобы при выходе никто из детей не оставил свои вещи, и от волнения забыл про собственный портфель, заброшенный на верхнюю багажную полку. Хватился он его только на платформе, когда электричка уже уехала. Ничего особо ценного в этом старом школьном портфеле не было: заношенный теплый свитер, сменная обувь, носки, набор фломастеров, зубная щетка и прочие дорожные мелочи. Но сами обстоятельства потери представлялись Фурману не просто нелепыми, а позорными. Кроме того, ему было ужасно жалко нескольких верно служивших домашних вещей (к примеру, серый норвежский свитер с оленями перешел к нему от Бори и побывал с ним в Карелии). Да и перспектива три дня не чистить зубы, не иметь возможности сменить промокшие в снегу носки и мучительно рыскать в поисках туалетной бумаги была совершенно безрадостной…
Видя, как он расстроился, Игорь с утешительной иронией заметил, что зато теперь ему не потребуется время на "размещение", и предложил, пока они свободны, быстренько и никому об этом не сообщая, сходить вдвоем "к Ильичу". Фурман даже не сразу догадался, что Игорь зовет его в музей: только старые большевики, лично знавшие Ленина, позволяли себе говорить о нем с такой рабоче-крестьянской родовой теплотой. Неужели у нынешних настоящих коммунаров тоже так принято?
На улице он осторожно спросил об этом Игоря. Тот удивленно посмотрел на него и ничего не ответил. Фурман покраснел: ну вот, не успел толком познакомиться с человеком, как уже спорол какую-то глупую бестактность…
В молчании они прошли с десяток шагов по скрипучему свежему снегу.
Игорь вдруг посопел носом, как бы усмехаясь чему-то про себя. Издевается, обреченно подумал Фурман.