Когда Игорь наконец смог дозвониться девушке, которая занималась распечаткой, и сообщил ей о последних изменениях в сценарии, выяснилось, что ее рабочий день уже подходит к концу, но сделать она почти ничего не успела. Дома у нее машинки не было, поэтому закончить она сможет только завтра к обеду. Это было очень плохо, ведь времени на заучивание текста и репетиции оставалось в обрез – фактически только полдня завтра и ночь…
– Ладно, если следующую ночь придется провести без сна, то сегодня стоит лечь пораньше и выспаться, – деловито сказала Машка.
– А что будет, если мы не успеем все сделать? – с легким испугом поинтересовалась Соня.
– Друскина! Не задавай глупых вопросов! Просто мы должны постараться все успеть.
Утром Фурман, мучимый мыслью, что из-за этой дурацкой постановки они совершенно выпали из сбора, отправился в свой отряд. Оказалось, там тоже готовили какие-то веселые сценки к завтрашнему итоговому общему представлению. Встретили Фурмана вполне приветливо, удивились, куда он пропал, и с ходу поручили ему малюсенькую роль с единственной фразой. В нужный момент он должен был выйти на сцену (действие происходило в условной сельской местности), громко произнести: "Федот, уже падают листья!" (в том смысле, что, друг, прошло уже очень много времени), демонстративно загоготать: "Бу-а-а-гы-гы!" и удалиться за кулисы. Его пробным исполнением командир остался недоволен: слишком тихо и не смешно. Второй раз получилось уже получше, но над интонацией придется еще немного поработать. Ничего, он наверняка с этим справится!.. Внимание, переходим к следующему эпизоду!
И сюжеты, и юмор в сценках были не просто очень примитивными, но еще и вторичными, позаимствованными "из телевизора". Фурман не утерпел и мягко предложил улучшить пару деталей, но его со спокойной готовностью поставили на место: мол, у нас здесь своя жизнь, всё под контролем, и менять ничего не надо. Высидев для виду пять минут, он потихоньку ушел.
Встречаться ему сейчас ни с кем не хотелось, и он решил в одиночестве побродить по школе. Ну почему, почему все складывается так неправильно?! Мимо.
В пустом гулком коридоре он постоял перед знаменем. И еле сдержал вдруг накатившие слезы…
Он должен собраться с духом. Еще не все потеряно.
И ведь он отвечает за то, чтобы по крайней мере для двоих – Сони и Морозова – их первая поездка на сбор и встреча с коммунарством не прошли так бессмысленно и бездарно. Какая дикая нелепость: оказаться здесь и ничего не увидеть, ничего не почувствовать! Наппу прав, они сами себя наглухо заперли в пионерской, отгородившись от сборовской жизни. Конечно, нырять в нее пришлось бы каждому поодиночке, а это всегда очень страшно в первый момент в окружении незнакомых людей… С другой стороны, разве то, как здесь организована работа в отрядах, соответствует коммунарским идеалам и принципам коллективного творчества? Как можно требовать от кого-то погрузиться в эту детсадовскую скуку? Ради чего? Что же делать?
Вскоре на него наткнулся возбужденный Морозов: Саня, где ты ходишь, распечатку уже давно принесли, все ждут только тебя! По дороге в пионерскую он сообщил Фурману две важных новости. Во-первых, Ладушину удалось договориться с начальством, и сегодня после восьми вечера москвичам разрешено на полтора часа занять школьный актовый зал для, так сказать, генеральной репетиции. Почему сразу "генеральная"? Вопрос поставлен правильно, и ответ на него содержится во второй важной новости. Она касается общего плана сбора. Завтра утром сбор в полном составе отправляется в традиционный большой поход к какому-то местному мемориалу.
Место это находится довольно далеко от города: дорога в один конец, как говорят, занимает больше трех часов. Если выход, допустим, в десять, плюс шесть часов в дороге, плюс час там, – значит, обратно все вернутся не раньше пяти. А поскольку это последний день, на вечер запланирован итоговый концерт или как там это у них называется, на котором мы, собственно, и должны будем выступить, а также прочие церемонии, связанные с торжественным закрытием сбора. Ясно, что завтра у нас уже не будет никакой репетиции, поэтому всю подготовительную работу нужно закончить именно сегодня.
Пока челябинцы, весело переругиваясь, налаживали свет и подключали микрофон, Фурман в ужасе прогуливался по сцене, пытаясь представить, как через несколько минут он будет принуждать свое одеревеневшее тело изображать какого-то другого, условного человека, с другой походкой и жестами, а его голос будет ненатурально громко произносить нелепые, вычурные, совершенно не вдохновляющие его самого монологи "от чужого лица", которое он должен нацепить на себя, как маску… Вот кошмар! У Фурмана аж зубы застучали… Никак не унять эту дрожь. Господи, какое мерзкое притворство. И как это люди могут по доброй воле становиться актерами?
– Что, Фур, уже начал потихоньку примериваться к роли? – сочувственно спросила Ирина. – Я просто смотрю, ты бродишь по сцене, как лунатик, и губами шевелишь.
– Н-да… Но пока что-то с трудом получается, – ответил он прерывающимся голосом. – С детства, можно сказать, на сцену не выходил. Довольно пугающее ощущение.
– А, ну это дело привычки. Я вот, помню, тоже однажды… – Ирина начала рассказывать какую-то историю, но тут ее грозно призвали что-то доделать, и она, извинившись, убежала.
Фурман стал еще раз перечитывать свой первый монолог… Неужели кто-то думает, что набитый школьниками зал будет сидеть и внимательно вслушиваться в эти слюнявые романтические бредни про город, одиночество, машины и огни? После трех бессонных ночей? Черт! Да этот текст вообще никуда не годится! Почему он сразу не заметил, насколько все здесь надуманно и вымученно? Уважение к Игорю помешало? Ведь Фурман и в самом деле был приятно поражен, когда выяснилось, что "настоящий" коммунар – по совместительству еще и брат-писатель… Но это же какой-то чудовищный литературный провинциализм. И что теперь с этим делать? Ясно, что "сыграть" у него не получится: он просто не сможет произнести со сцены эти чужие слова. Он и не хочет их произносить. У него язык не повернется. Все его тело противится… Нужно отказаться от роли. Конечно, это будет воспринято всеми как предательство. Их мало – кто будет играть? Получается, что из-за каких-то его эгоистических "переживаний" вся постановка оказывается под угрозой и все их двухдневные усилия могут пропасть даром. Может, взять другую роль, попросить поменяться с кем-нибудь? Нет. Нет. НЕТ! Затея со спектаклем с самого начала была ошибкой. Они поддались на Машкино давление, а в результате просто спрятались от всех, забились в какую-то щель… Ладно, это сейчас не важно. Как он объяснит остальным свой отказ? "Вдруг невыносимо разболелась голова"? Ну-ну. Ведь эту ложь тоже придется как-то "играть" – и в чем тогда разница?.. Не надо ничего объяснять. Объяснить невозможно. И эти жалкие объяснения никому не нужны. В любом случае его отказ станет для всех ударом. Они огорчатся, обидятся, посчитают его предателем "общего дела". Легко представить, какими глазами они все теперь будут смотреть на него. А ведь им еще предстоит возвращение. Готов ли он вынести это?.. Наверное, после того как он им скажет, ему лучше сразу уйти. А там будет видно. Но если они решат продолжить без него, то время для них по-прежнему дорого, и будет глупо тратить его на бессмысленные разговоры.
Фурман попросил минутку внимания и негромко объявил со сцены, что не сможет играть в спектакле. Но ему пришлось с кривой усмешкой повторить это еще раз для тех, кто не понял или не поверил своим ушам. Общей реакцией была тихая растерянность. "Ты случайно не заболел? – заботливо спросили они. – Как ты себя чувствуешь вообще? Температуры нет? Ничего не болит? А то тут в городе, говорят, бродит какая-то особо вредоносная инфекция… Или, может, голова? Фур, поискать тебе таблеточку?" Нет, твердо ответил он, у меня ничего не болит, и я не болен. Просто я не-мо-гу. Не могу. Правда не могу. Всё.
– Ну, что будем делать? – с грустной надеждой спросила Соня у Машки.
Та мрачно хмыкнула:
– А чего ты у меня-то об этом спрашиваешь?
– Ну как же, ведь ты у нас вроде как за главного…
– Я?! Знаешь что, Друскина… Спасибо тебе, конечно, за такую высокую оценку моих скромных творческих способностей, но для меня это, пожалуй, слишком большая честь… Ладно, лучше будем считать, что мы это уже проехали. Короче, ты задала мне вопрос? Отвечаю на него с присущей мне прямотой: лично я думаю, что пора закрывать эту лавочку.
– Подождите, – вмешался Фурман, – почему так сразу все закрывать? Время же еще есть. И ничего катастрофичного пока не произошло. Мою роль вполне может взять на себя Морозов. Если он на это согласится, то его роль, скорее всего, придется сократить. Но в целом это мало на что повлияет. Игорь, как ты считаешь, можем мы так сделать?
– Да конечно, валяйте, сокращайте еще! Чего мелочиться? И вообще, чего меня спрашивать? От меня там и так уже ничего не осталось. Кстати, мою роль тоже легко можно вырезать, если надо. В целом-то никакой разницы уже нет…
– Так, минуточку! – встрепенулся Морозов. – Прежде чем мы начнем принимать какие-то важные для нас всех решения, я хотел бы еще кое-что уточнить у Фура. Наедине, если никто не против.
Усмехнувшись, Фурман пожал плечами.
– Тогда мы с Сашей, с общего разрешения, берем двухминутный тайм-аут.
– Нам всем выйти? Чтобы вы могли побыть наедине, – обиженно спросила Соня.
– Нет, вы можете остаться здесь, – хладнокровно ответил Морозов. – Мы просто отойдем немного в сторонку…
…Саня, я буду говорить с тобой прямо, как с другом. Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что твой совершенно неожиданный выход из игры довольно сильно осложняет наше и без того непростое положение. Я не собираюсь упрекать тебя или уговаривать пересмотреть свое решение. Ты имеешь полное право так поступить, как и каждый из нас. Но мне все же хотелось бы лучше понимать, что происходит. Потому что еще днем ты, на мой взгляд, был настроен вполне позитивно. Ты можешь мне ответить откровенно в двух-трех словах, что заставило тебя так резко изменить свою позицию? Поверь, это останется строго между нами.
Фурман покивал, пытаясь справиться с волнением.
– Если объяснять совсем коротко, то, когда я вышел на сцену и представил, что произношу на публику эти пошлые напыщенные монологи, меня чуть не вырвало.
– И что, это все?..
– Как на духу.
– Да… Ситуация, оказывается, куда проще, чем я думал. А с другой стороны, если все обстоит именно так, как ты говоришь, то в целом дело намного хуже… Ты же знаешь, я полностью доверяю твоему литературному чутью. Правильно ли я тебя понял: ты утверждаешь, что ладушинский текст – это полное и абсолютное говно?
– Ну нет, не абсолютное, конечно. Как известно, нет пределов совершенству… Там есть и какие-то более или менее удачные куски. Но на мой, так сказать, личный вкус все это очень слабо.
– А как же так получилось, что мы все дружно согласились это ставить?
– Даже и не знаю. Видно, помрачение какое-то на всех нашло. Кроме того, мы ведь попытались кое-что там улучшить, порезали сильно… Но, если честно, у меня просто язык не поворачивается произносить эту муть вслух перед людьми.
– Спасибо, я тебя понял, – задумчиво сказал Морозов. – Тогда последний короткий вопрос: как, на твой взгляд, нам теперь следует поступить со всем этим?
С учетом того, естественно, что твой отказ уже является неотменимым фактом.
– Ситуация, с одной стороны, очень деликатная. Как бы там ни обстояло дело с чисто литературной точки зрения, но будет совершенно неправильно, если в результате мы рассоримся с Игорем, и он на нас смертельно обидится. А такой исход вполне возможен… Мне теперь, естественно, неудобно давать вам какие-то советы. Но, по-моему, эту постановку еще можно попробовать довести до ума. Я уже предлагал такой вариант: если бы ты взял мою роль… ну, и так далее.
– Ладно, я приму этот вариант к сведению. Но я бы очень просил тебя в любом случае остаться с нами до конца и помогать хотя бы своими советами. Могу я на это рассчитывать?..
Когда они вернулись к остальным, Морозов бодро объявил, что как старший по званию явочным порядком принимает на себя руководство всей операцией.
– А можно узнать, какое у тебя звание? – с недоверчивой улыбочкой спросил Номинал. – Если это не секрет, конечно.
– Морозов у нас числится генералом морской кавалерии! – отрапортовала Друскина.
– Ну, так бы сразу и сказали! А то мы ж были не в курсе. Теперь все с ним стало понятно.
– Так, перерыв закончен! Разговорчики в строю прекращаем и дружно беремся за работу, – скомандовал Морозов. – Саня, давай-ка сюда листочки с твоим текстом.
Все поднялись на сцену, а Фурман, чтобы не мозолить им глаза своим присутствием, виновато присел в шестом ряду с краю. Но Машка велела ему сесть поближе: "От пения тебя никто не освобождал, поэтому нечего увиливать от своих обязанностей! И подпевай мне в полный голос, так чтобы я тебя отсюда слышала".
Некоторое время на сцене происходила суета: Морозов, проглядывая на ходу полученные от Фурмана листки, уверенно раздавал довольно разумные режиссерские указания; Ирина деловито интересовалась тем, как все будут располагаться и двигаться, чтобы не сталкиваться друг с другом; Соня назойливо упрашивала Володю срочно подвесить к кулисам какие-то изготовленные ею бумажные декорации; Машка с мрачным вдохновением мычала какую-то мелодию, подбирая ее на гитаре; Ладушин, держа в руке полный авторский экземпляр пьесы, посматривал на всех с грустным видом… Потом Морозов приказал очистить площадку от лишних людей и начать прогон отдельных эпизодов. Сам он пока читал свой текст невыразительной скороговоркой по бумажке, объяснив, что выучит его за ночь. Главное сейчас, по его словам, было увидеть все в целом от начала и до конца, а мелкие детали позднее легко притрутся.
На взгляд Фурмана, действие, в принципе, было выстроено. Конечно, это была корявая самодеятельность с нелепой претензией на глубокомысленность… Но получилось все же лучше, чем можно было ожидать в данных обстоятельствах. А с песнями так вообще хорошо! Если всем немножко сбавить ложный актерский пафос и как следует подогнать все эпизоды…
Ладно, с усталым раздражением сказал Морозов, поехали еще раз.
Действие начало прокручиваться по новому кругу.
В середине третьего монолога Молодого человека Морозов внезапно остановился:
– Да, Фур был абсолютно прав. Язык просто физически отказывается произносить эту мутную чушь…
Фурман испуганно взглянул на Игоря, но тот как раз отвлекся и вроде бы ничего не услышал.
– Всё, хватит! Ничего не получится! – объявил Морозов. – У нас остается слишком мало времени. Сейчас уже понятно, что мы элементарно не успеваем довести все это до такого уровня, с которым было бы не стыдно выйти на люди.
На минуту все онемели.
– Ну что ж, этого следовало ожидать, – сказала Машка и стала убирать свою гитару в чехол. – Вот видишь, Друскина, я опять оказалась права. Ты ведь помнишь, что я еще час назад предлагала закрыть эту лавочку?
Соня как-то злобно скривилась, а со стороны челябинцев раздался слабый ропот: нет, как это? почему? давайте хотя бы попробуем, а там будет видно…
– Вы хотите продолжать? – удивился Морозов. – Ладно! Но лично я складываю с себя все полномочия и ухожу.
– Что значит "ухожу"? – хмыкнул Номинал.
– А то и значит. Вот, передаю вам все бумажки, иду к двери, открываю ее и ухожу.
И Морозов действительно ушел.
Это было смело и даже красиво.
"Я бы так не смог", – с завистью подумал Фурман.
Ну что, тогда сворачиваемся, с горечью сказали челя-бинцы. Жаль, конечно, бросать на полпути такую хорошую идею, но ничего не попишешь…
Соня надулась и не хотела ни с кем разговаривать.
Вообще-то нужно было привести в порядок сцену и расставить по местам столы и стулья, которые они использовали в качестве условных декораций. Когда Соню попросили помочь, она молча собрала свои вещи и ушла вслед за Морозовым, напоследок демонстративно хлопнув дверью. В другое время Фурман "по долгу службы" побежал бы за ней, чтобы привычно "привести ее в чувство", но сейчас решил плюнуть.
Оставшиеся в зале стыдливо улыбнулись друг другу и занялись уборкой со странным чувством неполной реальности происходящего.
В том, что совершил Морозов, была какая-то загадка. Почему все вопреки своему желанию так легко подчинились его разрушительной воле? Настроение у Морозова изменилось в одну секунду. "Мы не сможем!" – уверенно сказал он. Казалось бы, ну сказал и сказал. Такое у него сложилось мнение. Но всех вдруг это пронзило: да, мы не сможем… Еще за минуту до этого они верили, что у них все получится. Почему же после его слов поняли, что не получится? Неужели только потому, что Морозов вышел из игры? А что в нем такого? Откуда у него такая власть выносить окончательный и бесповоротный приговор?.. Вообще-то Фурман уже сталкивался с чем-то похожим, когда они вдвоем ходили искать место для осеннего Большого слета. Тогда Фурман очень устал, у него болела голова и не было сил сопротивляться. Теперь он тоже проявил определенную слабость и тем самым невольно спровоцировал дальнейший катастрофический ход событий. Но понять механизм воздействия Морозова на всех остальных он пока не мог. Разве нельзя было продолжить репетицию – с ним или без него? Ведь когда Фурман отказался от роли, это в принципе ничего не изменило. Кое-что поменяли на ходу и поехали дальше. А отказ Морозова сразу обернулся концом общего дела – словно у всех выключили ток. Почему, например, Игорь не предложил взять на себя эту дурацкую роль, которую он сам сочинил и о которую другие споткнулись? Успели бы они или нет, это открытый вопрос. Время еще оставалось. Всю ночь можно было репетировать – раз уж взялись и столько поставили на кон… Да, загадка.
А главное, что им делать дальше? Разойтись по отрядам? Не поздно ли? Как же неправильно все сложилось в этой поездке… Они ведь теперь и в глаза друг другу не смогут смотреть… И как быть с бедным Игорем, которого они "поманили и бросили", высокомерно поиздевавшись над его злосчастным "произведением". Заслужил ли он такое обращение, даже если и в самом деле написал что-то не слишком удачное? А остальные челябинцы?.. Надо ли говорить Наппу о том, что произошло? Он наверняка будет торжествовать: "Я вас предупреждал!.." Пророк чертов. Нет уж, пусть пока наслаждается жизнью. Потом еще и Мариничевой придется все объяснять… Но до этого им почти двое суток придется провести вместе. Смешно, но, выходит, завтрашний поход для них – это просто спасение.
Правда, московские челябинцы решили остаться в городе: они уже не раз бывали в таких походах, а им еще нужно было успеть навестить кучу друзей и родственников…