С годами все молчаливее становилась Ксения. Страх перед богом, который все видит, все знает, который может в любую минуту наказать за грехи, за непочтение к нему, сильнее и сильнее охватывал ее. Каким ничтожным, ненужным казалось Ксении все вокруг, когда с заплаканными глазами она выходила на улицы города после собрания общины! Как жалела она людей: сколько их бродит во тьме, не понимая, что сами себя обрекают на муки после смерти. Но больше всех ей было жаль Зину.
Вот и сейчас она умоляюще сложила на груди руки, сказала чуть не плача:
– Мне так хочется, чтобы ты вспомнила бога. Мы бы вместе ходили на моления, вместе читали бы святую книгу.
Зина вздохнула, обняла Ксению:
– Какая же ты слепая!..
– Ну вот, завела! – Ксения махнула рукой и ушла.
В свинарнике за барьером на свежей соломе грузно лежала выхоленная матка. Она лениво повела щетинистым ухом, приоткрыла глазки и требовательно хрюкнула.
– Потерпи минутку, – сказала Ксения.
Она нагнулась, вытащила из корзины за задние ножки поросенка, похлопала его по гладкой спинке и поднесла к соску матки. Матка откинула голову, заурчала. Одного поросенка за другим вынимала Ксения из корзины; они визжали, дергались, но сразу же успокаивались, как только тыкались носами в живот матери. Чистые, упитанные, с блестящими, молочно-розовыми спинками, они копошились так умилительно, что Ксения невольно улыбалась, ласково приговаривала:
– Маленькие вы мои, глупенькие!
К раскрытым воротам свинарника подъехал грузовик, из кузова его свисали длинные трубы для автопоилки. Открылась дверца кабины, и оттуда выпрыгнул шофер. Ксения сразу узнала в нем Алексея из Сосенок, который вчера заходил к ним во двор.
– Привет, девчата, – весело крикнул он, – принимайте груз!
Мимо Ксении стрелой пронеслась к воротам Валька, поправляя на голове платок.
– Ой, батюшки! – кричала она. – Лешка Ченцов вернулся. А я сегодня незавитая.
Ксении совсем не нужно было выходить во двор, но она вышла, прихватив ведро, и стала чистить его песком. Она слышала, как Алексей, окруженный девушками, спрашивал Зину:
– Нет, в самом деле, чего ты похудела?
– Это она от любви, – засмеялась Валька, а Зина смутилась.
– Ну тебя… Это от экзаменов, Леша. Я ж за десятилетку сдаю, измучилась. Вот английский готовлю…
– Смотри ты! – удивился Алексей. – Ну скажи, сколько будет по-английски дважды два?
– Дважды два? Ой, как сказать?! – Зина даже покраснела от напряжения. – Не знаю, – наконец смущенно сказала она.
– Ученая! Четыре будет! – под общий смех проговорил Алексей. Он обернулся, увидел Ксению и в какое-то мгновение растерялся от неожиданности.
– Ну, здравствуй, – сказал он и подошел к ней, – вкусной ты меня водой напоила вчера, до сих пор помню.
– Обыкновенная вода. – Ксения покраснела, ушла в свинарник, так и не дочистив ведро.
Он смотрел ей вслед, она чувствовала это и не хотела оборачиваться, но обернулась.
Нет, он не был похож на того человека, который приснился ей. И волосы у него не русые, и не так высок он, и голос другой. Но когда он уехал, Ксении показалось, что на ферме стало непривычно тихо.
Ченцов приезжал почти каждый день. Он бродил по двору, шутил с девчатами и все будто искал кого-то глазами. Иногда Ксения встречалась с ним и торопливо отворачивалась.
– И как это я тебя раньше не приметил? – преградив ей дорогу, однажды спросил он. – Удивительное дело!
– Не мешай, – сказала она, – дай пройти.
Но он не двигался с места.
– Нет, вправду, где мои глаза раньше были?
– Ну, пропусти, – сказала Ксения. – Делать тебе нечего, что ли?
– Ага, нечего, – весело согласился он, – лентяй я здоровый.
Ксения с упреком смотрела на него, и Алексей смутился, отошел в сторону.
Всякий раз, как он появлялся на ферме, Ксения цепенела: она боялась, что люди увидят, как он глядит на нее. И ей не нужно было смотреть на него, но Ксения не выдерживала, поднимала голову и всегда встречалась с его взглядом.
"И откуда ж ты взялся, такой глазастый?" – думала она.
С нетерпением ждала Ксения в эти дни того человека, который должен приехать из Сибири. Она даже по ночам просыпалась от шума ветра: ей все казалось, что скрипит калитка, что слышит она шаги во дворе.
Однажды в городе после собрания общины брат Василий познакомил Ксению с худым, болезненным юношей, шепнув ей на ухо, что это и есть долгожданный гость, что зовут его Михаилом. Бледный, с ввалившимися серыми глазами, с большим кадыком и впалой, узкой грудью, он вызвал у нее только жалость.
– Ты не смотри, что он такой, – утешил ее брат Василий, – пришлось ему приболеть продолжительно, а так парень что надо.
Брат Михаил глядел на Ксению преданно, просяще. Потупившись, она покраснела и пригласила его в гости.
Брат Михаил не заставил себя долго ждать. Он приехал на следующий же день. Ксения сидела с ним во дворе под черемухой. Из окна на лицо Михаила падал свет электрической лампочки, ночные бабочки бились о стекло, над ухом нудно ныл комар. Ксении было зябко и неуютно. Она молчала. Молчал и Михаил. Он тыкал носком ботинка в землю, вскидывал на Ксению глаза и улыбался. Наконец сказал:
– Вот, сестра, отгадай, что это будет такое: у человека взяли и ему же отдали?
– Не знаю.
– А ты отгадай.
– Не могу.
– Ну ладно, скажу, – великодушно проговорил Михаил. – Это ребро, сестра. Бог ведь взял его у Адама, а потом ему же и возвратил в образе Евы.
– Ишь ты, – сказала Ксения, – и много ты таких загадок знаешь?
– Знаю. Я вообще много чего знаю. А особенно я люблю кушанья разные готовить…
– Зачем тебе? – удивилась Ксения. – Это наше, бабье дело.
– Вот уж не думал, что ты такая отсталая. Другая женщина так не сготовит, как я. – Михаил обиделся, но сейчас же заговорил увлеченно: – Это, сестра, целая наука – еду готовить. У всякой нации свои кушанья. Вот китайцы с древности воспрещают смешивать мед и лук.
Ксения с недоверием покосилась на него.
– Отчего же?
– Нельзя, вредное будет соединение в желудке…
– Что ж ты поваром не работаешь?
– Я ведь все постиг самоучкой, образования специального нет.
Ксения помолчала, сорвала с черемухи лист и, разглаживая его на ладони, спросила:
– А вот ты знаешь, брат, сколько по-английски дважды два?
Михаил засмеялся, погрозил ей пальцем:
– Хитрая. На всех языках будет четыре. Математика!
Ксения бросила лист на землю.
– Ты и впрямь умный.
Они снова молчали. И снова Михаил мучительно подыскивал тему для разговора.
– Вечер вроде холодный, а жарко чего-то, – наконец выдавил он, но Ксения ничего не ответила, и Михаил приуныл. Скосив глаза, Ксения разглядывала его. Он был не то что некрасив, нет, в лице его была даже некая "приятность", как сказала Прасковья Григорьевна, но Ксении он почему-то напоминал Дармоеда: такой же костлявый и так же смотрит жалко, заискивающе, будто выпрашивает кусок хлеба.
Неожиданно Михаил хлопнул себя по щеке – это он комара убил – и обрадованно сказал:
– Ишь комар какой, крови-то насосался.
Ксения хихикнула.
– Чего ты? – спросил Михаил.
– Да так…
– Нет, причина была, скажи.
– Ты ж обидишься.
– Не обижусь, скажи.
– Худой ты очень, брат. Вот я и подумала, какая ты добыча для комара.
Михаил не обиделся, засмеялся.
– Это правда. А раньше я знаешь какой был? Во, – Михаил надул щеки, – не то чтобы толстый, а упитанный.
– Как поросенок, да?
– Ты не смейся, – с упреком сказал он, – это я ради веры таким стал. Бог меня от страшного греха спас. Я ведь сирота – ни отца у меня, ни матери. Один. Вот бог меня и жалеет, приглядывает за мной. Как что мне захочется, – помолюсь, и господь обязательно исполнит мою просьбу. Это уж точно. Вся наша община знает, вот мне и уважение. Вчера я об одном деле молился, – Михаил многозначительно посмотрел на Ксению, – чтоб мне счастье было с одним человеком, и не сомневаюсь, бог все сделает, как прошу.
Ксения поняла его намек, и сердце ее сжалось.
– О каком это человеке ты говоришь? – спросила она.
– Так, есть один человек.
– А может, этот человек другую молитву к господу вознесет?
– Это уж чья молитва сильнее, ту господь и услышит.
– Твоя, что ли, сильнее?
– Моя. Тут и сомнения нет никакого.
Тоскливо стало Ксении: не врет Михаил – ведь и брат Василий говорил, что пользуется он особым расположением бога.
– А все одно, не болтай зря, – сказала она, – не искушай господа.
– Это ты верно говоришь, – согласился Михаил. Он повеселел, заметив смятение Ксении. – Ты вот спросила, отчего я сильно похудел. Мне весной повестку из военкомата вручили – в армию, значит, призывают. А если вера нам не позволяет ружье держать – им наплевать. Вся община за меня молилась. Пророку брату Тимофею видение было: господь сказал, чтоб я заперся на чердаке и целый месяц молился, да не ел ничего, так только хлебушка чуть-чуть да водички. Вот я и исполнил волю божию, сестра. Сейчас уж поправился, а то совсем был тощий, еле на ногах стоял. Врачи и смотреть не стали, по слабости моментально освободили. Я поправлюсь, сестра, не бойся.
Уехал Михаил в полночь; он ни за что не хотел оставаться ночевать, хотя Прасковья Григорьевна усиленно уговаривала его.
– Спасибо, однако не могу, не в моих это обычаях, – говорил он, – ведь в доме вашем девица находится.
– Вишь, какой обходительный! – сказал отец, когда Михаил ушел. – Сурьезный человек. Ты с ним, Ксенька, поласковей. Худ он, правда, да ничего, обхарчуем. Справный будет мужик.
Ксения ничего не ответила, пошла спать. Вот и отец говорит так, будто все решено. "Господи, не хочу я замуж, не хочу!"
С заплаканными глазами шла она утром на ферму. Хмурое было утро, холодное, и на сердце у Ксении было хмуро, пасмурно. Она уже прошла Козулинский лес, как услышала за спиной чьи-то шаги, обернулась и охнула: с холма бежал к ней Ченцов.
– Доброе утро, – сказал он. – Вот ты, значит, какой дорогой ходишь?
Ксения молчала.
– Ты что, всегда такая серьезная? – спросил он.
– А ты злой, – сказала она, – зачем ко мне пристаешь?
– Да так, хочется.
– А мне-то ведь не хочется, зачем же ты…
– Ну, мало ли что тебе не хочется, – сказал Алексей и засмеялся, – я еще с тобой на танцы пойду.
– Куда?
– На танцы.
– Обязательно – баян твой слушать.
– Нет, на баяне я уж давно не играл, – серьезно сказал Алексей, – а захочешь, для тебя сыграю. Приходи сегодня на вечерку, ждать буду.
– Ну пожалуйста, оставь меня! – умоляюще проговорила Ксения.
Он остановился, заглянул ей в лицо.
– Приходи в самом деле, а?
Она чувствовала, что краснеет под его взглядом, и нахмурилась, сказала с упреком:
– Нехорошо. Иди своей дорожкой.
– А вот до речки дойду и распрощаемся, – усмехаясь, ответил он.
И действительно, возле реки он помахал рукой, крикнул: "Приходи вечером!" – и пошел по тропинке вдоль берега. А Ксения поняла, что он совсем не ожидал ее в лесу, как ей показалось сначала, что этой дорогой ему просто ближе ходить к гаражу. И снова тоскливо стало у нее на душе.
Но забыть слова Алексея она не могла. И старалась о них не думать, а думала весь день. Вечером, вернувшись домой, Ксения, не находя себе дела, бесцельно толкалась по двору, наконец взяла ведра, коромысло, пошла за водой. И хотя идти до колодца ей было недалеко – две избы обогнуть, – шла долго и все останавливалась, прислушиваясь к далеким голосам девчат, к веселому напеву баяна.
Ведра с водой показались ей необычно тяжелыми, она поставила их у сарая на лавку и сама присела рядом. У нее горело лицо, часто стучало сердце.
– Ксень, ты где? – выглянув из избы, спросила мать.
Ксения молчала. Прасковья Григорьевна разглядела ее в сумраке, сказала:
– А я думала, брат Михаил приехал. Еще, может, приедет, подожди… Выдь на большак, глянь, не идет ли какая машина.
– Не заплутается, – проговорила Ксения, но встала, вышла на дорогу.
Она шла встречать Михаила, а очутилась возле клуба.
На крыльце сидел Петька Селезнев, помощник комбайнера, еще совсем мальчишка, и наигрывал на баяне что-то веселое, задорное. Вокруг него гурьбой стояли девушки, они подсмеивались над его лихим чубом, над новым костюмом, в который зачем-то он вырядился сегодня, над начищенными до такого блеска сапогами, что в них отражался висевший на столбе фонарь. Но Селезнев будто и не слышал ничего – всей своей осанкой, невозмутимым лицом и той небрежностью, с которой держал баян, он выражал полное презрение к девушкам и, как бы подчеркивая это, изредка снисходительно взглядывал на них. Было видно, он хорошо знал цену их насмешкам, но еще лучше – самому себе. Поодаль на бревнах сидели парни. А еще дальше, скрытый сумраком, в кустах сирени кто-то взвизгивал, кто-то шептался, кто-то смеялся нарочито громко, басом.
Ксения прижалась к дереву и даже дыхание затаила, боясь, что ее заметят. И страшно ей было и хотелось узнать, пришел Алексей или нет.
– А чего ты принарядился, Петюнька? Уж не женихаться ли собрался? – спросила одна из девчат. – Молод женихаться-то.
Баянист тряхнул чубом, проговорил сквозь зубы:
– Первая пойдешь.
– Так и побежала, гляди-ка!
– Вот те и "гляди-ка".
– Торопись, Петька, не то я заберу! – крикнул из темноты какой-то парень.
– Бери, другую найдем! Спешить некуда.
Совсем рядом мимо Ксении прошли Зина и Иван Кошелев. Зина что-то ласково говорила ему, а Иван отвечал ей солидно, снисходительно, как малому ребенку. В небе неожиданно вспыхнула яркая огненная полоска, вспыхнула и сейчас же погасла.
– Ой, молния! Неужто гроза? – спросила Зина.
– Нет, – сказал Иван, – это сухоросица. Завтра пораньше выйдем работать: росы не будет. Мы завтра возле вашей фермы клеповский клин убирать начнем. Так что свидимся…
Договорить он не успел: вдали медлительно прокатился гром.
– Вот тебе и сухоросица, – засмеялась Зина, – гроза идет…
– А может, стороной? – озабоченно спросил Иван, глядя на темное небо.
Алексея не было. Ксении стало стыдно за то, что она стоит здесь. Когда шла сюда, она и не думала, что совершает грех, а сейчас знала: нельзя ей быть тут, нельзя.
Дома ее уже ждал Михаил. Он не на машине приехал, пешком пришел. И опять, как накануне, Ксения сидела с ним за избой под черемухой. На этот раз он был менее робок, молчание Ксении не смущало его. Он болтал ногой и говорил:
– Люблю я, сестра, наблюдать за людьми и выносить о них рассуждение. Глупые они, мирские. Вот нет у нас образования, а все ж мы умнее иного, кто в институтах учился. Безусловно, оттого, что знаем свое назначение. Они говорят, нет бога, и думают, все постигли. Спутники, дескать, запустили в небо и не нашли там господа. Им и невдомек, что бога нельзя увидеть. Смешно! Рассуждает какой-нибудь так, пыжится, дуется, хвалится своей премудростью, а я смотрю на него и вижу, как сатана его на сковородке поджаривает, а от него эдак, знаешь, дух жженый поднимается. Он кричит, а над ним, знаешь, зеркало большое такое висит, чтоб видел, как на пузе корочка розовенькая образуется. Отколупнет сатана корочку, попробует и опять поджаривает.
– Да перестань ты, не могу я! – испуганно шептала Ксения.
– А ты не бойся, чего тебе бояться! Мы свои души спасли, нам вечное блаженство предусмотрено. А они пусть жарятся. Как ты – не знаю, а я чист совестью. Нет на мне никакого греха. Иногда хочется в кино сходить, а не иду – нельзя. У нас, знаю, некоторые радио слушают. А я – нет. Я твердый, слово дал – не нарушу. А уж табак или там вино – терпеть не могу. От мирских мужиков на километр табачищем несет, как их девки целуют? Я в Томске при ресторане в гардеробщиках служу, так, поверишь ли, у иного от пальто, как от паровозной трубы, несет. Во накурился! А знаешь, кого я особенно не люблю? Директора нашего. Уж что моя должность незаметная, до кухни мы, никакого отношения не имеем, польты стережем, а он и до нас добирается – зависть его берет, что чаевые нам посетители жалуют.
– Какие такие чаевые? – спросила Ксения.
Михаил снисходительно посмотрел на нее.
– Эх ты, овечка! Ну, подам я посетителю пальтишко, а он мне рупь, на чай, значит.
– За что же это тебе рупь, ты ж зарплату получаешь?
– Зарплата само собой, а рупь от посетителя за обслуживание, за вежливое с ним обхождение, значит… Ты думаешь, я себе эти деньги беру? Нет, я коплю, а потом общине пожертвую. Я много накопил. Останусь у вас – вашей общине отдам. Вот директору и завидно. Так ему в аду знаешь какие муки будут? Его сатана кормить будет разными кушаньями день и ночь. За измывание над людьми, за грехи, чтоб бога не забывал.
Страшная мысль пришла Ксении, она даже охнула от испуга.
– Что ж ты говоришь, брат, выходит, сатана помогает господу? – сказала и обомлела.
– А то как же! – проговорил Михаил и вдруг понял, о чем спросила Ксения, и испугался. – Помилуй боже! Молись, сестра. Ты ж сатану к господу приравняла. Молись!
Наконец Михаил ушел. Он опять не захотел остаться переночевать, как ни уговаривали его Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.
Ночью мать часто просыпалась, прислушивалась к шуму дождя и ахала, гадая, успел ли брат Михаил добраться до города.
Утро было пасмурное, с деревьев летели холодные капли, в воздухе пахло мокрой травой, отсыревшим сеном. Серые тучи низко висели над землей. Во ржи недалеко от фермы стоял комбайн. Иван Кошелев вот уже второй час сидел во дворе фермы, мрачно курил. Петька Селезнев, его помощник, толкался около. Сегодня без баяна он был не так высокомерен с девушками и пытался даже шутить с ними, но, занятые работой, они только отмахивались от него.
Приехал на бестарке Афанасий Сергеевич, привез бочку с водой.
– Куда воду-то везти, бригадир? – спросил он. – Или сегодня без воды обойдетесь?
– Вези к комбайну, – сказал Иван. – Жди там.
– Это пожалуйста, – проговорил Афанасий Сергеевич, заглянул в свинарник: что делает Ксения, – и уехал.
Ксения мыла теплой водой поросят, она видела, как часто выбегала Зина, спрашивая Ивана: "Не распогодилось еще?", слышала, как он ласково отвечал: "Нет, сыро", – и хмурилась, чувствуя неприязнь и к Ивану и к Зине, таким откровенным в своей любви. И Петька Селезнев, без толку болтающийся по двору, был ей неприятен. И сама себе она была неприятна. Не могла Ксения забыть, как ходила вчера к клубу, как подглядывала из-за дерева. А зачем ходила, зачем подглядывала, она и сама не знала сейчас. Какое ей дело до Ченцова? И все же всякий раз, как на дороге слышался шум грузовой машины, Ксения будто цепенела: ей казалось, что это он едет.
И он приехал – привез кирпич. Ксения только что выгнала на пастбище свиней и стояла у изгороди, ломая в руках хворостинку. Она не оборачивалась, но слышала, как разгружали машину в дальнем углу двора, как поторапливал Алексей грузчиков, двух медлительных пареньков, как разбивались иногда кирпичи и как ругался тогда Алексей.