Перед тем событием, о котором пойдет речь, она два дня провела в Ленинке, где откликаясь на зудящий внутренний позыв, регулярно возникавший в ней под влиянием творческих сомнений, листала журналы в поисках ученых подтверждений собственным представлениям о моде. Однако что другого в то время могла она там найти, кроме уже известных рассуждений о принадлежности моды к миру прекрасного, о ее соответствии духу времени и стилю эпохи, о ее коммуникативной функции и воспитании ею хорошего вкуса? Никаких элитарных замашек: рациональность, практичность, простота, умеренность и разумность, единым аскетичным корнем утверждающие социалистический образ жизни – вот вам назначение и благородная миссия советской моды. Примите к сведению и не задавайте глупых вопросов.
Поскольку ее студенческий, не подкрепленный рвением английский лишал ее возможности припасть к серьезным зарубежным источникам, а "Иллюстрированная энциклопедия моды" по ее мнению к таковым не относилась, то оставалось терпеливо ждать будущих озарений. Впрочем, даже если бы она к ним припала и сумела бы понять то, что и на русском понять сложно – что, скажите, руководящего почерпнула бы она из следующей бодрийаровской мысли:
"В знаках моды нет больше никакой внутренней детерминированности, и потому они обретают свободу безграничных подстановок и перестановок. В итоге этой небывалой эмансипации они по-своему логично подчиняются правилу безумно-неукоснительной повторяемости".
Одержимый человек не может быть всесторонне образован – ему на это попросту не хватает времени. Прислушиваться же к людям, чей род занятий состоит в том, чтобы, присваивая спорным вещам курьезные имена и перемешивая их, словно кости домино, заклинать псевдоученой абракадаброй дух истины, значит, не дорожить собственным временем – могла бы сказать она. К тому же никаким, кажется, открытиям не хватило бы уже сил, чтобы поколебать ее крепкое, молодое, цветущее кредо "элегантность во всем".
С другой стороны, если далекий смысл таких высказываний был ей в ту пору (как, впрочем, и в нынешнюю) чужд, если она была далека от понимания, что художники создают вселенные, а критики и теоретики их всего лишь обживают, если еще не осознала, что всякое творчество есть самовыражение творца, отчего, например, литературные герои смотрят на мир глазами автора, то это вовсе не означало, что она не чувствовала состояния той среды, откуда эти мысли были извлечены. Для того и был ей дан инстинкт, которым художники тестируют настоящее время на беременность.
Кажется, была она в тот день в строгой серой юбке немного выше колен, в неяркой блузке с высоким воротником и тонкой, по-французски обтягивающей бюст темно-синей кофточке с расчетливо подтянутыми рукавами, обнажавшими узкие запястья и чистые кисти рук. Всем существом ощущая среди пресного, затаенного дыхания книг предназначенные ей мужские взгляды, она откидывалась порой на спинку стула и, впитывая прочитанное, обводила трудовым рассеянным взором окрестности огромного зала. Может, в силу ее временно вольного положения, может, оттого что пришла, наконец, пора оглядеться, она отпустила на волю любопытство и просеяла через него доступную ее полю зрения мужскую половину. Ничего достопримечательного. Низкорослые, не по годам грузные очкарики, сухопарые, сутулые книжники без возраста, мешковатые пиджаки, лохматые затылки, пришлепнутые лысины – неужели это они, женихи столичного розлива? Тут же возникла мысль: интересно, на кого будет похож ее будущий муж? Во всяком случае, ни на одного из тех, кто находился здесь. И где же его теперь искать? Огненная струйка недовольства побежала к воображению и воспалила его, и на его вспыхнувшем поле оказался почему-то Сашка. И тут колесо судьбы-рулетки мягко и бесшумно остановилось, и беглый шарик ее воли упал в его уютное, цепкое лежбище.
Все. Точка. Приехали. Пробил час, и наступило время. Время собирать камни. Она должна его увидеть. "Зачем?" – спросил кто-то невидимый. "Не знаю, – отвечала она. – Может, чтобы осыпать оскорблениями, может, закидать упреками, может, облить ядом, может, убить, может, простить – не знаю, но я должна его увидеть! Пришло время собирать камни…"
Человек лжив, и это самое безобидное, что можно о нем сказать. Но лжив он не потому, что такова его природа, а потому, что таков наш мир: видом своим он говорит одно, а скрывает совсем другое. Что заставляет нас совершать противоестественные поступки, как не противоречивость бытия? Камни, знаете ли, камнями, но в мире есть вещи (например, любовь, глупость, мода), природу которых невозможно объяснить ни себе, ни другим, и не из-за отсутствия слов, а оттого что какие бы слова мы не подобрали, все они будут также справедливы, как и неверны. Ибо пытаясь проникнуть в суть вещей, мы сталкиваемся с их лживой явью, под которой надежно прячется их недоступное нам значение. Только вот зачем пытаться проникнуть в суть вещей, если есть волна? Как бы мы ни барахтались, рано или поздно она накатит и вознесет нас туда, куда мы категорически не собирались. Ах, как хочется порой излить раздражение на того, кто поместил нас в этот чужой, зашифрованный мир, явно предназначенный для кого-то другого!
Алла Сергеевна покинула приглушенные книжные хоромы, вышла на шумную улицу, достала из сумочки адрес и сверила с памятью. Станция метро Академическая, улица Профсоюзная, 5/9. Сейчас четыре часа, она будет ждать Сашку во дворе, и если он на работе, то скоро обязательно должен вернуться. Куда же еще, как не домой идти после работы примерному семьянину!
"Представляю, какое у него будет лицо!" – самонадеянно подумала она.
Хотелось быть холодной и расчетливой, но волнение то и дело перебивало ее расчеты, и когда она вышла из метро, и вовсе прибрало ее к рукам.
"Почему я решила, что он обрадуется? А если нет? – спрашивала она себя, двигаясь в указанном бойкой старушкой направлении. – Ну, и ладно. Если нет, то повернулась и ушла, и уж больше он меня никогда не увидит!"
Она без труда нашла отдающий серой восьмиэтажной голубизной дом, обогнула его и, ощущая давно забытый трепет любовного (так уж и любовного!) свидания, проникла в просторный двор, где поспешила укрыться среди неожиданного обилия высоких раскормленных деревьев. Освоившись под их молодой клейкой сенью, она отметила похвальную сплоченность их тел, благодаря которой одним шагом влево или вправо могла избавить себя от подозрительных глаз перспективы. Впрочем, московская перспектива, как известно, страдает надменной близорукостью и дальше собственного носа видеть не желает. Вот если бы она зашла в их сибирский двор – никакая чаща не спасла бы ее от любопытных глаз.
Принуждая себя к непринужденности, она обошла четырехугольную чашу изнутри, имея целью установить по номеру квартиры Сашкин подъезд, из которого он мог бы возникнуть назло работе. Каково это – с пугающей ясностью воображать, что вместо него из подъезда выходит его жена и сталкивается с ней взглядом! Определив подъезд, она словно дикая кошка тут же скрылась в чаще.
Своими каменными крыльями скупердяй-дом сгреб в охапку доморощенную рощу, оставив лишь небольшой просвет, через который на сцену ее ожиданий въезжали автомобили и заходили люди. "Как удачно – один вход…" – рассеянно думала она, переводя взгляд с проезда на подъезд и комкая за спиной пальцы. Ажурная, акварельная прозрачность крон, сложный пасьянс бликующих окон, чистые, свежие, как сам воздух звуки чужой жизни, неуместная благость майского дня соседствовали в ней со страхом разочарования. Она успокаивала себя и говорила, что пришла сюда только для того, чтобы прояснить, наконец, ту часть ее личной жизни, которую она прожила словно в тумане, а потому чем разочарование сильнее, тем лучше.
Ей хватило времени подумать, что порыв ее похож на авантюру, что шансы на его появление скорее призрачны, чем прозрачны, что он может отнестись к ней неприязненно и что этот дом его так просто не отдаст. Несколько раз она боролась с желанием уйти, но счастье было на ее стороне, и без пяти минут шесть серый парус Сашкиного пиджака, буднично и устало повиснув на перекладине его плеч, миновал проход в волноломе и устремился в родную гавань. Она не поверила удаче и растерялась, наблюдая, как Сашка, не разбирая пути, держит курс к причалу подъезда. Еще немного, и он, не заметив человека за бортом, проплывет вместе со спасательным кругом мимо нее, и тогда она, торопливо выступив из-за дерева, накинула на него швартовый канат: "Саша!.."
Его на полном ходу развернуло в ее сторону, он на секунду застыл, затем неуверенно шагнул ей навстречу – раз, другой, третий и, наконец, устремился к ней быстро и размашисто. Чем ближе он подходил, тем отчетливее проступало на его лице радостное недоумение.
"Алка, ты?! Ты как здесь?" – воскликнул он, едва расстояние позволило ему говорить.
"Проходила мимо, дай, думаю, зайду…" – дождавшись, когда он изумленным изваянием застынет перед ней, прикрыла она иронией свое волнение.
Боже мой! Вот оно, когда-то обожаемое ею лицо! Пухлые губы, короткий прямой нос, упрямая переносица, густые девчоночьи ресницы, размашистый лоб, а между нависшим обрывом бровей и крепкой возвышенностью скул смущенная радость серых глаз. Глаз, сулящих ей конец одиночества. Похудел ли он? Нет. Поправился? Тоже нет. Тогда что не так? Трудно сказать. Было в нем что-то неуловимо новое, взрослое, обветренное временем. Она разглядывала его, ожидая, что он себе позволит. Он, не зная, чего от нее ждать, позволил себе коснуться ее руки и быстро поцеловать в щеку. Отстранившись на целомудренное расстояние, он заговорил:
"Привет! Глазам своим не верю! А ты такая же красавица! Нисколько не изменилась! Господи, сколько же мы не виделись?" – торопился он, жадно ее разглядывая.
"Четыре года…" – улыбалась Алла Сергеевна, не сводя с него глаз.
"Да, – сверяясь с памятью, посмотрел он в сторону, – действительно, четыре! Кошмар!"
И дальше, бурно и несдержанно:
"Алка, ты не представляешь, как я рад тебя видеть! Это так здорово, что ты пришла! Нет, ну это просто чудеса! Я ведь как знал – раньше с работы ушел! Как будто что-то меня толкнуло! Ты давно здесь?"
"Недавно…" – обронила она, улыбаясь.
Думается, нет смысла цитировать дальше их первые, неловкие, сбивчивые восклицания, рыскающие по минному полю памяти в поисках безопасных проходов. Каждый при желании может вообразить себе ту формулу неловкости, тот многочлен смущения, с которыми люди, повязанные прошлым, имеют дело при неожиданной встрече. Решение здесь одно – обезличивая слагаемые отвлеченным содержанием, привести их к общему знаменателю и приравнять к нулю. Вот и в нашем случае – они перебрали круг друзей, спустились к знакомым, затем к малознакомым, покружили вокруг опаленного прошлого, пока не ухватились за спасительный конец по имени землячество. Правда, не до такой степени, чтобы он решил пригласить ее к себе для знакомства с женой и четырехлетним сыном.
Вокруг них голые липы отливались спелой вишневой синевой. Юная, салатной свежести березовая листва надежно скрывала их от неминуемых при таком количестве окон праздных глаз, одинаково охочих и до чужих свиданий, и до преступлений. Наконец он очнулся и сказал:
"А что мы здесь стоим? Пойдем, погуляем!"
Они вышли на бульвар, и он случайно ли, намеренно повернул в сторону метро.
"Ну, расскажи, как ты здесь, что делаешь, чем занимаешься?" – напал он на нее.
Она рассказала: сдержанно, по существу, без лишних деталей, упомянув главное – квартиру, которую она здесь снимает. Надо же – она идет с ним по Москве! Каким же обидным, покореженным способом исполнилась ее обескровленная девичья мечта!
"Ты молодец! Ты такая молодец! – воскликнул он с запоздалой гордостью и тут же сник: – А я – сволочь последняя…"
Она не дала ему углубиться в дебри раскаяния и спросила:
"Ну, а ты как? Наверное, уже начальник?"
"Я? А что я… Жив, как видишь, работаю… Сыну четыре года…" – ответил он и замолчал, переминаясь на пороге неловких откровений.
"Ну, хорошо, потом расскажешь! – заторопилась она, чувствуя, что коснулась чего-то неудобного и болезненного, о чем говорить, что называется, не время и не место. – Веди меня к метро, мне пора!"
Да они уже, собственно, и пришли.
"Алка, я ужасно хочу тебя видеть! – отбросив сдержанность, объявил он.
– Вот мой рабочий телефон – не пропадай, звони! Позвонишь?" – заглядывая в ее глаза, как в будущее, протянул он ей выписанный на колене пропуск в его жизнь.
"Хорошо, хорошо, посмотрим, как у меня будет со временем! Возможно, мне скоро придется уехать обратно… – запустила она в его сердце крошечную изящную муку. – Ну, все! Пока!"
И подставила щеку.
10
Она намеренно сократила время их встречи, и не потому что он, как может показаться, перестал ее интересовать, а чтобы не мешать первое свидание со вторым. Разумеется, она рассчитывала на второе свидание, иначе зачем бы пошла на первое! Ведь на первом свидании не осыпают оскорблениями, не закидывают упреками, не обливают ядом и не убивают. Это делается позже – может быть, на пятом или на десятом.
Он не произвел на нее впечатления уверенного, благополучного человека, но он по-прежнему ее любит – вот главный вывод, который она сделала. А раз любит, стало быть, уязвим, и его можно брать, что называется, голыми руками. Да, верно: когда-то она мечтала увести его от жены, приручить и бросить. В самом деле, чем не зеркальный ответ! Сколько раз она представляла себе как тонко, расчетливо и поучительно это будет сделано. Но теперь она так не поступит, потому что считает, что сведение счетов – удел бездарностей. Месть нельзя доверять оскорбленному самолюбию, которое унизит и опошлит ее протоколом. Сегодня она выше самолюбия и выше мести, сегодня она желает увести его из семьи и оставить себе. Она элементарно, пошло, по-бабьи хочет его. Это ее самец, и она хочет восстановить ту сеть их отношений, в которой даже завтрак имел бы судьбоносное значение. Любит ли она его? Нет, скорее, жалеет: она сильнее его, она это чувствует.
Одно ее смущает: падшего змея они тогда, в детстве, так и не нашли. А если бы нашли, подлечили и запустили вновь – смог бы перепуганный, покалеченный, униженный летун подняться в глубокую чистую голубизну и утвердиться там на сияющем пьедестале?
С трудом сдерживая желание позвонить ему, она выжидала два дня. Слонялась по Москве или, включив дома телевизор, пыталась читать Колюнин "Новый мир" с "Доктором Живаго". Пропускала целые страницы, откладывала и бралась за эскизы. Стоя в очереди за своей порцией сыра и колбасы, она впервые оценила хмурый свет озабоченности на лицах московских хозяек, для которых подорожавшая очередь была лишь частью их хлопот о семейном очаге. И пусть не все очаги горят ровно и ясно, и немало таких, которые чадят, этим женщинам было, куда и к кому идти. А где ее мужчина, где ее очаг и что с ней будет дальше?
На третий день утром она ему позвонила и сказала, что могла бы встретиться с ним сегодня вечером. Где? Да хотя бы у нее в Выхино. Во сколько? Да хотя бы в шесть. Раньше? Хорошо, в пять. Еще раньше? Ну, ладно, в четыре (ну и аппетиты у него!). Она испытала сладкое краткое возбуждение и подытожила:
"Значит, в четыре на выходе из метро!"
Он был там без пятнадцати четыре, купил цветы и ждал ее еще полчаса. Она появилась в легкой бежевой кофточке поверх гладкого, с короткими рукавами и намагниченным передним вырезом платья цвета белого горошка в шоколаде, которое, она знала точно, так дерзко и воздушно взлетает на бедра. Приняв цветы и отметив у него под пиджаком ее пуловер, она подставила ему щеку и под его вдохновенный дайджест московских новостей повела к дому на Косинской. По пути он предложил зайти в магазин, но она сказала, что у нее все есть.
Дошли и поднялись на восьмой этаж. Он снял пиджак, она кофту. Пока он осматривал квартиру, она прошла на кухню, чтобы поставить в вазу цветы. Отвернувшись к окну, она намеренно замешкалась, и он, тихо подойдя к ней сзади, заключил ее сверху, по-медвежьи в судорожные объятия и зарылся лицом в ее волосы. Она нашла в его объятиях слабину, извернулась и подставила губы. Он на минуту сросся с ней своими губами, затем лихорадочными поцелуями запятнал ее лицо и шею. После этого припал к полукруглому вырезу, из которого обнаженной наживкой выступали нежные подножия ее полушарий. Помогая себе руками, он испробовал их упругий вкус и продолжил схождение, касаясь губами ее платья с таким благоговением, как будто это были покровы святой девы. Встав на колени, он запустил руки ей под подол, обхватил под ним бедра и прижался щекой к животу. Она, опустив к нему глаза и ощущая, как жар заливает лицо, нервно гладила его голову. Он предпринял попытку стянуть с нее ажурные трусики, но она сказала: "Не здесь!". Он подхватил ее, донес до дивана и уложил. Она забросила голые руки за голову и закрыла глаза. Тонкие руки ее, нежные и полированные, ровно сужались от плеча к локтю, где вливались в гостеприимный, отмеченный милой, любопытной косточкой сустав и далее с той же плавностью и ровностью заканчивались запястьем. Сашка торопливо обласкал губами их томительное безволие, затем дерзко и воздушно задрал подол платья и устранил кружевное препятствие. Далее одним движением стянул с себя брюки и трусы, и как был в черных носках, голубой рубашке и сером пуловере, так и утонул в ней с прощальным стоном.
"Будь осторожен, пожалуйста!" – предупредила она, успев подумать, что для этого ему придется запачкать задранное на живот платье, но думать об этом было уже поздно, и она, обо всем забыв, стала розовой воронкой в прошлое, куда погружалась вместе с его яростной машиной времени все глубже и глубже…
Диван – электрический стул их любви, вытряс из них всю душу, прежде чем к ним вернулась жизнь. Сашка, буквально наплевав на предосторожности, сполз с нее и, неудобно скрючившись, лежал на боку, придавив ей плечо и руку.
"А-а, будь, что будет! Вроде бы сегодня еще можно…" – вяло думала она, ощущая пониже задранного подола щекочущий исход его семени.
"Аллочка, прости меня, дурака, а! Ну, прости…" – вдруг пробормотал он ей прямо в ухо.
Она помолчала и устало произнесла:
"Как ты мог, как ты мог!.."
11
Не менее богатыми и изысканными были их разговоры.
С первой же их встречи она ощутила выгоду своего положения. Спрашивать, а не отвечать – вот отныне ее выстраданная привилегия. Отныне она была хозяйкой положения и желала знать, что было, что есть и чем сердце успокоится. Ибо тому, кто посвящен в цыганскую правду, место в таборе избранных.
Итак, что было?
Вначале была любовь и любовью была она. И сотворила она себе кумира по своему образу и подобию, и поселилась с ним в раю. И было у них счастье, и строили они планы, и жить бы им поживать да добра наживать в райском саду, только однажды явился к ним на яблочный спас дьявол в образе огромного соблазнительного города и предложил легкомысленному кумиру взамен сельской идиллии место на горячей городской сковородке с боярской дочерью и выхлопными газами в придачу. Неизвестно, как долго противился кумир искушению, но, наконец, согласился и оставил свою наивную пастушку. Исчез тайно, подло, оскорбительно, как морская волна, что суля жемчуга, преподносит пену. Как он мог, как он мог?!