Представление о Кальмане Яблонцаи как об исчадии ада было настолько абсолютным, что мне, наверное, давно следовало бы отнестись к нему с подозрением: в жизни ведь абсолютных злодеев не бывает. Однажды, еще будучи совсем юной, я позволила себе высказать какое-то непочтительное замечание в адрес семьи Яблонцаи - и тут Гизелла, третья парка, которая как раз сидела у нас, вдруг набросилась на меня, словно тигрица. "Что ты о нас знаешь, - крикнула она дрожащим от волнения голосом, - что ты о нас знаешь, паршивая Сабо?" Сцена была грандиозная, мы обе не привыкли лезть за словом в карман; в конце концов младшая сестра дедушки покинула поле боя, где на заднем плане, словно в укрытии, ехидно посмеивался Элек Сабо, матушка же металась между воюющими сторонами, будто отчаявшийся парламентер. Обернувшись на пороге, Гизелла, как последнюю гранату, еще швырнула в нас фразу: "Вот когда ты будешь такой же доброй, такой же остроумной, такой же талантливой, несмотря на то, что жизнь тянет вниз, не дает раскрыть крылья, тогда я соглашусь с тобой разговаривать!" - и черная, как ворон, понеслась по улице Хуняди. Матушка сидела мрачная, я же торжествовала. "Ты не права", - сказала матушка. "Я от тебя знаю, что это был за тип!" - ответила я ей. "Ничего ты не знаешь, - с несчастным видом сказала она. - Я и сама теперь сомневаюсь, знаю ли я о них что-нибудь. Лучше бы я тебе о них не рассказывала. Может быть, я ошибалась. Гизи сестра была отцу, она его лучше знала, чем я, и раньше. Я что - я ребенком была, издерганным, нервным. Гизи легче было судить о нем, и Гизи его обожала". - "Обожала!.. - накинулась я теперь уже на нее. - Да разве можно было обожать твоего отца? Разве не ты мне рассказывала, как слушала его хрипение, когда он умирал, и думала: хоть бы скорее все кончилось, чтоб не слышать этих ужасных звуков, тебе все равно никакой разницы, жив он или нет, для тебя он всегда был мертвым". Матушка только смотрела на меня, и во взгляде ее была мольба, чтобы я замолчала, не ворошила прошлое; а я с жестоким наслаждением юности продолжала растравлять ее раны: "Ведь это твои слова, что его нельзя было любить, а если Гизи все ж любила его, то говорит это потому только, чтобы досадить нам". - "Нет, в самом деле, - почти шептала матушка, - все его сестры без памяти его любили, я помню. А Гизи больше всех. Она его обожала. Гизи была Мелинда". - "Что еще за Мелинда?" - удивилась я. "Ну, Мелинда… В том доме У каждого было какое-нибудь прозвище; ты вот свою манию давать всем прозвища тоже от деда унаследовала. Гизи была Мелиндой. У деда было много всяких прозвищ, я их, правда, не помню. Помню только, что Гизи звали Мелиндой". - "Мелиндой? - в растерянности смотрела я на нее. - Почему Мелиндой?" - "У них одна песня была, - убитым голосом тихо говорила матушка, и этот грустный голос настолько противоречил ее словам, что он и до сих пор звучит у меня в ушах. - Гизи танцевала на столе, среди стаканов, а дед твой хлопал в ладоши и пел: "Как же ты, Мелинда, шлюхой стала? Иль тебе чего-то в жизни не хватало?"" - "Что-то?" - отец даже нагнулся вперед, не веря своим ушам. "Ну да", - еле слышно отвечала матушка. Элек Сабо хлопал себя руками по коленям, давясь от хохота; еще бы: кто хоть раз видел третью парку, одетую в неизменный черный балахон, с облезлой птичьей головой на причудливой старомодной шляпе, напоминающей головной убор королевы Зиты, вечно с какими-то таинственными предметами в вязаной нитяной сумке, - кто хоть раз в жизни видел Гизеллу Яблонцаи, у того в связи с ней могли возникнуть любые ассоциации, кроме этой вот: шлюха. "Ну, ну, а она что? - еле выговаривал сквозь смех отец. - Вот скандал-то был, наверно? Продолжайте же". - "Не надо было бы мне этого рассказывать, - потерянно отвечала матушка. - Вам все только смех… Гизи тогда пела в ответ: "Потому я, люди, шлюхой стала, что мне чего-то сильно не хватало". И не над чем тут смеяться". Отец хохотал так, что ему чуть плохо не стало, я же помрачнела: части мозаики вдруг перестали складываться в целостный образ, что-то нарушало картину. Облик третьей парки вдруг изменился - изменился за какой-то миг, - я тут же стала подозревать, что у нее была какая-то скрытая сексуальная жизнь. Сколько, должно быть, знали друг про друга брат и сестра, если у них в ходу были такие песни; ведь тогда и третья парка, видно, была та еще пройдоха, не только мои дед с бабкой. "Господь с тобой, - прервала матушка мои рассуждения, - просто ужасно, что ты не можешь этого понять. Они же играли. У тебя эта любовь к игре тоже от деда. Если бы Гизи в самом деле стала шлюхой, дед твой ее просто убил бы". "Хорош гусь"… Картежник… Любитель скачек… Землеустроитель… Писарь… Помещик… Директор купальни… Игрок… Рантье… Блюститель нравов… Детей своих не любил, а сестер, как видно, любил, и даже очень… Правда, это сути не меняло: он отказался от собственной семьи, дочь его, мою матушку, просто забрали у него, словно ненужного щенка… Бессердечный человек… "Кто? Кальман Яблонцаи? - взглянула на меня самая младшая моя тетка, та самая, которая не носила фамилию Яблонцаи. - Это ты о моем отце? Да в целом свете не было человека отзывчивее, сердечнее, добрее, чем он". Со слезами на глазах она говорила и говорила не в силах остановиться про моего деда, который был таким… таким… словом, каким представляешь в детстве доброго боженьку: всесильным, добрым, щедрым, умным, единственным, незабываемым. "О, если б отец не умер таким молодым, если б он жил сейчас!" - моя незаконная тетя плакала от души, самозабвенно, а когда подняла мокрое лицо, у меня сердце сжалось: так походила она на матушку.
Ленке Яблонцаи потратила целую жизнь, чтобы скрыть прахом забвения тропу, ведущую к добропорядочному буржуазному дому ее родителей, и мне ох как нелегко было прояснить черты лица, которое я не имела возможности даже увидеть ни разу. Каким же он был в конце концов, этот Юниор, которого один ребенок презирал, а другой любил, как бога, которого сестры обожали, а мать выгнала из дому, у которого была жена, готовая жизнь за него отдать, - мать моей нелегальной тетки, и - была другая жена, сбежавшая от него куда глаза глядят, - моя бабушка Эмма Гачари. У меня даже фотографий его не было; от матушки осталось несколько альбомов с портретами родственников, но среди них не было ни ее отца, ни матери. Я знала, что одно изображение, которое помогло бы мне от чего-то оттолкнуться, хранилось у тети Пирошки: она держала портрет родителей в своей спальне. Но этот двойной портрет исчез после смерти тетки; правда, дети тети Пирошки. искренне желая помочь мне в работе над "Старомодной историей", прислали все старые фотографии, какие только нашлись у них, - так - всплыли из неизвестности образы жены Ансельма II, Марии Брукнер, в кринолине и со шнуровкой на талии, и Имре-Богохульника, одетого, как Михай Чоконаи-Витез, и с бородой, как у Кошута. Юношеское изображение деда обнаружилось в семье Надьбакаи, они отдали его одной родственнице, вдове, урожденной Риккль, весьма храброй даме, которая и сберегала его у себя, - и вот однажды, на семейном застолье, долго перелистывая разные альбомы, я вдруг увидела два лица, глядящие друг на друга: мужчину в заломленной набок шляпе, в очень элегантном клетчатом сюртуке, и девушку с детским лицом и в шляпке замужней женщины на голове, с черешенками на полях. Родственница, матушкина двоюродная тетка, под каждой фотографией написала, кто на ней изображен, но я бы и без подписи их узнала. С фотографии Кальмана Яблонцаи глядел на меня мой собственный брат, Бела, а с фотографии Эммы Гачари - я сама в юности. Позже, уже работая над этой книгой, я однажды взяла фотографию Эммы с собой в Шаррет, чтобы хотя бы так, плоским изображением, она еще раз побывала там, где когда-то была счастлива, - на Большой улице, возле церкви ее деда, знаменитого проповедника; и перед началом читательской конференции один библиотекарь, увидев фото, спросил меня: "Ваша дочка?" Не забуду выражения его лица, когда я ответила: "Нет, моя бабушка".
Вместе с семейными фотографиями дети тети Пирошки прислали мне все, что сохранилось из наследия нашего деда: стихи Кальмана Яблонцаи, сборник его новелл и дневник. Так что, когда я отправлялась в Шаррет искать следы Эммы Гачари, матери моей матушки, у меня уже стало складываться некоторое представление о Кальмане Яблонцаи-Юниоре. Если прочтешь целую книжку рассказов, сто семьдесят девять стихотворений и дневник, то нить - пусть она коротка и врезается в ладонь - уже схвачена и, держась за нее в лабиринте, можно подойти немного ближе к Минотавру.
Из трех книжек, полученных мною, одна - изданный в 1900 году в Дебрецене, в типографии Чоконаи, иллюстрированный Михаем Кёньвешем-Тотом сборник новелл под названием "Мир степей", остальные две - тетради. Одна, из времен юности, - в твердом, элегантном синем переплете, на обложке - большая серебряная виньетка с фамилией владельца; вторая относится к тому периоду жизни Юниора, когда он уже хлебнул лишений: это простая толстая школьная тетрадь в клетку, с собственноручно вырезанной наклейкой в форме облака, на ней - заботливо выписанная, обведенная чернилами, внутри затушеванная синим карандашом надпись: POESIE. В конце первой тетради - дневник. Несколько недель подряд читала я его стихи и любовные письма бабушки, которые также находились в тетради с твердой обложкой. "Когда же ты освободишь меня из тоскливой моей тюрьмы? - взывает послание на вырванном откуда-то листе. - Я все время думаю о тебе. Сегодня утром белая мышка вытянула мне билет со счастьем". Я не поленилась выписать и сосчитать имена тех женщин и девушек, которые были предметом страсти Юниора с шестнадцатилетнего возраста, с 1876 по 1906 год, до последней записи, - имена, которые он своим каллиграфическим почерком заносил в эти тетради (чаще всего обводя свои, не предназначенные для постороннего глаза записи красными чернилами и украшая их орнаментом из мелких цветочков). Многочисленных дам своего сердца он помечал к тому же какими-то тайными значками, и я, зная чуть ли не всех попавших в этот список особ, происходящих из почтенных дебреценских семей, уже бабушками, а то и прабабушками, тщетно ломала голову над тем, что таится за криптограммами, что хотел скрыть дед с помощью не поддающихся расшифровке знаков. Среди его пометок есть крестики, есть значок, напоминающий букву "бета", есть наклоненная и перечеркнутая буква "v", есть "р", есть "с" с точкой в середине. Только к двум значкам я нашла объяснение: "i" означает: давно потерял всякий интерес; та же буква с двумя точками - "Auch nicht". Первое время я никак не могла понять, почему так часто меняется его почерк; разгадка пришла, когда я заметила под некоторыми стихами мелкие, почти не поддающиеся прочтению подписи: "Переписано другом моим Гезой Штенцингером; переписано сестрой моей Илоной; сестрой моей Гизеллой; сестрой моей Маргит; другом моим Лайошем Грефом".
Вот имена тех, в кого был влюблен мой дед в молодости:
Маришка Ковач, Роза Брукнер, Илона Балог, Веронка Сабо, Мари Фазекаш, Милли Конти, Ирма Фукс, Илька Гутманн, Пирошка Чанади, Маришка Кальманцхеи, Терка Галл, Наталия Драхота (возле ее имени он приписал позже: "Уже не надо!"), Лаура Гутманн, Янка Задьва, Маришка Нанаши, Илька Мако, Паула Цуккер, Элла Варга, Илонка Чанади, Жофика Лёвенбург, Эржи Орос, Роза Нанаши, Жужика Пирански, Ирен Филоташ (эта дарит ему кольцо, которое он принимает со спокойной душой, а чуть погодя отдает своей сестре Маргит), Эржи Нанаши, Нина Беслер, Линка Фехер, Эржике Надь, Гизелла Ревес, Терез Хубаи, Маришка Надь, Анна Маркуш, Серена Каллаи, Эржике Ридль, Агнеш Ференци, Анна Будхази, Гизелла Сепешши, Меланка Грос, Илона Паллаи, Пирошка Шестина, Эржике Беке, Пирошка Балог, Илька Войнович, Ирма Гёльтль, Ирма Зегенвайс, Маришка Кубини, Йозефа Бруннер, Гизелла Мезеи, Габриелла Люкс, Паула Отте, Роза и Ида Бруннер, Эржике Шоваго, Илона Шестина.
В списке отсутствуют нигде не зафиксированные, но, видимо, тоже немалочисленные знакомства Юниора в Паллаге, Надьхедеше, Вене и Граце.
Роковое бракосочетание Юниора состоялось, когда ему было двадцать два года, и жена его, Эмма Гачари, в списке его страстных любовей была пятьдесят седьмой. Поистине трагическим для обоих стало то обстоятельство, что стихи Кальмана Яблонцаи в тетрадке с твердой обложкой попали в руки ко мне, а не к моей бабушке. Прочти она их своевременно - и не было бы того сумасшедшего лета в Шаррете, не было б таким властным желание молодого тела - его б наверняка удержало в рамках приличия изумление перед тем, что юный поэт столь легко и просто способен зачеркнуть посвящение в опусе, обращенном к одной барышне, и, не меняя ни слова, посвятить его другой, потом третьей, потом четвертой. На улице Кишмештер женщины хорошо знали Кальмана Яблонцаи, знали, что нет человека, менее пригодного на роль мужа, чем он; знала это не только дочь Ансельма II, но даже младшие сестренки Кальмана-Юниора, к которым переходили залоги любви красивых молодых барышень и которые с гордостью переписывали пикантные, легко струящиеся вирши талантливого старшего брата. Из бумаг деда выясняется одна удивительная вещь: у него и самого в отношении себя не было никаких иллюзий. Когда читаешь его стихи, его дневниковые записи, больше всего поражает это обстоятельство: он прекрасно понимал, что не способен на верность, не способен устоять перед любым искушением; более того, сохранившиеся наброски романа показывают: всего лишь за год до женитьбы он все еще характеризует себя как человека, у которого предмет влечения меняется чуть ли не ежедневно и который семь раз в неделю чувствует готовность жениться - и каждый раз на другой женщине. Пока Кёшейсег еще принадлежит семье Яблонцаи, пока Имре-Богохульник еще не прикован к креслу и Сениор еще пользуется уважением в семье Ансельма и в глазах Мари, Юниора есть кому держать в узде: Имре и Кальман-Сениор делают это с успехом. Когда же управление домом берет в свои руки Мария Риккль, она не учитывает одного обстоятельства: вместе с авторитетом отца она разрушила веру Юниора в его силу, непререкаемость его приказаний, его запретов или советов. Сын Кальмана-Сениора смотрит на отца, из главы семьи деградировавшего в принца-консорта, с жалостью и сыновней любовью - но может ли он уважать его и бояться, если несколько раз в день слышит, что отец абсолютно неспособен руководить семьей? Юниор боится только матери, которая, испытав разочарование в браке, вместе с любовью стряхнула с себя и все прочие сантименты с такой решительностью, с какой человек, перенеся тяжелую болезнь, спешит сменить нательное белье. К сожалению, Мария Риккль напрочь лишена психологического чутья (Ленке Яблонцаи еще предстоит дорого заплатить за это), она не понимает, что в корректно сдержанной семье Ансельма сын ее не сможет найти себе подходящий идеал; Юниор любит героев, и если он лишен возможности смотреть снизу вверх на Имре-Богохульника и на потерявшего весь былой блеск Сениора, то, естественно, он вынужден искать себе кумира вне дома. Из новелл Юниора видно, что идеал его - сильный и необузданный мужчина, дикое дитя природы, степной разбойник. Просторы степей всегда с необычайной силой влекли Юниора, он тоскует по ним всю свою жизнь, тоскует по огромному небосводу степи, по ее растительности - боярышнику, терновнику, - по клочьям тумана на ветвях, по орлу, парящему в вышине; и даже жителем Пешта он еще слышит крик раненого зайца, карканье ворона и никак не может привыкнуть к пыли, к летней духоте, к толпе большого города - люди степей представляются ему естественнее и благороднее горожан; недаром те немногие эпизоды в его жизни, когда он чувствует себя счастливым, приходятся на периоды, проведенные не в Дебрецене, а на хуторе, в поместье. Шестнадцатилетним юношей - об этом свидетельствует одна из его новелл - он еще видел настоящих разбойников, узнал их благородство, их угрюмое достоинство: болотный край Зеленого Марци, где разбойники принимали такую страшную, лишенную всякой романтики смерть на глазах преследователей, - край этот в общем тождествен окрестностям Кёшейсега. Пока Сениор, лежа на траве в паллагском поместье, рассказывает детям эпизоды из греческой мифологии, Юниор в это время, кося глазами на девушек-крестьянок, представляет себя благородным грабителем, скачущим на сивом жеребце по милым сердцу холмам и долам Хайдушага, Нирщины, Шаррета в сопровождении других благородных головорезов и, улучив момент, обнимает молодую корчмарку. Юноша-рифмоплет до безумия влюблен в альфёльдский пейзаж, ему жаль и волка, которому угрожает охотник, и охотника, которому угрожает волк; за спиной у обоих он видит общего врага - страшную степную зиму. Но юный поэт влюблен еще и буквально, влюблен постоянно, состояние влюбленности для него так же естественно, как белая кожа и светлые волосы для блондина. Самые ранние из сохранившихся стихов написаны им в шестнадцатилетнем возрасте: из толстой тетради встает, хохоча, во весь рост жизнерадостный мальчишка, который в каждой женщине видит свою единственную, настоящую возлюбленную и потому легко, не задумываясь, клянется в вечной любви и верности пяти девушкам сразу. "Ты мою любовь, о дева, не считай неверной, облик твой не запятнаю черною изменой", - пишет он рядом с огромной монограммой и тут же, для личного пользования, прибавляет: "Когда жареный петух закукарекает, тогда она мне понравится, ха-ха-ха". Пирошку Чанади он на том же листе обнадеживает, что непременно посетит ее, как только будет готово ее зимнее пальто, ибо "как пчела ты: на бутоне долго не сидишь, ранишь сладкими устами и тотчас летишь". И тут же - снова диссонансный постскриптум: "Когда рак на горе свистнет". Он проклинает Розу, Эмму, Маришку и Маргит, так как, ему кажется, не до конца наполняет их сердца; он ежедневно меняет своих избранниц - но не может вынести, если одной из них, пусть позже, понравится кто-то другой и она от него отвернется. В стихах своих он часто сетует на женское непостоянство, и есть у него стихотворение, несколько строк в котором (смысл их в том, что мало радости соблазнить неискушенную, неопытную девушку) производят впечатление, будто само будущее вдруг полыхнуло в них багровой зарницей.