- Я знаю, капитан, про ваши семейные неприятности, - опять разгадал его мысли герр Вернер, - и поверьте, искренне вам сочувствую. Полагаю, дело здесь не в вас и даже не в вашей жене, хотя, конечно, отчасти в ней. В унижении России и русских. Если, конечно, это может служить утешением. Но вы молоды, капитан, а Германия, как известно, страна невест, отменных невест.
Аристархов посмотрел на герра Вернера с уважением. Он в общем-то не удивлялся, когда старшие по званию отгадывали мысли младших по званию. На том стояла армия. Но что мысли русского капитана отгадывал немецкий полковник - это наводило на мысли о так называемых общечеловеческих ценностях. В том смысле, что национальные армии различных государств являлись не последними их вместилищами.
Вместо того чтобы что-то немедленно предпринять, Аристархов инертно, но с нарастающим автоматизмом хлебал водку. Вдруг подумалось, что точно так же инертно, тупо, анестезированно ворочается Россия, обрезанная новыми нелепыми границами, с венами-трубопроводами на вывод, как на операционном, но более похожем на мясоразделочный, столе. Хоть и было в высшей степени самонадеянно отождествлять собственную ничтожную личность с огромной пока ещё страной. Но герр Вернер отождествлял себя с небольшой в сравнении с Россией Германией и черпал уверенность и силу в этом своём отождествлении. В то время как Аристархов в своём - как экскаватором - неуверенность и слабость.
Должно быть, от всех этих мыслей у Аристархова сделалось до того жалкое лицо, что герр Вернер посмотрел на него с брезгливым презрением. Герру Вернеру самое время было вспомнить тезис Бердяева о вечно бабьем в русской душе. Если, конечно, герр Вернер читал Бердяева.
Всем своим видом герр Вернер показывал, что не следует так расстраиваться ни из-за разрушения собственной страны, ни из-за измены собственной жены.
Аристархов нагнулся над блещущей, как доспех римского преторианца, серебряной омарницей, увидел своё искажённое изображение. "Если у русских офицеров такие лица, - подумал он, - России ничего не светит".
- А можно, - продолжил герр Вернер, - сделать всё гораздо чище и экономичнее для казны бундесвера. Не перевести деньги за жидкие противогазы. Вы единственный, кто был в курсе. Ваши же генералы достанут вас из-под земли и живого разрежут на куски. Мне кажется, - доверительно наклонился к Аристархову, - если начнётся третья мировая война, то она непременно начнётся из-за какого-нибудь крупного неплатежа русским генералам…
- Прошу прощения, полковник, - перебил Аристархов, - мне необходимо в туалет.
Наверное, выражение его лица помимо его воли изменилось, потому что герр Вернер строго предупредил:
- Не делайте глупостей, капитан, не осложняйте жизнь себе и нам.
Аристархов, пошатываясь, двинулся к сортиру, кожей затылка ощущая взгляды идущих следом.
Немецкий сортир был светел и чист, как та самая операционная, где разделывали Россию. Аристархов упал лицом в унитаз и некоторое время неслышно рыдал, словно в водопаде, так что немцам за дверцей кабинки оставалось только гадать, что там поделывает загадочная славянская душа? Аристархов смыл слёзы холодной ароматизированной водой, почувствовал, как расслабленность и безволие вдруг сменились в нём мужеством и холодным, как эта ароматизированная, химически очищенная вода, отчаяньем. Как будто он не провёл бессонной ночи за рулём, как будто не пил сутки напролёт. Он был совершенно уверен, что скорее погибнет, нежели уступит. Отчего же так поздно, подумал Аристархов, когда припёрли к стенке? Отчего бы вот так, как он сейчас, не всем сразу? А что сейчас? Сейчас все, как он - обречены спасаться поодиночке и без больших шансов на успех.
Один из немцев вплотную приблизился к дверце. Аристархов едва успел стащить с унитаза стульчак. Ботинки немца задумчиво перетаптывались под дверцей. Немец как будто думал ботинками. Аристархов понял: в следующее мгновение он просто-напросто высадит ботинком дверцу и окончательно убедится, что все русские свиньи. Если их пьяные офицеры хлебают воду из немецких унитазов.
Аристархов щёлкнул задвижкой, отпрянул назад, прижимая к груди стульчак, как мать дитя или утопающий спасательный круг. Что есть силы оттолкнулся ногами от стенки, спиной вперёд катапультировался из кабинки. Первый немец отлетел, лязгнув зубами, второму же, судорожно сунувшему руку под пиджак, Аристархов, как норовистому коню, надел на шею хомут-стульчак, так что тот, выпучив глаза и схватившись за шею, кулём повалился на глянцевый пол операционного туалета.
Остальное было делом техники.
Варварски выставив ногами изящное с металлическим плетением оконное туалетное стекло, Аристархов, осыпав осколками прохожих, выпрыгнул на сумеречную гамбургскую улицу, бросился, прихрамывая, в переулки, носился, запутывая следы, пока, наконец, не оказался в гавани среди заброшенных домов и пакгаузов. В одном из пакгаузов негры и арабы разгружали длинный, как туннель, трейлер. Грузчиков не хватало. Аристархова задвинули в самую глубину трейлера, и он оттуда передавал желтоглазому в чалме и с серьгой в ухе негру картонные ящики с определённо фальсифицированными бульонными кубиками.
Из трейлера он выбрался чуть живой далеко за полночь. Получил расчёт в сто пятьдесят марок. Переночевал у индусов в подвале. Утром привёл себя в порядок в дорогой турецкой бане и отбыл на автобусе в Берлин, предварительно оплатив в транспортной конторе перегон оставленного на набережной "форда" из Гамбурга к воротам российского военного городка в Саксонии.
7
Собственно, как будто это было уже не с капитаном Аристарховым. А если с ним, то в какой-то иной жизни. Разве что когда он мчался на подержанном "форде" по Каширскому шоссе к Москве, нет-нет да вспоминалась пророческая фраза, сказанная бывшим командиром по случаю вывода войск из Афганистана: "Теперь до Москвы". "Потом сдать Москву, потом взять Москву, потом опять до Афганистана", - думал Аристархов, хотя решительно ничто не указывало на хотя бы чисто теоретическую возможность такого развития событий.
У капитана Аристархова было ощущение, что Москва уже сдана. Он не мог взять в толк: в качестве кого он в сданной (кому?) Москве. Совершенно точно не в качестве недобитого защитника, отважно оборонявшего Москву. Но ведь и не в качестве взявшего столицу победителя. "Свободного полузащитника", - подмигнул ему на стадионе, когда утром делали зарядку, весёлый круглолицый старлей. Старлей, в отличие от Аристархова, не изнурял себя мрачными, а главное, бесполезными мыслями, смотрел на жизнь просто. Единственно не мог понять, отчего это приехавший из Германии Аристархов так очевидно небогат. "В банчишку, что ли, кинул под процентишки?" - недоумевал старлей.
Аристархов вздумал навестить сослуживца по Афганистану, жившего на Украине. Через несколько часов, после того как переполненный дымно-потный поезд отвалил от Киевского вокзала, по вагонам заходили люди в синих мундирах с непонятными трезубцами в петлицах. Они живо интересовались паспортами, но главным образом, что у кого в сумках. Поехал к другому - инвалиду - в Даугавпилс, то же самое сразу за Великими Луками. Россия странным образом съёживалась, хоть на отъёживающихся от неё пространствах повсеместно проживали русские люди. Это было удивительно, потому что людей было много, сила же, отъёживающая от России пространства, проистекала единственно из слабости проживающих на этих пространствах людей. Впрочем, капитан Аристархов сам был летающей частицей необъяснимой русской слабости. "Ты в Сибирь поезжай! - хохотнул круглолицый. - Там точняк не разбудят". Но оказавшийся поблизости третий объявил, что недавно ездил, ещё как будят, то татары, то башкиры, то буряты…
Круглолицый летал в спарке с Аристарховым. "Как тебя немцы отпустили из Германии? - недоумевал он. - Они товар чуют!"
Обычно Аристархов остро ощущал временность своего очередного жилья. В подмосковной же монастырской келье как-то прижился. Обычно он мечтал, что следующее жильё наконец-то будет постоянным. А тут как будто и не надо было никакого следующего. Как будто весь оставшийся век Аристархову было назначено провести в одиночестве в келье.
Капитана мало волновали происходящие в стране политические события. Аристархов наверняка не знал: то ли в нём, то ли в стране перегорела жизнь? Хотя, конечно, вряд ли она окончательно перегорела. Скорее потускнела, подёрнулась мусором и пеплом, как это обычно случается, когда в жизнь входит слишком много нищеты и страданий. Аристархов был уверен, что вскоре лампочка ослепительно вспыхнет, а затем засветит каким-то совершенно иным светом. Вот только каким именно - дневным, ночным, медицинским, тюремным, мигающим, как в вертолёте, когда десанту прыгать, - он не знал. И себя Аристархов не видел ни в нынешнем тусклом, ни в будущем ослепительном, ни в последующем неизвестно каком свете. Так что, по всей видимости, жизнь всё-таки перегорела не в стране, а в двадцатидевятилетнем капитане Аристархове.
Что, впрочем, не мешало ему летать. Более того, Аристархову казалось, что только в воздухе он и живёт. Должно быть, в следующей жизни ему было назначено сделаться птицей. Или же в жизни прошлой он был недолетавшей, скажем, подстреленной из арбалета, срезанной соколом или коршуном птицей. И сейчас навёрстывал, долётывал.
Как бы там ни было, его мало интересовал зачастивший в полк человек по фамилии Тер-Агабабов. Он был вхож к генералу, но куда охотнее и доверительнее общался с круглолицым старлеем, чья оклеенная голыми бабами келья находилась по соседству с аристарховской. Монастырская стена как будто противилась голым глянцевым бабам, выдавливала из себя гвоздики, отчего углы плакатов заворачивались и бабы как бы прикрывали стыд. Пару раз старлей приводил Тер-Агабабова к Аристархову. Тер-Агабабов ставил на стол коньяк, они выпивали, говорили, о чём обычно говорят за выпивкой мужчины. Тер-Агабабов производил впечатление умного человека и - что гораздо важнее - человека не пустого, то есть человека, у которого есть идеи и дело. Вот только что это за дело, что за идеи - Аристархову не хотелось выяснять. Несколько раз он заставал Тер-Агабабова на лётном поле, наблюдавшего за полётами. Прямо на лётное поле за Тер-Агабабовым подавали новейший "вольво-960". Аристархову было доподлинно известно, что это весьма дорогая машина, в Европе на ней ездили редкие люди.
Между тем полётов, занятий и прочей работы в полку становилось всё меньше и меньше. Два месяца не выплачивали жалованья. Аристархов или уезжал в Москву, или проводил время на стадионе, или лежал в келье на койке, читая немецкие газеты и журналы. Вероятно, это было в высшей степени непатриотично, но ему было естественнее читать немецкую, нежели российскую, периодику. Под возмущённой, переливаемой из пустого в порожнее чистой или грязной водой мыслей и фактов в немецкой периодике всё же угадывалось некое твёрдое дно, ниже которого опуститься было невозможно. Наличие этого самого твёрдого дна сообщало пусть противоречивый, но законченный смысл картине, конечно же, несовершенного мира. В немецком мире тем не менее можно было существовать. В российской периодике понятия чистой воды и твёрдого дна отсутствовали. Вместо них - некая слепая взвесь, взбаламученный, засоряющий читающую душу ил. Периодика, не воссоздающая хотя бы и в несовершенстве, но засоряющая картину мира, не заслуживала, по мнению Аристархова, того, чтобы её читали. В современном капитану русском мире существовать было невозможно.
Однажды после очередной задержки жалованья к Аристархову в келью наведался круглолицый старлей, бросил на стол пачку голубых пятитысячных в полосатой банковской упаковке.
- Вертолёт продал? - предположил Аристархов.
- Ездил с Тером в банк, - ответил старлей, - сказал ему, что нам зарплату не платят, он и дал.
- На весь полк? - удивился Аристархов.
- На весь полк. Сказал, раньше надо было говорить. Командованию и нам с тобой, - разорвал ленту на пачке старлей. - Нормально? - отделил на глазок половину.
- А отдавать когда?
- Что? - не понял старлей. - А… Тер сказал, когда Россия разбогатеет. Сказал, сочтёмся славою, ведь мы своц же люди…
- И пусть нам общим памятником будет построенный в боях Азербайджан? - усмехнулся Аристархов.
- Кто его знает, может, и Армения? - возразил старлей.
- Благодарю, - отверг чужие деньги Аристархов. - Обменяю марки.
- Давай куплю, - немедленно предложил круглолицый. - Какой сегодня курс?
Москва после обмена марок на рубли представала сказочно дешёвой и доступной. Аристархов невольно сопоставлял что почём в Европе и здесь. Ощущение иррациональной дешевизны при отсутствии у людей денег сообщало окружающей жизни нереальность истаявшего миража, который, впрочем, был настолько реален, что казалось, мираж вечен, а вот поверившие в него люди непременно истают, как глупые снеговики среди горячих - с нулями - ценников. Аристархов отмечал намётанным взглядом и дрянное качество товаров и продуктов, и что продавалось в основном то что давно прошло на Западе все стадии уценки, то есть товары и продукты из корзин и ящиков с внутренних дворов супермаркетов, хорошо полежавшие на складах у оптовиков в Польше и Турции, одним словом, товары даже не для Румынии и Албании - для сомалийцев, кампучийцев, эритрейцев, для гуманитарной помощи или помойки.
В то же время и хищненьким был мираж. Где-то за что-то платил Аристархов. В бумажнике, видимо, мелькнули сиреневые с железным волосом стомарковые банкноты. Тут же - от кассы, - совершенно не таясь, двинулись за Аристарховым двое и крайне огорчились, когда он сел в свой подержанный, обеззеркаленный и обездворниченный "форд" да и уехал. Или девчоночка лет пятнадцати, не больше, подкатилась к нему на людной улице, зашептала на ухо что-то запредельно-похабное, позвала в подъезд, где якобы жила. Аристархов ухватил её за руку, увидел, что в руке у неё зажат газовый баллончик, который, она, значит, собиралась употребить против него в этом самом подъезде.
- Отпущу и никому не скажу - пообещал Аристархов, - кто там в подъезде? Твои ребята?
- Подружка, - не стала скрытничать девчонка, - но здоровая, как бульдозер. Без мужиков обходимся. Курточка у тебя нормальная…
В московских ресторанах и казино отсутствовало ощущение того, что делает во всём мире рестораны и казино местами, где приятно проводить время. А именно - ощущение безопасности.
От нечего делать Аристархов посетил несколько политических собраний.
Он не подозревал в себе образного мышления, но после выступления нервного, худого, в очках и в заношенном свитеришке экономиста, положение в стране увиделось ему как на театральной сцене. В дальнем захламлённом углу сцены российский вертолётный полк, несколько месяцев не получающий зарплаты. В центре же - Тер-Агабабов, даже и не гражданин России, без проблем берущий в российском банке миллионы. Каким-то образом жизнь в стране устроилась так, что все, кто производил, добывал, строил, служил, воевал, одним словом, работал в поте лица своего, оказались вне денег. В то же время некая невидимая загадочная сила легко проводила людей, подобных Тер-Агабабову, сквозь посты военизированной охраны, сквозь стены и железные двери, электронные пиликающие замки к самым сладко гудящим, позванивающим, печатающим и разрезающим длинные денежные листы гознаковским машинам, где эти люди сколько хотели, вернее, сколько им было нужно, столько и брали. Труд и деньги существовали порознь. Труд не обещал ничего, кроме нищеты и невыплаты зарплаты. Деньги добывались в Зазеркалье, решительно не связанном с трудом и материальным производством. Одни - Тер-Агабабов - входили в Зазеркалье легко, как купальщицы в воду. Другим - Аристархову - путь туда был изначально заказан. Сотни дверей вели в Зазеркалье, но люди, подобные Аристархову, как будто их в упор не замечали, а если и замечали, то почему-то считали ниже своего нищего достоинства входить.
Подёргивающийся, по всей видимости, разбивший лоб, но не вошедший в Зазеркалье, без- и внеденежный экономист заявил, что вся мировая история, в сущности, не что иное, как перманентное стремление окончательно загнать Россию в Зазеркалье, запереть ей оттуда все выходы. Однажды это сделали в 1861 году. Но в 1917-м Россия выломилась, разнеся к чёртовой матери полмира. В 1991-м опять загнали. Россия, естественно, снова выломится, но теперь ей придётся разнести, как похабное кривое зеркало, весь мир с его новым мировым порядком.
Аристархову почему-то показалось, что экономист затаил личную обиду на Зазеркалье. Казалось бы, экономист должен быть в деньгах, как сыр в масле, как рыба в чешуе, а он в стоптанных башмаках, растянутом свитеришке, устаревших учительских очочках. И слушают всё какие-то нищеброды-неудачники с голодными, горящими глазами. Один Аристархов, в немецкой кожаной куртке, в широких немецких же переливающихся штанах, производил впечатление" завзятого зазеркальца. Экономист так и покалывал его гневным шильцем классового взгляда.
Второй оратор, выдвигавший себя на странную долж ность супрефекта, ошеломил Аристархова заявлением, что не следует жалеть всех этих самоубийц, а также свихнувшихся, спившихся и скурвившихся на почве рынка людишек. Ибо рынок в том виде, в каком он явился в Россию - никакой на самом деле не рынок, а смотр сатанинских сил. Все, кинувшиеся в рынок, разрушившие собственные семьи, поверившие, что жратвой, тряпками и распутством можно заменить честь, достоинство и совесть, - суть дети сатаны. Сатана, сводя их с ума, истязая непомерными деньгами, рассаживая по "оппелям" и "ниссанам", понуждая к безумному пьянству, разврату и самоубийству, всего лишь призывает своих детей к себе. Будущий (впрочем, изберут ли его за такие странные мысли?) супрефект сказал, что люди сатаны живут по своим, недоступным пониманию просты людей законам. Взять хотя бы эту их совершенно невозможную энергию. Так, один во время предвыборной кампании выступал в день по… сорок раз. Другой обзвонил за день… тысячу четыреста семь человек! Третий каждый день делает по миллиону. Четвёртый вдруг, как осенний кабан в листьях, оказался в долларах. Все ходят, ни у кого никаких долларов, а к этому сами летят, как осы на варенье.
Аристархов вдруг вспомнил прапорщика из подмосковного полка. Все знали, что он ворует и продаёт авиационный керосин, но пребывали в каком-то непонятном оцепенении. Как будто в самом акте наглого неприкрытого воровства заключалось некое мистическое таинство.
Поклявшийся в случае победы на выборах очистить, по крайней мере, свой округ от бесчинств детей сатаны, будущий (ой ли?) супрефект определил это таинство как "откровение зла". "Во зле, - объяснил он, - заключена точно такая же тайна, как, скажем, в добре или в любви. Откровение зла непременно парализует волю созерцающего его. Требуется невероятное усилие души, чтобы вступить в противоборство. Зло - удав, созерцающий его человек - кролик. Расчёт сатаны не столько в том, что все люди непременно вовлекутся во зло - этого-то сатане как раз и не надо, сколько в том, что они самоустранятся от борьбы со злом".