Аристархов не возражал сделаться единственным (первым, последним?) мужчиной в стране. Смерть нисколько его не пугала. Он искренне увлёкся игрой в супермена. Хотя, конечно же, временами накатывало прежнее: он взлетал в песчаном вихре, Жанна оставалась внизу, прижимая халат. И не глаза, но душа капитана вновь и вновь наполнялась слезами.
В промежуточном, переходном состоянии от хлюпика к супермену, а может, наоборот, от супермена к хлюпику Аристархов однажды притормозил на пустынной улице перед вывеской: "ЧАСТНАЯ КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ "ВЕРТОЛЁТ". Аристархов спокойно относился к живописи, однако спокойно проехать мимо слова "вертолёт", естественно, не мог.
Капитан толкнул дверь подъезда, поднялся по ступенькам, вошёл в помещение. Никто не встретил его. Он довольно быстро осмотрел три увешанные картинами комнатки. Картины не имели к вертолётам ни малейшего отношения, пожалуй, за исключением единственной под названием "Дорога листьев". На ней осенние разноцветные листья закручивались в подобие спирали, уходили эдакой лентой Мёбиуса за горизонт, что теоретически могло иметь место, если бы в непосредственной близости от кладбища листьев взлетал по тревоге вертолётный полк. Что-то такое отдалённо связанное с человеческой жизнью, с тем, как человек рождается, страдает, а затем умирает, уходит лентой Мёбиуса за горизонт, присутствовало (а может, и не присутствовало, может, капитан фантазировал) в картине. Аристархов, направляясь к выходу, подумал, что эта картина вполне могла бы украсить стену его монастырской кельи.
- Вы забыли купить билет, - догнал его, ступающего на лестницу, женский голос.
У капитана сжалось сердце: так похож был этот голос на голос Жанны! Он долго не оборачивался, переживая немыслимую фантазию - Жанна приехала в Москву, Жанна случайно увидела его, входящего в галерею. Жанна вернулась к нему!
У окликнувшей Аристархова женщины его промедление, похоже, вызвало более уместное в данном случае предположение:
- Не хотите покупать билет?
- Сколько? - обернулся Аристархов.
- Пятьсот! - вызывающе ответила женщина.
- Присматриваете здесь за порядком? - достал из кармана бумажник Аристархов.
- Можно и так сказать, - не без достоинства уточнила женщина, - если не считать, что я, видите ли, художница. Это я нарисовала весь этот хлам! - Глаза её наполнились слезами, губы задрожали.
Отыскивающий в бумажнике пятисотенную, Аристархов поднял глаза и увидел, что она молода, хороша собой, совершенно не похожа на Жанну и что она, несмотря на это, а может, именно поэтому очень ему нравится. И ещё он, не знакомясь, установил, что её зовут Елена. В дальнем углу висел плакатик с её фотографией на фоне так понравившейся Аристархову "Дороги листьев", лентой Мёбиуса, уходящей за горизонт. Там было крупно написано "Елена", а вот фамилия помельче, Аристархов не разобрал.
В следующее мгновение она рыдала у него на плече. Аристархов растерянно гладил её по голове, прекрасно сознавая, что это - всего лишь нервный срыв, окажись на его месте кто другой, она бы точно так же рыдала на том плече. Плечо - неважно чьё - в данном случае исполняло роль живой тёплой стенки.
Последнее время Аристархов был до того сосредоточен на Жанне, что ему как-то не приходило в голову, что существуют другие женщины. Он был одиноким патриотом, последним солдатом исчезнувшей с его атласа страны "Жанна". Сейчас он случайно приблизился к пограничным столбам другой страны - "Лена". Аристархов, насколько ему позволяли фантазия и скромный опыт географа, попытался сравнить две страны, хоть и сознавал умозрительность сего занятия. Он знал одну страну "Жанна" - сейчас она была совсем другая. Страну "Лена" он совсем не знал.
И тем не менее.
Страна "Жанна" была проще, народней. В стране "Жанна" носили яркие - туземные - украшения, любили юбки покороче, а блузки потесней. Не возражали выпить по поводу и без повода. А выпив - попеть или поплакать в голос. Читали трудно, в основном детективы и "про любовь". Если укладывались под ночь с книжкой, то быстренько засыпали. Ходили по магазинам и никогда - по музеям и картинным галереям. В стране "Жанна" обходились без классической музыки. Охотно занимались собственным домом, однако побывав в доме более богатом, как бы на время теряли интерес к дому собственному, впадали в непонятную задумчивость. В стране "Жанна" не сильно жаловали родственников. Признавали в жизни единственное движение - от меньшего достатка к большему. Если что-то на этом направлении не ладилось, в стране "Жанна" не разводили философию, не лили слёз по разрушенному, будь то государство, армия, страна или семья, но были склонны пожертвовать всем, что путалось под ногами, мешало двигаться в раз и навсегда определённом направлении. Всё летело как балласт из корзины воздушного шара. В стране "Жанна" не говорили о морали. В стране "Жанна" не то чтобы сильно любили субя, но просто любили жить. И жить хорошо, а не жить плохо. В стране "Жанна" подруги были сплошь оторвы, шлюхи, спекулянтки, брали между делом поллитру на двоих - и ни в одном глазу. В стране "Жанна" жили русые, широкоскулые, голубоглазые, легко дающие и легко забывающие, грубоватые, могущие и запустить матом, но могущие и помочь, пожалеть, посочувствовать. В стране "Жанна" квартировали старлеи, инженеры, машинисты, наладчики заводского оборудования и прочий не первой, но и не последней руки - срединный - русский люд. Страна "Жанна" была невыразимо прекрасна, естественна и самодостаточна, и, если бы Аристархова не лишили там вида на жительство, он был бы счастлив жить там до самой смерти.
Страна "Лена" была куда более утончённа. В стране "Лена" благоухали цветы, на стенах висели картины, полки и шкафы ломились от книг. В стране "Лена" читали ночи напролёт и по ночам же бродили по комнатам в ночных рубашках с распущенными волосами. В стране "Лена" бесконечно уважали дом и родителей. Страна "Лена" состояла из самозабвенных занятий искусством, умных разговоров, слёз, любви к животным, исступлённых споров о смысле жизни. В стране "Лена" практически не пили, влюблялись, как правило, в малодостойных людей, которым измышлялись императорские достоинства. Нечего и говорить, что влюблялись себе в разочарование и вред. В стране "Лена" долго жили на родительские деньги и крайне трудно зарабатывали свои. Если не находили себя в искусстве или в любви, не чурались политики или оккультизма. Тут были часты активистки, медиумы, интеллигентные бескорыстные помощницы, готовые положить жизнь на алтарь демократиии, экологии, новой религии, в общем, чего угодно. Страна "Лена" была страной театральных премьер, просмотров, вернисажей, литературных новинок, авторских вечеров, клавесинных концертов. Страной свечей, поздних трезвых ужинов за накрахмаленными скатертями, поздних же пробуждений за плотно занавешенными окнами. В страна "Лена" обитали тонкие в талии, изящные, темноволосые, бархатноглазые, делающие из всего на свете проблему, смешные в любви, предлагающие каждому сомнительному избраннику неизмеримо больше, чем ему нужно, чем он сможет осилить. Одним словом, в стране "Лена" жили печальные интеллигентные неудачницы. Помимо проходимцев, здесь находили временное пристанище разные траченые литературные, художественные, артистические люди, расставшиеся, по своему обыкновению, с первыми, а то уже и вторыми семьями. Но и они редко становились счастливыми в стране "Лена".
- Пожалуйста, - протянул деньги Аристархов.
- Не надо мне ваших денег, - с невыразимым сожалением произнесла Лена.
- Почему? - удивился Аристархов.
Лена подошла к окну. Внизу, прижавшись к тротуару, стоял аристарховский "фордишка" с непереставленными немецкими номерами. Последнее время "фордишка" скверно заводился, жрал масло, как сумасшедший. Аристархов не успевал подливать. Надо было ехать на станцию техобслуживания, но Аристархову всё было недосуг. Разваливающийся "фордишка" был из исчерпанного, оставляемого Аристарховым мира. Другой ногой Аристархов как будто шагнул в будущее - в пустоту, в туман - и сейчас не видел ноги. Та же нога, что осталась в исчерпанном мире, дрожала и подгибалась. Аристархов не знал, как быть с Леной: побыть с ней в исчерпанном мире или взять с собой в пустоту, где исчезла нога? Только неизвестно, подумал Аристархов, сколько я там протяну. Лена оказалась в аристарховском междумирье. "Что ей до моей машины?" - подумал он.
- Я полагала, вы иностранец, - вздохнула Лена.
"Вперёд… твою мать! - подумал Аристархов. - Кавказ подо мною, один в тишине стою на тра-та-та какой-то скале. В полдневный жар в долине Дагестана…"
Тут на улице рядом с жалким аристарховским "фордишком" притормозил новенький, литой, синий, как грозовая, беременная градом туча, "БМВ", и уже настоящий немец - стриженый, седой, со стальными глазами и тяжёлой тевтонской челюстью - хлопнул дверью, пиликнул брелком с сигнализацией, направился в частную картинную галерею "Вертолёт" с таким решительным видом, как будто вознамерился купить всё разом и оптом.
Аристархов разбирался в немцах. Этому, хоть он и выглядел на пятьдесят, было за шестьдесят, и занимался он чем угодно, только не артбизнесом. Одному Богу было известно, что ему в частной картинной галерее "Вертолёт"?
Глаза у Лены между тем распахнулись, как у девочки при виде давно ожидаемого подарка. Её повело. Она ухватилась рукой за столик. Потом судорожно, не обращая внимания на стоящего рядом Аристархова, выхватила из сумочки помаду и зеркальце. Какой-то она сделалась суетливо-жалкой и одновременно беспомощно-растерянной. Аристархов вдруг обратил внимание, как тщательно она причёсана, как продуманно одета, как ненавязчиво подведены у неё глаза, какой тонкий аромат у её духов. Лена слабо затрепетала навстречу недоуменно вставшему в дверях немцу. Боже мой, изумился Аристархов, да ведь она здесь среди своих картин ждёт… принца, что ли? Чтобы, значит, взял за руку и… Ей же не пятнадцать лет! Аристархов был совершенно уверен, хотя, естественно, видеть этого не мог: на Лене с изыском нижнее бельё, и всё-то там у неё… одним словом, чтобы потенциальный принц не разочаровался.
Капитану сделалось грустно, как если бы он присутствовал при конце света. Хотя в действительности присутствовал всего лишь при конце отдельно взятого персонального света. Конце, ошибочно принимаемом за начало. И ещё - конце собственных фантазий. Впрочем, фантазии были столь мимолётны и быстротечны, что даже не успели оформиться в первичные хотя бы на уровне рефлексии переживания.
Немец вдруг решительно заговорил с Аристарховым на жестковатом верхне-средненемецком. На роже, что ли, написано, что я знаю по-немецки, подумал Аристархов. И ещё подумал, что Германия странным образом достаёт его в России.
- Он интересуется, где здесь офис фирмы, торгующей мясными консервами "Росфлеш"? - перевёл Аристархов.
- Этажом выше, - прошептала Лена. Глаза её наполнились слезами.
Аристархова разобрал нервный смех. Вблизи пожилой торговец решительно не походил на прекрасного принца. Розовый, серебристый, он одновременно походил на элитного борова-производителя и консервную банку, если, конечно, возможно такое двойное сравнение. Аристархову сделалось обидно за Золушку-Лену, а вместе с Леной за всех, сошедших с круга русских женщин, а вместе с сошедшими с круга русскими женщинами за всю Россию. "Свинопринц", - подумал Аристархов, хотя, вполне вероятно, немец был отличным парнем, прекрасным специалистом и совершенно не заслуживал подобного прозвища.
Атмосфера сверхнапряженного стояния, в которой материализовалось столько ненормального ожидания и ненормального же разочарования, похоже, изрядно позабавила толстокожего немца. Видимо, он не впервые был в России и примерно представлял, чего ждут и от чего испытывают разочарование русские женщины. Услышав от Аристархова, что мясная контора этажом выше, он не поспешил туда, а взялся снисходительно разглядывать картины.
- Или я ничего не понимаю в искусстве, - доверительно сообщил он Аристархову, - или это какая-то мазня.
- Он в восхищении от ваших произведений, - объявил Аристархов Лене.
- Она так смотрит на меня… - понизил голос немец, успевший убедиться, что Лена не понимает по-немецки, - как будто неделю не ела. Они почему-то здесь уверены, что мы, немцы, существуем исключительно для того, чтобы раздавать им наши марки. В принципе я бы приобрёл какую-нибудь её работу, если бы хоть одна мне понравилась. Я могу подарить ей… шариковую ручку, зажигалку, но, чёрт возьми, это не очень солидно.
- Вам видней, - не стал спорить Аристархов.
- Но вот так взять и уйти, когда она вот так стоит и смотрит…
- Они здесь все вот так стоят и вот так смотрят, - сказал Аристархов.
- Да, но не все же они здесь художницы, - возразил немец.
Аристархов посоветовал свинопринцу осмотреть выставку, а потом заплатить за билет, скажем, марок пятьдесят. Лена оценивала входной билет в пятьсот рублей. Аристархов обеспечивал ей немыслимо высокую конвертацию.
- Она будет совершенно счастлива, - заверил Аристархов немца.
- К сожалению, у меня очень мало времени, - немец не исполнил известную заповедь Талейрана насчёт того, что не следует поддаваться первым порывам, они, как правило, слишком благородны, и теперь отчаянно сожалел об этом.
- Осмотр займёт у вас от силы пару минут, - успокоил его Аристархов.
Собственно, ему больше было нечего делать в частной картинной галерее "Вертолёт". Золушка должна была хотя бы на мгновение остаться наедине с принцем, чтобы потом ей не было мучительно больно за бесцельно потраченное время.
- Мне пора, - простился с художницей капитан, - полагаю, вы с ним без труда объяснитесь по-английски. - Отчего-то он был уверен, что Лена сносно изъясняется по английски. Хотя ей больше подошёл бы французский.
- Уж как-нибудь! - Что-то изменилось в голосе Лены. Только что Аристархов слушал её, и ему мерещились унылые под пеленой дождя просторы, униженные, утративший веру путники, тянущиеся этими просторами неизвестно куда. А тут вдруг как будто прорезался резкий солнечный свет, ласточки или стрижи прочертили небо над ожившей, стряхнувшей сонную рабскую одурь землёй.
Птицы - ласточки, стрижи, да, пожалуй, и пеликаны, - как известно, давние любимцы Господа. Они - вне богатства и прочего материального. Где птицы - там дух. Аристархов был уверен, что пристрастное отношение Господа к птицам каким-то образом экстраполируется (капитан не боялся сложных иностранных терминов) и на него, грешного, летающего в железной апокалипсической птице - вертолёте.
Немец тем временем закончил осмотр и теперь приближался, помахивая сиреневой сотенной купюрой. Аристархову почему-то вспомнились конфеты со странными названием "Ну-ка отними!". Он подумал, что все его птичьи изыскания - бред. Куда там птицам против германских марок!
- Он был счастлив посетить вашу замечательную выставку, - сказал Аристархов. - Если бы он торговал картинами, он купил бы их все. Но он, увы, торгует всего лишь мясорубками.
- Скажи ему, что вход на выставку бесплатный, - надменно подняла брови Лена.
- Ты уверена? - удивился Аристархов.
Лена сказала сама по-английски.
- Что с ней? - не понял немец.
Аристархов пожал плечами.
- Я даю двести, я покупаю… вот эту? - немец ткнул пальцем в первую попавшуюся на глаза картину.
- Не продаётся! - свистяще прошептала Лена.
Немец вышел, играя желваками на щеках. Торговля мясорубками, видимо, приучила его к сдержанности и самобладанию.
- Боже, как грустна наша Россия! - простонала, схватившись за голову, Лена.
Аристархову нечего было возразить.
- Я свободна, - сладостно и грациозно потянулась Лена. - Как ты думаешь, двести германских марок - не слишком ли смехотворная цена за свободу?
9
Жизнь возвращалась в капитана Аристархова медленно, толчками. Прежде он существовал среди неких имитирующих жизнь каркасов посреди пустого, пронизываемого ветром пространства. Нынче же каркасы утонули в тёплой кирпичной кладке, поверх кладки побежали виноградники, хмель и прочие вьющиеся. Что-то само собой строилось-выстраивалось. Жизнь возвращалась ощущениями: цветом, вкусом, запахом. Она ворончато закручивалась, как та самая "Дорога листьев", и Аристархову было приятно лететь вместе с новой жизнью и листьями.
Куда?
Он не знал куда, как, по всей видимости, не знали этого и листья. То есть в конечном-то итоге знал куда: в землю. У капитана, летающего над землёй на вертолёте, шансы насчёт земли были ускоренные и повышенные. Зато Аристархов доподлинно знал - от чего именно хочет улететь. От прежней жизни, где остались нечернозёмная Россия, Волга, Афганистан, Германия, СССР, СА, его семья, то есть, в сущности, всё. От новой, какую он наблюдал на улицах и по телевизору. Эта жизнь, где странно уживались реклама недоступных вещей, латиноамериканские телесериалы, нищие с язвами, пьяноватые разухабистые оркестры в подземных переходах, теледикторы с пустыми лгущими глазами и прикованные к экранам, грезящие наяву люди, была бесконечно скучна Аристархову. Не то чтобы у него не было в ней шансов преуспеть - он ею брезговал. Преуспеть в этой воровской жизни было всё равно что овладеть сонной или тихопомешанной женщиной, которая один хрен не соображает, что с ней происходит. Аристархов понимал, что брезговать жизнью народа недостойно. Но не стремился разделить с народом его телевизионный сон. Капитану казалось, что он вместе с листьями летит навстречу новой - единственно его - жизни. Правда, смущало, что листья осенние, то есть красивые и сильные не жизнью, но угасанием, не прикреплением к стволу, до порывом несущего ветра.
И ещё смущало, что, засыпая или просыпаясь с Леной у себя ли в подмосковной монастырской келье, у неё ли в чердачной мансарде-мастерской, эдаким фонарём торчащей посреди оцинкованных плоских и уступчатых крыш, они никогда не говорили о будущем. Хотя, казалось бы, о чём ещё говорить молодым, любящим друг друга людям, как не о будущем?
Аристархову нравилось в смутные предрассветные мгновения стоять у окна мастерской, наблюдать, как матовые оцинкованные крыши поначалу темнеют, словно напоследок вбирая в себя всю оставшуюся тьму ночи, а затем начинают неудержимо светлеть и наконец яростно воспламеняются, расплавляются в неурочном и непостижимом белом пламени, пока из-за горизонта не выглянет край солнца и всё не придёт в рассветную норму.
Капитану во время общесоюзных морских учений приходилось летать над Тихим океаном. Он неоднократно заставал легендарный послезакатный "зелёный луч", когда сразу по исчезновении солнца мир - точнее, вода и воздух - излучал пронзительный изумрудный свет. Корабли же, береговые скалы, тянущиеся над океаном птицы становились аспидно-чёрными, какими-то заострёнными, как выпущенные стрелы.