- Хорошо. Попробую объяснить, - снисходительно улыбнулся Андрей. Впервые в разговоре с отцом он чувствовал себя столь уверенно. То, что все эти годы отец был занят исключительно своей работой, своими делами и не воспитывал его, придавало сейчас Андрею необъяснимую уверенность, Андрей сходил в прихожую, взял с полки осколок синего купола со звездой. - Вот, - сказал, - зачем держать его на полке, когда саму церковь снесли? Зачем сожалеть после, когда надо было сражаться до! Ты, конечно, возразишь, что совесть у тебя чиста, ты сделал всё, что мог, чтобы спасти. Но что помешало тебе идти до логического конца? Сражаться до логического конца? Значит, есть преграда между здравым смыслом и жертвенностью? То есть ты чувствовал, до каких пор можно. А дальше - риск, дальше - меч карающий, непредсказуемость, а может, и… Ты ведь это знал, а следовательно, заранее был готов к поражению. Выходит, есть преграда в… самом себе. И она в определённые моменты, когда… ну там бессонница или кто из старых друзей внезапно заходит, мучает… А в утешение - синий осколочек, когда целое-то давно развеяло по ветру. А я так не хочу! Эти мучения, они… мелки, недостойны! Я никогда не буду доказывать девчонке, что для меня нет преград, потому что доказывать это - уже преграда! Девчонка - преграда! Я свободен, когда мне никому ничего не надо доказывать. Никакое поражение, никакие мучения тогда попросту невозможны, понимаешь?
- Очень интересно его опознали, этого Семёна. Представляешь, всё так стремительно проделал, паршивец, никто ничего и не понял ещё, а его и след простыл. А потом покупательница вспомнила: рука тонкая, а на ней наколка - "Анюта"… Так по "Анюте" и разыскали. Это случайно не та Анюта, у которой брат… Володя, кажется, твой ведь приятель?
- Возможно, - ответил Андрей, - вполне возможно. Но меня это совершенно не касается.
- Понятно. Так что ты мне советуешь? Что ответить Николаю Сергеевичу?
- Мне всё равно, - ответил Андрей.
- Всё равно… - задумчиво повторил отец, - всё равно… - Нашёл взглядом белую голову античного мыслителя. - А тебе никогда не казалось, что нельзя произносить "Всё равно", когда другой человек страдает. Пусть даже ты не можешь ему помочь, но… ради себя самого, ради других, которые, возможно, тебе дороги, нельзя - "Всё равно"! Этим ты сам в себе что-то убиваешь, что-то невозвратимо теряешь. А именно, перестаёшь быть человеком. Это уже не тебя изображают в живописи, не о тебе пишут книги, ты уже ничто, понимаешь? Какая это коварная вещь "Всё равно", - продолжал отец непривычно тихим голосом, - смешно, конечно, наивно об этом говорить, но… ты, похоже, забыл, что этот Сёмка - такой же, как ты, так же дышит воздухом, так же плакал в детстве, говорит на таком же русском языке, думает иногда, возможно, о чём и ты думаешь… Разве можно об этом не помнить? Он живёт… Сейчас оступился, да, но он всё равно надеется, что вокруг всё-таки люди, какие бы ни были, а всё же свои, родные… И вот ты - "Всё равно". Каждое "Всё равно" - как кирпичик, вытащенный из здания. В конце концов развалится здание. Ты хоть раз в жизни подумал, что и ты, и я, и этот Сёмка, и все, кого мы знаем, - это народ! "Всё равно" - какой-то мерзкий микроб в нашей крови, он нас разъединяет, то есть убивает ощущение, что мы народ, и от этого мы - все вместе! - лишаемся силы! Ты говоришь "Всё равно" какому-то жалкому Сёмке, а получается, что говоришь, да-да, не смейся, своему народу! Ты отторгаешься от него посредством "Всё равно". Такая простая, казалось бы, штука - "Всё равно", - а… ведь предательство. Вроде бы Сёмку предаёшь, а на самом деле всех…
- Подожди, - оторопел Андрей, - а как же тогда старик сторож у нас на даче? Вспомни, как одинаково ласково он всем кивает головой. Его… я тоже предаю, да? Его вообще возможно предать? И… что я для него? Вспомни, как он смотрит…
- Оставь его в покое. Он здесь ни при чём.
- Ещё как при чём! - крикнул Андрей. - Это он, всё он! Ему плевать, какой я! Я… я убью кого-нибудь, он так же ласково на меня посмотрит. Какое ему дело, предаю я или не предаю. Он смотрит и… не видит, он смотрит сквозь меня, как сквозь воздух. Прежде всего ему всё равно! Это в нём что-то убито, у него что-то невозвратно отнято. Да что я ему и что он мне? И… кто из нас в этом виноват? Может быть, я такой, потому что он во всех случаях жизни добро кивает головой! Или он кивает, потому что я так о нём думаю? Как разобраться? Но… я не собираюсь жить по его рабьему закону! Я ненавижу эту его равнодушную ласковость, потому что она от холодной какой-то бесконечности, от терпения, которое, собственно, и не терпение, а его жизнь, от презрения к идущим годам, к векам, ко всему на свете! Я вижу один выход - жить вопреки. Только на себя могу опереться, и то, если научусь быть свободным. Какой же мне смысл жертвовать ему жизнь, если ему всё равно? Пусть, пусть! Да, мне всё равно, будешь ты просить за Сёмку или нет, но… ему… ему ещё больше всё равно! Съезди, проси. Он - будешь ты просить или не будешь - лишь добро тебе покивает…
- Одно я понял, - неожиданно зевнул отец. - Ты этого Сёмку не любишь и боишься. Когда говорят много и красиво, когда подводят теоретическую базу - сразу ясно: плохо придётся ближнему. Ты вот говорил мне про старика сторожа, не понимая одной простой вещи: всё естественное, нормальное, - а согласись, помочь человеку, если это в твоих силах, совершенно естественно и нормально, - не нуждается ни в какой философии. Ни в утверждении, ни в отрицании. То есть делается просто потому, что иначе человек не может. А если вдруг может иначе, тогда громы и молнии мнимым каким-то демонам, тогда философия, ох, какая философия… Так что лучше тебе не заниматься глупостями, не тревожить несчастного старика, а разобраться с этой… Анютой? Да, Анютой. - Отец прошёлся вдоль книжных полок. - Взял со стеллажа раскрытую книгу. - Джон Милль. "О свободе" Кто такой этот Джон Милль?
Отец никогда не стеснялся спрашивать, если чего не знал, и это удивляло Андрея. Ему спрашивать почему-то было стыдно.
- Английский философ, - ответил Андрей, - девятнадцатого, что ли, века.
- Понятно… - Отец посмотрел на часы, и Андрей понял, сейчас он уйдёт и неизвестно, когда вернётся.
- Подожди! - попросил Андрей.
- Что ты ещё хочешь сказать?
Андрею показалось, отец смотрит на него сожалением.
- Я хочу попросить тебя кое о чём. Ты тут обо мне говорил… Возможно, и есть в этом доля истины, но ведь Сёмка мне никто, а Володя Захаров друг, ты же знаешь Володю? Я хочу насчёт него поговорить.
- Если столь же многоречиво, я, к сожалению не успею тебя выслушать.
- Я коротко. Самую суть.
- Ну давай-давай… - Отец перебирал лежащие на письменном столе рисунки Андрея, По тому, как небрежно он их отбрасывал, чувствовалось, не очень-то они ему нравятся. - Раньше ты как-то теплее рисовал, - заметил отец.
- Ты ведь знаешь Володю Захарова?
- Знаю, - сказал отец, - вчера, кстати, встретились. Знаешь, где? В гастрономе, в винном отделе. Володя брал портвейн.
- Он переживает, - сказал Андрей, - свалились сразу две неприятности. Не поступил в университет на биофак. И ещё улетел любимый грач Бисмарк.
- Как-как? - заинтересовался отец. - Бисмарк. Забавное имя. Почему же он улетел?
- Ну… Володя, когда провалился, огорчился, естественно. Немного выпил. Пришёл домой, лёг на диван, а Бисмарк ему всегда, когда он на диван ложится, ресницы клювом чистит. Ну, а Володя… выпил… Задремал и спросонья врезал Бисмарку… А тот обиделся, улетел.
- Я бы на его месте тоже обиделся.
- У Володи дома ещё и гусь живёт, и хомяк, такса…
- Да? Интересно.
- Может, ещё Бисмарк и вернётся? Володя целыми днями ходит, зовёт его… ищет.
- А что от меня-то требуется? Чтобы я помог поймать Бисмарка?
- Нет. Я же говорю, Володя не поступил на биофак. Решил идти работать в зоопарк. Но это ужасно, работать в зоопарке… дворником, другого ничего не предложили. А Володя, между прочим, отлично рисует, и вообще он… очень способный к искусству парень. Ты так хорошо говорил, что оказать помощь ближнему, если это в твоих силах, - совершенно естественно. И вот мы, то есть он… Володя, решили. Володя решил, что ему тоже надо поступать в архитектурный. Хотим вместе учиться! У нас такие планы, столько идей! Как-нибудь мы расскажем тебе, ты удивишься!
- Вы решили, - отец выделил "вы", - или он решил?
- Он, конечно, он! А тебя я хочу просить… Ты ведь сам знаешь, какая лотерея - эти вступительные экзамены. Будет обидно, если Володя не поступит… Нет! Будет обидно, если на экзаменах произойдёт несправедливость и он не поступит! Володя… очень способный парень.
- Значит, он мечтает стать архитектором, этот твой Володя? - спросил отец. - И он просил тебя поговорить со мной? Почему, собственно, не пришёл сам?
- Он понял, что все эти звери и птицы… Бисмарки… - это так, увлечение детства. Ему захотелось серьёзного. А к тебе он не пришёл, потому что стесняется. Он очень скромный. И меня ни о чём не просил. Я сам.
- Что-то я не припоминаю, чтобы он брал у нас хоть одну книгу по искусству.
- Какое это имеет значение?
- Какое? - Отец пожал плечами. - Он может сделаться на всю жизнь несчастным, если начнёт заниматься не своим делом. Неужели ты не понимаешь, что это ты - ты - вот сейчас, в данный момент, делаешь его на всю жизнь несчастным? Жизнь может как угодно повернуться, но всегда, всегда у человека остаётся его дело. Единственное, что не предаёт, не обманывает, не изменяет! А вдруг окажется, что и дело - не твоё… Что всё зря? Что тогда? В петлю? Нет, я не буду. Не желаю. Пусть он сначала принесёт рисунки, в конце концов я хочу с ним поговорить! Это твой друг, как же ты…
- Он действительно мечтает стать архитектором! Мы с ним столько спорим об архитектуре! Это его мечта. Он все наши книги знает наизусть. Он… Он запретил мне говорить с тобой, это я сам! Володя… Ты же его совсем не знаешь… Он, он… вся их семья, они все будут счастливы, если он поступит. Я сейчас ему позвоню, попрошу, чтобы он пришёл, принёс рисунки… Ты увидишь. Мы… столько мечтали, как будем вместе учиться.
- Не волнуйся, - сказал отец. - Ты ещё сам сумей поступить, а на факультете у тебя будет много новых друзей.
- Я не волнуюсь, - ответил Андрей. - Мне стыдно, что я затеял с тобой этот разговор. Я бы не затеял его, если бы… Ну да ладно… Просто мне будет очень обидно, если моему единственному другу помешает поступить какая-нибудь досадная случайность.
Отец ничего не ответил.
…Андрей не понимал, почему воспоминания о той далёкой поре лезут в голову? Он стал думать о пивной, о том, как лихо сдует пену с кружки, отхлебнёт пива и заест люля-кебабом, который тут же жарят и подают в жёсткой картонной тарелочке. Однако и у этих на первый взгляд пустых мыслей был привкус горечи. Горечь же Андрей обычно чувствовал лишь в одном случае - в случае собственной несвободы. Прежде несвободу порождали обстоятельства, и с этим приходилось мириться. Нынче же причина была иная. Привычно всё разложив по полочкам, Андрей понял причину: это холодный ветер завивался на месте прежнего рая, это рушился прежний строй его жизни, прожитые годы готовились предстать в новом и, естественно, удручающем свете. Андрей думал об этом вполне спокойно, поскольку знал: откровения стремительны и преходящи, инерция же прежнего бесконечно сильна, в ней откровения стихают.
Удивляло другое, чему объяснения не было, а именно: невластность, несвобода Андрея над происходящим. Раньше Андрей не верил, что так может быть, полагал духовное смятение категорией литературно-философской, несовместимой со свободой, которой он пользовался. Из всей гаммы просвещённых страданий лишь одиночество признавал Андрей. От него было не уйти. Каждый раз, одерживая в жизни победу, Андрей ощущал призрачность победы, потому что не с кем было поделиться радостью. "Может, и победа не победа, если не с кем поделиться радостью?" - иногда даже думал Андрей. Но одиночество было непременным условием свободы. Оно, казалось, проникло в кровь, напоминало о себе, когда вздумается: приступами меланхолии, каким-то нехорошим покалыванием в области сердца. Андрей выбрал одиночество, но нынешнюю невластность, несвободу он не выбирал! "Мне ничего не надо! - убеждал Андрей неизвестно кого. - Мне хорошо такому, каков я есть! Одинокому, бездеятельному, опустошённому! Зачем же… Зачем?"
Андрей мучительно вспоминал, когда в последний раз что-то слышал об Анюте. От кого? Естественно, от Володи Захарова. Кажется, Анюта замужем за подполковником, живут в Забайкалье, что ли? Двое детей… Или трое? Да, но… какое это теперь имеет значение? А… что куртка? Куртка… Последний раз Андрей видел куртку на ласковом старике стороже лет десять назад. Обезьянью шкуру напоминала тогда куртка. Андрей попытался вспомнить, какая она была новая, и… не вспомнил! А ведь ещё недавно помнил, в пальцах жила волшебная её мягкость… "Почему? - удивился Андрей. - Почему это я вдруг забыл, какая она была новая, а помню лишь… безобразно износившуюся? Обезьянью шкуру! Зачем старик её донашивал? Неужели он издевался надо мной, когда ходил а этой куртке по саду? Он… издевался? Он знал, что когда-нибудь я вспомню его… и куртку… Но почему - вместе? Что за бред?" Андрей вспомнил; ласковый сторож несколько лет как умер. Легко, безболезненно. Умер на скамейке под вишней, быть может, в этой изношенной куртке, положив рядом с собой на скамейку кривые садовые ножницы…
"Я схожу с ума! - подумал Андрей. Ему вдруг показалось, всё движется, словно он стоит на берегу реки. - Что это? Опять река? Куда она несётся?" …Грач Бисмарк кружил над рекой, невпопад выкрикивая все известные ему пятьдесят слов. На берегу стоял несостоявшийся архитектор Володя Захаров с рюкзаком за плечами… Из рюкзака смешно тянул шею гусь Петька. Когда учились на первом курсе, Володя отвёз Петьку на один из знаменитых Воронцовских прудов под Москвой и там оставил, недоуменно шлёпающего рыжими лапами по мутной воде. Когда Володя стал быстро уходить прочь, Петька попытался было зашлёпать за ним, закричал что-то на своём гусином языке, но Володя не обернулся, и Петька спрятал в страхе голову под крыло.
- Зачем отвёз Петьку? - спросил тогда Андрей.
- Представляешь, - ответил Володя, - Петька всё время щиплет клювом мои чертежи. Прямо какой-то недруг архитектуры! Не хочет, что ли, чтобы я учился на архитектора. А если честно… - Утренняя лесная прохлада тоскливо и затравленно мелькнула в Володиных глазах: - Звери, птицы… С ними надо быть всё время. Даже когда не с ними, всё равно думай о них! Они чувствуют. И если их… предаёшь, тоже чувствуют: или убегают от тебя, или, если сильно любят, то умирают. Пусть уж лучше Петька живёт на воле. И вообще я не хочу больше об этом говорить!
"Как всё сейчас было бы просто, - размышлял Андрей, - окажись Володя совершенно бездарен, а я исключительно талантлив. Или наоборот. Так нет же! Оба оказались в общем-то… середняками. Да, не вышло из нас гениев, хотя кое-что и было дано, Володе, пожалуй, даже пощедрее, потому что он рискнул пойти нехоженой тропой. Во всяком случае, было время, мы с ним работали не хуже других…" Андрей вспоминал, как они начинали. Он как-то сразу оказался силён в традиционном, считался мастером формы, товарищи часто просили его помочь, и он помогал: доводил их грубоватые проекты до возможного предела изящества. Потом его заинтересовал новейший город как архитектурная проблема. Потом проблема жилища в современной архитектуре. Андрей понял: чем необъятнее и шире вопрос, тем легче внутри него существовать, тем меньше нужно для этого напряжения. Последнее время он занимался только теорией и историей архитектуры. У Володи всё сложилось по-другому. Он неожиданно обратился к редкой теме - к ландшафтным садам. Но… не хватило воли, не хватило терпения, а потом ещё - водочка. Андрей вспоминал его взволнованные речи о Руссо, который, по словам Володи, черпал силу духа в том, что верил в неизменно блаженное состояние природы. Володя утверждал, что основное в ландшафтном искусстве - суметь смоделировать это блаженное состояние, поскольку главная задача сада - умиротворить, успокоить человеческую душу.
…Андрей вспомнил последнюю свою встречу с Володей. Володя жил в Хорошово-Мневниках, в коммуналке грязно-белой пятиэтажки. Такие хоромы достались ему после развода со второй женой. Андрей ехал к Володе и не знал, о чём говорить. За пьянство Володю попросили уйти с работы. За буйство в ресторане лишили права ходить в Дом архитектора. Где теперь Володя проводит свои вечера, Андрей понятия не имел…
В Володиной комнате из всех углов зелёные и светлые пустые бутылки - нынешние его птицы-звери - тянули шеи. Андрею даже казалось, он слышит их мерзкий, пьяный шип. Количество бутылок свидетельствовало об относительном финансовом благополучии Володи. Володя разгуливал по комнате в трусах и почему-то в свитере на голое тело. Прежняя утренняя лесная прохлада уже не угадывалась в его некогда серых глазах.
Ни разу за всю их дружбу ни в чём Володя не упрекнул Андрея и, может быть, поэтому до последнего времени оставался единственным, первым и последним его другом.
- Денег не давай. Денег не надо, - сразу сказал Володя, заметив, что Андрей мнётся и тянет руку к боковому карману. - Знаешь ведь, как я их употреблю… А на билет у меня есть. Больше не надо. Это святые деньги.
- На какой билет?
- Я ведь уезжаю.
- Куда? Зачем? - спросил Андрей.
- На остров Возрождения, - усмехнулся Володя, - ты чувствуешь, дружище, какое обязывающее название?
- Где хоть этот остров?
- В Аральском море… Я серьёзно.
- В Аральском море? - Андрею доводилось бывать в Каракалпакии, он помнил тающие в сиреневом мареве силуэты верблюдов, песчаные бури на берегу и странный закат, как бы рождающийся из воды. Арал - отступающий, обнажающий вязкое чёрное дно - напоминал на закате вытекающий глаз… "Боже мой, - подумал Андрей, - если мне и встречалось что-либо противоположное ландшафтному саду, так это… Арал…" - Что ты там будешь делать? Что за проект?
- Какой там проект! - засмеялся Володя, - Откуда на острове деньги на серьёзный проект? Там, видишь ли, организуется какой-то опытный заповедник. Им нужен инженер-строитель. Ведь сам понимаешь… с ландшафтными садиками… - Развёл руками.
Потом положил Андрею руку на плечо. Андрей сидел, опустив голову. Не было сил взглянуть глаза Володе. А Володя ждал, что, как прежде подмигнёт ему Андрей, а он в ответ хлопнет друга по плечу и скажет: "Пока ещё живём, старина!" Это стало их ритуалом почти четверть века назад. Он возник, когда они впервые увидели свои фамилии в списке принятых в архитектурный институт.
- Остров Возрождения… Ты там пропадёшь! Я тебя больше не увижу…
- Что ты? Что с тобой? Что ты такое говоришь? - заволновался Володя, переживая за Андрея. - Что ты! Разве можно пропасть в заповеднике среди зверей и птиц? Я тебя туда позову, ты приедешь, убедишься! Я только там и заживу по настоящему! Брошу пить… Вот увидишь…
Обнялись.
- Ты меня не провожай, - попросил Володя, знаешь, я не люблю всякие там проводы. И потом… сын придёт. Я хоть с ним поговорю… Я напишу тебе, как устроюсь, идёт?
Андрей вышел на улицу. Остановил такси и поехал домой.
…На берегу реки стоял отец.