Я продолжаю плескаться в мутных заводях интернета. Мир сходит с ума, но никто этого, по-видимому, не замечает. Безбашенные хакеры атакуют банки, правительственные сайты, серверы корпораций; свиной грипп, как летящий пожар, суматошно перепрыгивает из страны в страну; в Греции молодежь поджигает машины, громит офисы, захватывает радиостанции; в Латвии, Эстонии и Молдавии на штурм местных парламентов, словно вдруг обезумев, идут толпы людей. Будто просачиваются из разломов отравленные флюиды. Поднимается магма: мир вздрагивает и тихонечко оползает. Одновременно в Москве создается журнал, предназначенный исключительно для мультимиллионеров, проходит выставка-распродажа, где демонстрируются яхты, вертолеты, лимузины, пентхаузы, с большой помпой избирается российская "мисс Гламур", а некая американка, видимо окончательно сбрендив, платит сто пятьдесят тысяч долларов, чтобы ей клонировали любимую комнатную собачку. Тут же даются советы, как пережить кризис. Все очень просто: следует покупать недвижимость в престижных районах Дубаи. Цены там в любом случае будут расти, такие вложения капиталов себя обязательно оправдают.
Шуршит пена, лопаются мыльные пузыри.
Вспыхивает, как на дискотеке, цветная шизофреническая мозаика.
Бред постепенно перетекает в реальность.
Вдруг закрывается Европейский социологический институт. Оказывается, в здании, где он расположен, не соблюдаются меры противопожарной безопасности. На самом деле, как объясняет мне Маша, они еще в прошлом году взяли в Европарламенте грант на мониторинг выборов президента России. Насколько все это соответствует общепринятым демократическим процедурам, как велась агитация, как осуществлялся подсчет голосов. Данные, между прочим, получились весьма любопытные – мы их обработали, выпустили комментированный альманах. Ну, и, разумеется, уже через неделю явилась инспекция. Выяснилось, что во-первых, огнетушители у нас не на том месте висят, во-вторых, нет на пожарном щите лома и топора, а в-третьих, декоративная винтовая лестница, ведущая на верхний этаж, слишком узкая, не приспособлена для эвакуации раненых. Впрочем, это все ерунда. Главное наше нарушение заключается в том, что в кабинете ректора не вывешена табличка "В случае пожара звонить 01". Вот это создает угрозу жизни и здоровью студентов. Как их без такой таблички можно учить?..
– Студентов, конечно, жалко, – добавляет присутствующий при сем Борис. – Ходили-ходили на лекции, сдавали-сдавали зачеты, вдруг – раз, институт закрыт. Кто им теперь выдаст дипломы?
– Так это что, уже навсегда?
Маша пожимает плечами.
– Ну, идут сложные переговоры, – объясняет она. – Табличку мы, естественно, сразу же приколотили…
– Вот такими гвоздями, – добавляет Борис.
– Огнетушители перевесили, лом и топор нашли… Теперь все упирается в эту злосчастную лестницу. Ее и снести нельзя, поскольку здание представляет собой музейную ценность, любая перепланировка внутри него строго запрещена, и оставлять невозможно: пожарные санкции на рабочее состояние не дадут…
– Поставим, вероятно, решетки с обеих сторон, повесим замки. В случае чего, разумеется, не дай бог, учащиеся побегут не на улицу, куда эта лестница и ведет, а через три длинных зала – к парадному входу. Там, пока добежишь, без всякого пожара – умрешь.
– Что ж это так?
Теперь пожимает плечами Борис.
– На воду дуют. Альманах – пятьсот экземпляров. Кто его будет читать?..
Нет, спать, как раньше, не получается. Метастазы шизофренических бредней обнаруживаются то здесь, то там. Жизнь начинает ныть, как распухающий зуб: дергает, отпускает на какое-то время, снова – болезненно дергает.
Лекарств от этого нет.
Аля в панике сообщает, что у нее вдруг отклонили проект. Основания: не соблюдены требования по сохранению исторического облика здания. Так, во всяком случае, гласит официальный ответ. Но в действительности, как объяснила Аделаиде ее подруга, этот участок, расположенный, к сожалению, в центре города, оказался для них слишком хорош: его хотят передать другой фирме, которую прикрывает кто-то в администрации на самом верху. Подруга Аделаиды не виновата. Решение принималось там, куда ей доступа нет. И оспаривать его она тоже не может: существует субординация, которая обсуждению не подлежит. Ей приказывают – она безоговорочно исполняет. А не будет безоговорочно исполнять, что ж, найдут на это место другого.
В общем, никак.
Все застопорилось буквально в момент.
Дал сбой слаженный механизм, работавший много лет.
Аделаида, по словам Али, в бешенстве: клянется, что своими руками передушит их всех. Что они себе позволяют! Для них хоть какие-нибудь законы есть?
Никого она, конечно, не передушит. Дева-воительница бессильна против танковых войск. Костяные стрелы ее не пробьют броню. Голыми руками металлическую башню не сковырнешь.
Существует отвага.
Но существует и серая, обволакивающая, удушливая магия бюрократии.
Что сильней?
Аля чрезвычайно расстроена. Ей кажется, что она сделала по-настоящему красивый проект. Хотя не исключено, полагает она, что этот проект в скором времени будет все-таки осуществлен – правда, уже под другим именем, другим архитектурным бюро, когда тот же блок документов будет утвержден для другого юридического лица.
– А как же авторские права?
Аля смотрит на меня с недоуменной тоской.
Какие права?
Взрослый же человек.
О чем ты говоришь?
Однако, самое неприятное в этой ситуации то, что мгновенно приостанавливается заключение следующих договоров. Заказчики, естественно, насторожились. Нам ведь с такой охотой платили вовсе не за красивое художественное исполнение, не за картинку, не за творческий стиль, а за то, что документы, поданные под нашим грифом, двигались по инстанциям без проблем.
Нет проблем, значит есть выгодные заказы.
Появились проблемы – заказов, соответственно, нет.
– А как ваш главный клиент?
Аля отвечает, что Заказчик, тот самый, который с заглавной буквы, конечно, в восторг не пришел. Мало того, что он за данный проект уже заплатил, но теперь, насколько можно судить, подвисает весь его стратегический план: ему ведь не отдельное здание требовалось, а целая сеть. Хорошо еще, что не ставит вопрос о возврате денег: договор ведь нарушен, хотя формально и не по нашей вине. С другой стороны, конечно, как посмотреть…
– Кстати, он опять сделал мне предложение.
– И что ты ему ответила? – вскользь, как бы между прочим, интересуюсь я.
Аля удрученно молчит.
– Что ты ему ответила?! – я кричу так, что на нас оборачиваются.
Сердце у меня делает сбой.
Аля вздрагивает и пропускает шаг.
– Не кричи, – спокойно, через пару секунд, говорит она. – Зачем так кричать? Я ему ответила, что подумаю.
– А на самом деле?
– И на самом деле – подумаю…
Мы расстаемся с ней на середине Невского. Ее подхватывает толпа и многорядным торопливым потоком уносит через переход. Я еще минут десять иду в сторону Адмиралтейства. Непонятно, зачем – мне вовсе не нужно туда идти.
Голова у меня пуста.
Расплывается и подрагивает в глазах светлый мартовский день.
Я не представляю, что делать.
Я вознес бы молитву всем в мире богам, но я знаю, что они меня не услышат.
Тем не менее, какие-то действия я все же предпринимаю. Я звоню своему издателю и спрашиваю, не найдется ли у них работы для грамотного и толкового человека?
Безразлично, какой.
Мне все равно.
– Сделаю качественно и в срок. Это тебя может не волновать.
Вопрос, видимо, не простой. Издатель надолго задумывается, как-то покряхтывает, немного сопит, листает, судя по звукам, редакционный блокнот, а затем, исполненный размышлений, ответствует, что ему надо бы посоветоваться с народом.
Пока он советуется, трубку берет Ольга Андреевна и гораздо бодрее, правда, несколько снисходительным тоном, извещает меня, что они с Максимом (Максимчиком, как она говорит), только что ездили отдыхать на Канарские острова. Ну – океан, пальмы везде, на пляже – черный песок, загорели за десять дней так, что стали похожи на дикарей. В общем, приходите на нас посмотреть…
Настроение у меня от этого не улучшается.
Ни на что я, по-видимому, не гожусь.
Вот и Ольгу Андреевну на Канарские острова повез Максим, а не я.
И, кстати, на гонорары по переводам у них денег нет, а вот слетать на Лас-Пальмос, позагорать на черном песке – это пожалуйста.
Так для кого кризис?
Конечно, он не для всех.
Наконец, издатель, снова взяв трубку, сообщает, что появилась у них некая мысль. Они сейчас готовят к печати детектив одного популярного автора, так вот не возьмусь ли я немного отредактировать данный продукт: убрать явные ляпы, стилистические погрешности, что-то, быть может, подразвернуть, что-то подсократить, спрямить диалоги, сделать поэнергичней финал, в общем придать этому опусу грамотный литературный дизайн.
– Расценки здесь не так чтобы очень, но и работа тоже – пятнами не пойдешь. Сделай сначала пару главок для образца. Ты главное – не напрягайся…
Через полчаса у меня на экране появляется текст. К вечеру я его просматриваю и впадаю в некоторое остолбенение. Бог с ним, с сюжетом, хотя он тоже заслуживает внимания: девушка, скромный библиотекарь, прогуливалась перед домом с собачкой, та испугалась чего-то, рванулась, и, вот тебе раз, опрокинула какого-то прохожего в лужу, оказалось, что прохожий этот французский миллионер, тут же ее полюбил, сделал предложение, увез прямо из лужи в Париж, главное – через полгода умер и оставил в наследство ей сто миллионов евр. Ну, она купила себе особнячок в Москве и, по-видимому от скуки, занялась расследованием криминала. В общем, все точно как в жизни. Тем, видимо, и берет. Читатель ведь хочет видеть в романе себя. Так что, претензий к сюжету я не имею. Но настоящую оторопь у меня вызывает язык. Ладно, что авторесса не знает разницы между "неглиже" и "дезабилье", в конце концов это мало кто может сейчас объяснить (правда, добавлю, если не знаешь – зачем и писать?), но к тому же упорно выстраивает собственный метафорический ряд: она "гуляет собаку", "думает головой", выясняет время от времени "энтомологию слова", про себя сообщает гордо: "я – дегенератор идей", а в минуты напряженных философских рефлексий заключает, что "такова се ля ви". Причем, это не ирония, хотя некоторые потуги в этом отношении у авторессы, несомненно, имеются, – нет, она, видимо, искренне убеждена, что писать надо именно так. У меня даже появляется вдохновение. Я засучиваю рукава и врубаюсь в зубодробительный словесный массив. Мне уже не раз приходилось иметь дело с рыхлыми подстрочниками переводов, и я представляю, как из косноязычного бормотания сделать нормальный текст.
Я действительно немного поджимаю его, очищаю, прописываю самые невразумительные эпизоды, разворачиваю диалоги, придаю им естественный вид, добавляю в сюжет достоверные бытовые детали. Текст, разумеется, все равно не становится гениальным, но, по крайней мере с моей точки зрения, его теперь можно читать. Я даже слегка удовлетворен результатом – дней через пять высылаю в издательство редактуру первых двух глав.
И разражается грандиозный скандал. До меня, правда, докатываются лишь слабые его отголоски. Тем не менее, Максим, позвонив через пару дней, говорит, что авторесса устроила ему трехчасовую истерику: потребовала, чтобы таких редакторов к нее книгам не подпускали на километр.
– Кричала, что в суд на тебя подаст. Она ведь позиционируется на рынке как автор интеллектуального детектива. А ты из нее просто дуру сделал… И, ты знаешь, она ведь, не обижайся, в определенной мере права. Если ее романы расходятся сумасшедшими тиражами, значит она лучше чувствует, как сейчас надо писать.
Он завершает разговор классической фразой:
– Ну, извини…
А за что, собственно, извинять?
Виноват только я сам.
Сколько раз говорил себе: не берись не за свое дело. Все равно не получится – потратишь время и силы, в конечном итоге – жизнь.
Вот, опять хороший пример.
Я, как привидение, бессмысленно брожу по квартире. За окном – мокрый пустырь, на противоположном краю которого темнеет страшноватый индустриальный развал.
Начали возводить что-то и бросили.
Куда я смотрю?
В какой мир меня, бог знает как, занесло?
Зачем я здесь?
Для чего?
И почему, прикасаясь то к одному, то к другому, не вижу смысла ни в чем?
Сыпется за окном мелкий дождь.
Мутнеет воздух.
Зажигаются слабенькие городские огни.
Очередной день закончен.
Ответов на эти вопросы у меня нет.
Впрочем, мой бытийный репертуар, оказывается, далеко не исчерпан. Это только в минуты отчаяния мнится, что представление идет без тебя. На самом деле в пьесе множество разнообразных ролей, и перипетии сюжета вдруг высвечивают какой-нибудь совершенно неожиданный персонаж.
Нечто подобное случается и со мной. Еще через пару дней меня в срочном порядке вызванивает Варвара и преподносит новость, от которой у меня слегка меркнет в глазах. Заключается она в том, что из-за кризиса поступление спонсорских средств в журнал резко упало, и Варвара (ты уж меня извини) больше не может платить за квартиру, где я живу. Для меня это действительно новость.
– А ты разве оплачивала ее?
Выясняется, что квартира хоть и была предоставлена одной дальней родственницей, которая на несколько лет уехала за рубеж, но платить за нее все равно надо. Меньше, разумеется, чем если бы снимать просто так, и, тем не менее, деньги пришлось выложить за год вперед.
Вот, год как раз истекает.
– И сколько я тебе должен?
Варвара пожимает плечами.
– Какая разница? Ты же все равно не сможешь отдать.
Это удар под дых.
У меня даже плывет голова. Все-таки этот мир, этот грохочущий поезд, меня зацепил. Как ни прятался я от него, как ни отгораживался, как ни пытался стоять в стороне, – зацепил и теперь тащит в свою колею.
Сопротивляться, видимо, бесполезно.
Колесницу Джаггернаута человеческими руками не остановить.
Не стоит и пробовать.
Атлантида исчезла – погрузилась на океанское дно.
Даже ил уже безнадежно осел.
– Так что ты по этому поводу думаешь? – нетерпеливо спрашивает Варвара.
А что мне думать? Думать я могу лишь об одном: внезапно, без всякого предупреждения куда-то исчезает Аля. Ее нет три дня, пять дней, неделю, еще целых три дня. К домашнему телефону она не подходит, телефон в офисе издает в ответ унылый факсовый перелив, а сотовый телефон, по которому я тоже непрерывно пытаюсь звонить, равнодушным голосом оператора извещает меня, что "данный номер временно отключен".
Как будто она снова упорхнула в тот мир, откуда прилетела сюда.
Звонить Аделаиде или Нинель я не хочу.
С какой стати?
Это не касается никого, кроме меня.
Наконец Аля все-таки появляется, и в первый момент я ее даже не узнаю. Волосы она перекрасила в рыжий цвет, губы – ярко-малиновые, ногти – будто окунули их в гранатовый сок, и она, разумеется, не в белом своем парижском пальто, а в пронзительно синем, с замысловатыми выточками и погончиками. Такого я у нее раньше не видел.
Зачем это?
Для чего?
Хотя я, кажется, понимаю.
Та же птица, но облачившаяся в брачное оперение.
Никаких объяснений по поводу своего отсутствия она не дает, ничего не рассказывает, оправдываться и не думает – сухим нервным голосом сообщает, что хочет посмотреть на набережную у Трех мостов.
– Говорят, там спиливают старые тополя. Какой ужас!.. Это будет теперь не набережная, а казарма…
Через двадцать минут мы оказываемся на месте. Я не помню дороги, мы просто перешагиваем туда сквозь схлопнувшуюся пустоту. Набережная действительно выглядит непривычно голой: громадные, в три обхвата деревья лежат поперек мостовой. Они похожи на изуродованных великанов: каменные безжизненные тела с обломанными конечностями. Не будет здесь больше лиственной тишины, не будет фантастических сумерек, где реальность не отличима от снов.
Хотя – ничего особенного.
Просто уходит тот мир, к которому мы привыкли.
Его больше нет, он превращается в тень, в размытое воспоминание.
То ли пригрезилось.
То ли вообще не сбылось.
Мы с Алей об этом не говорим. О чем говорить на поле сражения, где воцарился разгром? Вместо этого Аля судорожно вздыхает и извещает меня, что Аделаида приняла окончательное решение – закрыть их бюро. Заказов нет, клиентов нет, ничего нет… Она больше не в состоянии платить за аренду.
– Мне ее жаль – плакать хочется, – говорит Аля. – Столько сил вгрохала и вот фактически осталась ни с чем. Нинель, знаешь, не пропадет, у нее все-таки – муж, а вот Адочке, боже ты мой, придется все начинать сначала…
Голос у нее какой-то больной.
Она все время смотрит мимо меня.
Я, в свою очередь, сообщаю, что через месяц, меньше уже, уезжают Борис и Маша. Примут досрочно экзамены у студентов – и все. Бориса, естественно, перетянул к себе в Германию Ерофей, а Маше, только вообрази, предложили годичную стажировку в Оксфорде. Она же социолог, имеет кучу статей, какое-то там у них будет исследование по динамике молодежных протестов. Самая сейчас актуальная тема на Западе.
– И Андрей Павлович тоже собирается – в Швецию. Стонет, что придется говорить по-английски – у него от этого голова болит…
– Кто же тогда останется здесь? – Аля растеряна. – Одни менеджеры?
– Да, будет – пустая страна…
Затем мы вдруг оказываемся у Новой Голландии. Ходьбы здесь всего пять минут, но этот отрезок пути тоже вываливается у меня из сознания. Пространство снова схлопывается, распахивается, выскакивает следующий кадр, и вот мы уже взираем на крепостную, спаянную веками, могучую, багрово-кирпичную твердь, отделенную от остального города темными промоинами канала.
Новая Голландия – на реконструкции. Я как-то мельком слышал по радио, что здесь предполагается возвести Торгово-развлекательный центр. В основном, конечно, для иностранных туристов.
Аля пожимает плечами:
– Значит, опять взгромоздят какую-нибудь чудовищную лабуду…
Признаки этой деятельности уже налицо. В стене, окружающий остров, как после штурма, пробита колоссальная брешь, и сквозь нее впервые за много десятилетий видны – низенькие строения из песчаного камня, расчерченные дорожки, башенка с треугольным флажком.
Все это, разумеется, будет безжалостно снесено.
Оно проступило лишь на мгновение, чтобы невозвратимо уйти.
Ничего не останется, ничего.
Аля снова вздыхает: