– Все равно я не понимаю, – жалобно говорит Аля. – Но ведь заводы и фабрики никуда не исчезли? Они же не испарились, не превратились в ничто? Рабочие по-прежнему готовы работать, товары по-прежнему можно производить, эти товары все так же нужны, люди все так же согласны за них платить… Где кризис?.. Что-то я не въезжаю…
Я объясняю ей, что кредит – это доверие. Кредитор должен быть убежден, что заемщик взятые деньги непременно отдаст. И не просто ту сумму, которую брал, а еще с процентами, превышающими инфляцию. Не машина ему нужна, не дом, который идет как заклад – что в условиях кризиса он будет делать с недвижимостью? – ему нужны только деньги, те универсальные средства, которые он может реализовать. И если он не будет уверен, что заемщик способен их возвратить, если возникнет по этому поводу хотя бы тень сомнения, то никакого заема он, разумеется, не предоставит. Вот в чем тут суть: даже те свободные средства, которые в экономике есть, сейчас немного придерживаются. Они как бы законсервированы. В кредиты их не перевести. А нет кредитов – предприятиям не на что закупать сырье; не на что закупать сырье – соответственно сворачивается производство; сворачивается производство – начинаются массовые увольнения, растет безработица – падает покупательная способность. Порочный круг: кризис из умозрительного состояния переходит в реальность.
– Впрочем, если эта механика не кажется тебе убедительной, могу предложить красивую конспирологическую версию. Кризис был вызван президентскими выборами в США. Республиканцы, которых представляли Буш и Маккейн, явно проигрывали – рейтинг был низкий, избиратель за них голосовать не хотел. Тогда они провоцируют Грузию на войну. Сразу же – информационный взрыв, лидеры республиканской партии – в центре внимания. Президент Буш делает резкие заявления, кандидат в президенты Маккейн делает резкие заявления, военный флот США идет в Черное море. Рейтинг республиканцев, естественно, начинает расти, и тогда демократы, конкурирующая с ними партия, чтобы не проиграть, обваливают рынок кредитов…
Аля передергивает плечами, точно ей зябко.
– Когда ты так говоришь, мне что-то не по себе. Я – будто щепка, соломинка, которая попала в водоворот – затягивает в глубину, бросает из стороны в сторону… Делают, что хотят. Они нас за людей не считают… – Она взмахивает руками, не давая мне отвечать. – Все, все, больше ничего не хочу слышать! Лучше пойдем, покажу тебе свой новый проект.
Проект – это святое. Если Аля хочет продемонстрировать свой новый проект, ей лучше не возражать. Мы вновь перебираемся в комнату, где горит только крохотная настольная лампа, и устраиваемся перед компьютером, втиснувшись вдвоем на единственный стул.
Иначе перед компьютером не поместиться.
Аля щелкает мышкой:
– Смотри, сейчас это выглядит так.
На экране возникает пустырь, заросший травой. Трава еще летняя, жаркая, исполненная жизненных соков. Распахивается над ней восторженное приволье. Это, впрочем, не спасает строение, расположенное строго по центру, – вид у него такой, будто рука человека не прикасалась к нему лет сто пятьдесят. Кстати, возможно, что оно так и было. Багровый кирпич топорщится сгустками спекшейся крови, фризы, разделяющие этажи, частично осыпались, за пыльными рамами, сохранившими кое-где остатки стекла, чернеет мертвая пустота. Картину можно было бы назвать "Забвение". У Али есть несомненное художественное чутье, настроение схвачено так, что ощущается буквально с первого взгляда: хочется забытья, беспамятства, вечной солнечной тишины, безразличия, дремотного травяного существования, где вчера ничем не отличается от сегодня и где жизнь окутана безмятежной упоительной пеленой.
– А вот так это будет выглядеть в перспективе.
Строение на экране преображается. Теперь это уже не мираж былого, не призрак прошлого, съедаемый тиной небытия, а вполне современное, крепенькое, очень уютное здание, сохраняющее, тем не менее, родовые признаки старины. Кирпичные стены выровнены и аккуратно зачищены, фриз восстановлен и как бы приподнимает на глянцевых своих кружевах верхний этаж, ржавая жесть на крыше заменена черепицей, над дверями из полированного темного дуба – цветной витраж.
Немного, быть может, мрачновато, но стильно. Напоминает сказочный замок, воздвигнутый не каменщиками, а волшебством. Сейчас выглянет из окна томная дева, вздохнет, поведет руками – синь неба зажжется в ее необыкновенных глазах.
– Что это будет?
– Гостиница, – радостно объявляет Аля.
И добавляет, что такова ныне главенствующая мода в Европе: делать в старых промышленных зданиях – в котельных, фабриках, электростанциях, складских помещениях – гостиницы или офисы. Еще можно арт-галереи, но галереи у нас пока плохо идут.
– Ну как?
Что-то мешает мне выразить бурный восторг. Хотя Аля своей работой этого несомненно заслуживает. Может быть, кирпич все-таки заштукатурить? Или фриз цвета жженого сахара сделать несколько веселей?
– А это что?
Аля всматривается туда, куда указывает мой мизинец. Затем шуршит распечаткой, которая представляет собой подробный архитектурный чертеж.
– Э-э-э… Трудно сказать… То ли раньше был дымоход, то ли остаток старой промышленной вентиляции… Во всяком случае, там все зацементировано…
– А нельзя ли это… э-э-э… немного поднять?
– Как это… э-э-э… немного поднять?
– Ну… э-э-э… не знаю… Э-э-э… Продолжить, скажем, немного вверх…
Аля пожимает плечами. Она не очень верит в мои конструкторские способности. Однако начинает быстро-быстро пощелкивать мышкой, выискивая на панели требуемые цвета, а язычком кисти, мотающимся то туда, то сюда, дорисовывать в правой части черепичного ската нечто вроде плоской трубы. Вдруг выпрямляется, говорит: О!.. – и уже сама, без подсказки, делает в ней сквозные, точно в звоннице, прорези.
Мелочь, казалось бы, а все здание тут же преображается. Исчезает грузность, которая вместе с темным колором придавливала его к земле. Строение теперь как будто парит. У него такой естественный облик, точно оно существовало всегда. Мы просто сделали это существование зримым.
Аля отталкивает мышку.
– Конечно… Мне самой следовало бы понять! – с досадой восклицает она. – Если есть сквозная опора, то она должна что-то нести… Но ты все равно – молодец. Из тебя мог бы получится грамотный архитектор…
В устах Али – это высшая похвала.
– Тогда я жду благодарности, – говорю я.
– Благодарности?
– Но я же тебе помог.
– Я тебе благодарна, – медленно говорит Аля. – Если бы не ты, я оставила бы, наверное, тот вариант. А ведь чувствовала, чувствовала – что-то не то!..
Она искоса поглядывает на меня. Дыхание ее учащается, ресницы не могут скрыть блеск ярких глаз.
– Конечно, я тебе благодарна, – повторяет она.
И вдруг прижимается ко мне так, что мы опрокидываемся на диван.
Ночью начинается дождь.
Он то накрапывает, шурша, по крышам, по разноцветной листве, по асфальту, то исподволь усиливается, накатывая на нас сквозь форточку плеск темной воды.
Я слушаю его почти до утра.
Не знаю, в чем дело, но я не могу спать возле Али. Она как будто забирает мой сон, тихонько оттягивает, вдыхает его, оставляя взамен прерывистые мгновения дремы.
Я, впрочем, не возражаю.
Если ей надо – пожалуйста.
Я просто лежу и думаю, какой я счастливый. Какие чудеса творит жизнь, и как мне удивительно повезло. Ведь эта пьеса могла быть разыграна совсем по другому сюжету: прошествовали бы на расстоянии вытянутой руки – не обернувшись, не поглядев, расстались бы уже навсегда.
Даже, наверное, не догадываясь о том, мимо чего так безразлично прошли.
А вот все-таки не прошли.
Все-таки не расстались.
Значит, несмотря ни на что, есть в жизни какой-то смысл.
Ведь иногда в уныниии спрашиваешь себя – зачем?
Зачем, почему, для чего все именно так?
Неужели нельзя хотя бы немного иначе?
Чуть полегче, чуть поспокойней, чуть меньше невообразимых усилий на каждый вдох.
Пусть будет так, как у всех.
И вот, оказывается, нельзя.
Если так, как у всех, то как у всех – ничего.
И значит, был не напрасен тот вдох. И не напрасны были мучительные усилия жить.
Есть, есть некий смысл.
Конечно, он есть.
Ничто не напрасно.
Так проходит эта осенняя ночь.
Аля спит, блуждая, наверное, по каким-нибудь загадочным снам.
Веки у нее слабо подрагивают.
Течет в каналах вода, срываются с тополей листья, не чающие дождаться весны.
Тлеют расплывчатые фонари.
Дождь идет, смывая все, без чего можно жить…
А вообще Аля похожа на птицу, которая залетела к нам из каких-то иных миров. Ведь существуют же иные миры, связанные с нашим невидимыми таинственными соприкосновениями. Иначе откуда берется сладкий одурманивающий запах весной, странные, ни с чем не сообразные мысли, надолго лишающие человека покоя, беспричинная всепоглощающая тоска по тому, чего нет?
У нее и сердце колотится, как у птицы, которая зажата в руке, и кровь горяча, словно растворено в ней нездешнее солнце.
И в зрачках у нее – дальний свет.
И в голосовых модуляциях – незнакомые высокие ноты.
В наших пажитях Але плохо. У нее нет привычки, дающейся с детства, чувствовать враждебный ландшафт. Нет локатора, как у летучей мыши, чтобы заранее огибать препятствия.
Аля не включается в жизнь, а ударяется о нее.
Жизнь полна твердых углов, выскакивающих на каждом шагу.
Например, такое: на Алю падает столб.
Аля, не ведая ни о чем, возвращается откуда-то на своей машине (как она купила себе машину – это отдельная песнь), тормозит вместе со всеми на светофоре неподалеку от Троицкого моста, и вот в те две-три минуты, пока она ждет, громадный фонарный столб, нависший над мостовой, медленно выворачивается из асфальта и ложится ей на капот.
Капот – всмятку.
Вы о таком когда-нибудь слышали?
Уверен, что нет.
Аля потом рассказывает:
– Если бы я протянула еще на полметра вперед, он бы меня раздавил!..
Случай, по-моему, уникальный.
С тех пор если Аля делает что-то не так, она объясняет присутствующим: На меня столб упал. – И от нее отстают. В самом деле, что требовать с человека, на которого столб упал.
Или Аля звонит мне в три часа ночи и трагическим голосом сообщает, что ее затопило.
– Как затопило?
– Ну, затопило – и все!..
Постепенно складывается из фрагментов такая история. Начинает капать с трубы, которая высовывается на кухне коленом из потолка. Аля звонит в жилконтору, с трудом найдя телефон, и ей после некоторых препирательств обещают прислать сантехника. Сантехник, естественно, не приходит. Капает все сильней, по стене вокруг навесного шкафчика распространяется сырое пятно. Начинает пучиться штукатурка. Аля в панике освобождает оба отделения от посуды. Сам шкафчик не снять, он для нее слишком тяжел. Снова звонит в жилконтору – там уже конец рабочего дня. Сегодня пятница, заказ могут принять только на понедельник. – Что же мне делать? – Ей канцелярским голосом советуют звонить в аварийную. Аварийная приезжает через два с половиной часа. Течь к тому времени превращается в широкое веселое половодье. Вода покрывает собой пол в кухне, в прихожей, Аля подставляет ведра, тазы, подкладывает множество тряпок – не помогает. Аварийщиков она встречает, как Дедов Морозов. Двое неприветливых мужиков, в робах, в резиновых сапогах, долго смотрят на кривоватое колено трубы и, наконец, выносят вердикт: Сверху течет. – Неужели? – вежливо интересуется Аля. Аварийщики начинают ее убеждать, тыча пальцами и инструментами в потолок. Расковыривают штукатурку вокруг, течь становится шире. Аля начинает кричать и, как помешанная, стучать кулаками по стенам. Тогда аварийщики, коротко посоветовавшись, поднимаются на чердак, и оттуда доносятся страшные, точно из преисподней, удары. Раз за разом лупят по чему-то железному. Осыпается штукатурка, течь начинает сильнее. Аля, произнося всякие архаические слова, пробует спасать то, что еще можно спасти. Наконец аварийщики, такие, немного осоловелые, возвращаются с чердака и сообщают, что ничего сделать нельзя. Вентиль прирос намертво, его требуется спилить, а для того, чтобы не хлынуло по этажам, отключить от водоснабжения аж пять домов. – Ну, так отключайте!.. – яростно кричит Аля. Выясняется, что для подобного отключения требуется особый приказ. А как его получить? Сегодня пятница, поздний вечер, вот, разве что, в понедельник, с утра… – И как же мне быть?.. – опять вопрошает Аля. Аварийщики, как следует поразмыслив, рекомендуют ей сделать временный водосток на улицу через окно: Так оно само как-нибудь и уйдет… После чего уезжают – с кувалдами на плечах. Аля, как княжна Тараканова, босыми ногами шлепает по воде.
И вот что тут, на мой взгляд, любопытно. Примерно через полчаса авария ликвидируется сама собой. Течь из трубы почему-то перестает. Когда я в панике, около половины шестого утра, все-таки добираюсь до Али, она как раз развешивает над ванной сырые коврики и половички. Через неделю просыхает стена – я ее слегка подшпатлевываю и водворяю шкафчик обратно. Теперь это только уморительный анекдот. Почему-то даже к соседям снизу не протекло.
Мир вовсе к ней не враждебен, как Аля иногда полагает, просто она в нем – чужая, впорхнувшая откуда-то со стороны. Она не знает его повседневного языка, не считывает предупреждающих знаков, понятных даже ребенку.
Ничего удивительного, что он от нее ускользает.
Ничего странного в том, что все в нем расположено как-то не так.
– Аля, где пульт? Я хочу посмотреть вечерние новости…
Аля сильно задумывается, оглядываясь вокруг. Действительно где, ведь только что был под рукой. Начинаются археологические раскопки: перекладываются пачки книг, ворохи чертежей, халаты, стопки выстиранных полотенец. Пульт точно провалился сквозь землю. Постепенно начинает казаться, что его и не было никогда. Зато внезапно обнаруживается сульфадиметоксин, купленный неделю назад, когда Аля слегка простудилась. Тогда он вдруг куда-то пропал. Теперь Аля с удовлетворением выкладывает его на этажерку. Она спокойна за свое будущее: сульфадиметоксин у нее есть. Правда, я вижу, что поверх этой счастливой находки тут же наваливается громадная россыпь дискет (временно, разумеется, сейчас я их уберу), а когда через пару дней из чистого любопытства я осторожно заглядываю под них, то выясняется, что сульфадиметоксин вновь исчез. Видимо, теперь он всплывет не ранее чем через месяц.
В общем, пульт в конце концов образуется. Правда, большая часть новостей к тому времени уже безнадежно прошла. Но ведь не это главное. Главное – вот он, пульт. Аля протягивает его мне с нескрываемым торжеством.
Она прямо-таки сияет.
Я тычу кнопку.
Включается музыкальный центр.
– Это не то!
– Как не то?
– А вот так!..
Аля умоляюще на меня смотрит. Она искренне не понимает, почему я сержусь. Я же тебе все нашла. Ну, чего ты от меня хочешь еще?
Вручную телевизор включить нельзя. Прямо перед ним, загораживая проход, стоят две сумки, с которыми Аля недавно ездила отдыхать, поверх сумок аккуратно настелен картон, а на нем разложены схемы, с которыми Аля сейчас работает. Тронуть их – упаси бог! Даже дышать в ту сторону следует через раз. Вот сдаст Аля в ноябре срочный заказ, сложит схемы по номерам, разберет вещи в сумках, сами сумки запихает на шкаф (откуда, правда, еще надо убрать старые чертежи), вот тогда свои новости и смотри.
Ладно, бог с ним!
Не так уж мне это и надо.
Между прочим, еще одна сумка стоит у Али на кухне. Через нее приходится перешагивать, если хочешь подобраться к столу. С этой сумкой Аля весной ездила в Латвию. Тоже – собирается разобрать, как только найдутся свободные час – полтора. А пока сумка просто подпихивается под стол. Правда, там – груда книг, которые Аля, тоже с весны, собирается отнести на работу. Трудность здесь в том, что сначала их следует просмотреть, а для этого – опять-таки выжать откуда-нибудь свободные час – полтора.
Вообще, сесть у нее в квартире – это проблема. Каждый раз Аля озабоченно хмурится, соображая, как бы меня разместить? Хорошо бы, конечно, втиснуть на верхний шкафчик, но тогда ноги, свешиваясь, будут мешать, если потребуется его открыть.
Для меня лично такой проблемы не существует. Я обычно складываю полиэтиленовые пакеты, возвышающиеся на диванчике зыбкой разноцветной горой. Место для одного человека тут же освобождается, а если еще поставить обратно на полки часть книг, кои Аля зачем-то на минутку сняла, то можно втиснуться и вдвоем.
Сама она воспринимает это как на чудо. Только что не было ни одного свободного сантиметра – и вот тебе на! Повторить данное чудо Аля даже не пробует: ясно, что вещи не подчинятся тому, кто в этом мире чужой.
Не менее сложные отношения у нее и со временем. Что такое, например, четыре пятнадцать, Аля напрочь не понимает. Либо ровно четыре, круглая спокойная цифра, укладывающаяся в голове, либо половина пятого, либо пять.
Соответственно она себя и ведет.
– Аля, мы с тобой на какое время уславливались?
– А сколько сейчас?..
Время для нее течет не по прямой, как для всех, а по сложной многофункциональной кривой, то и дело ныряющей в какие-то недоступные измерения. А может быть, там, откуда она пришла, времени нет вообще, есть только вечность, объединяющая собою все.
Аля лучше помнит будущее, а не прошлое. Вчера и позавчера – для нее точно сто лет назад.
– Аля, ты помнишь?..
– Не помню…
– А вот на прошлой неделе…
– Это – когда?!!..
То, что было, это для Али – то, что еще только произойдет. А то, что произойдет, напротив, уже вроде бы было. Такая вот парадоксальная контрамоция. Аля даже иногда замирает, абсолютно точно предвидя, что случится в следующий момент.
– Ой, сейчас упадет!..
Парень, бегущий по эскалатору, вдруг запинается и ныряет носом вперед. Правда, в последний момент, хватаясь за поручни, удерживается на ногах.
– Ну – напророчила!
– Почему?.. Видно же было, как он летит…
Кстати, Аля – это ее полное имя. Я сначала, признаться, думал, что оно является уменьшительным – от Алены, Алевтины, Алины, было лет тридцать назад поветрие давать детям старые русские имена.
Нет, именно так и зовут.
– А как будут к тебе обращаться, когда ты повзрослеешь, станешь солидной?
– Я не повзрослею, не стану солидной. Мне это не грозит…
И как-то, знаете, веришь.
Ей это действительно не грозит.
Аля, наверное, единственная женщина в Петербурге, которая рискует надевать широкополые шляпы. Ей бы еще вуаль, перчатки, был бы совершенно девятнадцатый век. Правда, к шляпе она обычно натягивает невообразимые брюки-клеш, облегающие, подчеркивающие, расшитые какими-то яркими перламутровыми нашлепками. Само по себе выглядит ужасно вульгарно. Но вот, что я не раз замечал: вульгарные вещи на Але вдруг перестают быть таковыми. Она их как бы "приподнимает", облагораживает собой. И эта неожиданная трансформация низкой культуры в высокую, свидетельствует о магии, которой больше не владеет никто.