В общей сложности женщина провела у картины два с половиной часа, а потом спустилась в фойе и купила брошюру о русских художниках. Статья, посвященная Иванову, показалась ей бестолковой, ибо молчанием обходила именно то, что больше всего волновало. Много слов было сказано о каком-то "художественном мировоззрении", а главная "роль" отводилось совсем не Иисусу, а нагому рабу, постигшему вдруг, что все люди "в боге" равны: этот образ, по мнению автора, "нес на себе груз социальной значимости". В таком упрощенном подходе было что-то обидное, точно искусствовед нисходил в своем опусе до примитивной толпы, которую живописец, наверное, даже не стал бы "писать". И Марине Васильевне вдруг пришло в голову посетить настоящее богослужение, чтобы "увидеть" Христа в его "доме". В храм пришла, как в музей, с расчетом взглянуть и уйти… Но застряла надолго, плывя в косячке чисто вымытых кротких старушек "под наблюдением" выпуклолобых апостолов, строго глядевших с иконостаса-президиума. Под сводами в ладанном дыму звенело и рокотало многоголосое пение. У края амвона, давая оперным жестом приложиться к кресту, в сверкающей длинной одежде возвышался сам батюшка – нежный упитанный ангел с бутафорской бородкою. Возле ног его, осеняясь размашистыми крестами, ползали старые грешницы. Марина Васильевна была околдована этим веками до совершенства отточенным действом так, что самой захотелось брякнуться в ноги юному батюшке и целовать его крест. Великим усилием воли одолев наваждение, – кинулась прочь, а потом, вспоминая благообразную рожицу попика, поражалась себе, как могла так поддаться, что забыла о цели прихода.
Расстроенная Марина Васильевна долго бродила по городу, а вечером заглянула к Ивану. Дверь была – настежь. Пахло спиртным. По "телику" передавали футбол, а сам Ковалев, развалившийся в кресле, храпел.
Вымыв посуду, приготовила чай, отключила брезгливо болтающий "ящик". Сама она телевизор "не знала", считала безнравственным демонстрировать людям спортивные игры, сверхмодные платья, далекие страны и вообще развлекать, ублажать, развращать, обещая красивую жизнь, когда в каждом мгновении уж затаился кошмар живодерни. Ее воля, она запретила бы эти вещания… разве что изредка позволяла народу послушать старинные песни, в которых живет неизбывная дума о горькой судьбе.
Растолкав, отпоив Ивана Васильевича свежезаваренным чаем, Марина Васильевна "как на духу" открыла ему свою боль.
– Ах, Маринка, Маринка! – запричитал Ковалев (она понимала, у человека болит голова, ему тошно, жалко себя) – Ах, Маринка, Маринка! – стонал он, качая остриженной головой. – Ну куда тебя занесло!? Лучше выкинь ты из башки эти мысли! Люди пока еще не рехнулись? Уж как-нибудь разберутся без нас… А то, давай съедемся? Ить вдвоем – веселее?
– Да пойми ты, не за себя я трясусь? – вразумляла Марина Васильевна. – Тошно смотреть, как живем в унизительном положении гусеницы, над которой уже занесли сапожище?
Глава тринадцатая
1.
Оповдали в столовку? Ефть бутевбводы и кофе, – ласковый Марк Макарович суетился вокруг Пляноватого, который, жуя бутерброды, оттаивая, испытывая благодарные чувства и не умея их выразить, ощущал себя мятым и битым так, что сладкий напиток казался с привкусом крови. Это потом он почувствует боль в кровоточащих деснах, а сейчас с полным ртом – неуклюже благодарил: "Марк Макарович, что бы я без вас делал!"
– О фтем рефть?! – возмущался сосед. – Не выдумывайфте глупофтей! Мне офтень пвиятно, фто я ваф тут выруфчил!
– Бегаешь, понимаешь, весь день как футбольный мячик, – сокрушался Владимир Владимирович, – и никаких результатов!
– Не наговавивайфте на фебя. Профло лиф пол дня.
– Ну и что за пол дня я успел?
– Вы фделали половину огвомной ваботы.
– Вы уверены?
– Убевден! – А в остаффуюся пововину вы ее заверфыте.
Самому Пляноватому прожитая часть дня представлялась "схлопнувшимся" промежутком времени: просидел в общей сложности два часа совещаний, просмотрел кой-какие бумаги, набросал кой-какие реляции, дал возможность заказчику "выплакаться у себя на груди", ответил на несколько телефонных звонков, имеющих и не имеющих отношение к делу и все… Нет, еще – реферат… Если можно всерьез принимать нацарапанное в "кабинете" уборщицы, на площадке под лестницей и в туалете?!
– Фто ф вами?! – качал головой Марк Макарович. – На ваф лифца нет!
– Устал, – вздыхал Пляноватый. – Спину ломит безбожно!
– Ну, это не фамое фтрафное. Вофт, примифте таблетку – долвно полефтять.
– Я, действительно, переменился в лице? – запивая оставшимся кофе лекарство, спросил Пляноватый.
– Вы фтали на дефять лефт старфе.
– Простите, на девять или на десять?
– Не морофте мне голову!
– День был тяжелый и бестолковый…
– За день софтарилифь!?
– Старость, говорят, – грим усталости… – лепетал Пляноватый, чувствуя, что от таблетки ему в самом деле "легчает".
– Так фмойте ф фебя этот гвим! Он вам не к лицу! Пока молоды, – думаем: "То ль ефте будет!" А, софтарифшись, благодавим Пвовидение: "Фпафибо за фто уф, фто ефть!".
– "Провидение"!? Странно… Вы это – о чем?
– Ф конце-фто концоф, кто-фто долвен ве контроливовафть фитуацию, когда кавется, фсе лефтит к февтовой бабуфке!
– Это кто ж это должен?
– Жывнь так фрупка, фто в любую минуфту гофтова ифтезнуть… Однако же не ифтезает. Похоже, фто кто-фто об этом забофтится.
– Есть доказательства?
– Профто сообравения… Ефли взять для примера зачафтки нацизма, они появилифь давно, как угрова изничтовения, первоначально, отдельных народов, затем – человефчества в целом. Эфто неивбежное вло, подобное вуткой болевни. Овнако инфтинкт выживания овганизма земного сообщефтва дейфтвует чефтко. Нувен был иммунифтет – фто-то вроде привифки нацивмом ф офлабленной фовме. А, фтобы офлабифть – "сбифть фашивм ф ног", понадобився офобенно мощьный режим, пофтроенный по искуфтвенной временной фхеме, котовому предфтояло потом за ненадобнофтью рассосаться, как посттравматифческой опуфоли…
– К косноязычию привыкаешь с трудом как к уродству, – думал Владимир Владимирович. – Подмывает смеяться в лицо. Зато правильные и "холеные" речи…, за которыми нет ничего, – не сразу раскусишь. Косноязычие Макара Макаровича по непонятной причине то возрастало, то сходило на нет. Он продолжал:
– Эфта "травма", овнако, дала "ословнение" у поколений, которые страфной ценою спафли человефтество. У них фто-фто сделалось с лобными долями, точно срофлись воедино и Вера, и Фтрах…
– Может быть, обойдемся без мистики? – изобразил Пляноватый иронию на роговеющей маске лица.
– Мифтика – ужас перед неведомым… А я хофтю знафть!
– Господи, и от куда берутся такие дотошные дедушки?! – думал "командированный", вслух же сказал: "Для того, кто погиб в этой битве, все уже решено… Но еще есть живые. Им за что мучиться? Каково жить со "съехавшей крышей"!"
– Не убивафть же их, в фамом-то деле! Они победили фашивм!
– Тем более, справедливо ли оставлять все, как есть? Неужто они не достойны чего-нибудь лучшего?
– А фто предлагаефте вы?
– Нет! Это вы мне скажите! По самому крупному счету! Будь вы "Проведением", чем облегчили бы судьбы людей со "смещенными лобными долями"? Судьбы несчастных, с которыми "все это" преднамеренно сделали в детстве?
– "По фамому крупному фтету"!?
– Вот именно!
– Будь я всефилен, я бы, повалуй, вернул им… их дефство.
– Всем сразу!?
– А фто мелофтиться?
Владимир Владимирович оторопел: показалось, что косноязычный старик его "раскусил" и находится в курсе всех дел, заставляющих "командированного" дожидаться команды. Но Пляноватый отбросил тревожные мысли: "Каких только не бывает фантазий! Возможны же и совпадения, черт побери!". Опять подмывало спросить: "А мне не звонили?"
Как раз в это время раздался звонок. Трубку взял Марк Макарович и сказал в микрофон: "Эфто я. О фтем рефть!" А затем – подмигнул Пляноватому: "Фот и довдалифь фвонка…" Владимир Владимирович окаменел.
– Фто ф вами? Да уфпокойтефь! – заулыбался старик. – Передафть, вам профили, фтобы вафли в отдел кадвоф… И фте!
2.
– Ты не слишком торопишься, Пляноватый. – упрекнула инспектор по кадрам Звонкова Октябрина Антоновна.
Досадуя, что так получилось, Владимир Владимирович рассыпался в извинениях: с "кадровиками" не шутят.
– Не рассказывай только, что заработался, – доверительно тыкала Октябрина Антоновна. – Признавайся, любезничал на площадке с Левинской?
Она взяла сигарету, не глядя на "поджавшего хвост" Пляноватого, неуклюже по-женски чиркнула спичкой.
– От вас ничего не скроешь, – польстил Владимир Владимирович.
– И не советую, – затягиваясь, сказала Звонкова. – Ты у меня, Пляноватый, вот тут! – показала она кулачок.
– "Следствие ведут знатоки"! – неважно пошутил Владимир Владимирович. Нельзя сказать, чтобы он симпатизировал этой немолодой "кадровичке". Но она вызывала у него любопытство особенным строем души, пребывающей неизменно в "охотничьей стойке", и внутренним непреходящим горением, как у хроников с температурою плюс тридцать семь и один.
– На вот, здесь подпиши, – инспектор протянула листок с убористым текстом.
– Что это?
– Какая разница?! Подпиши и гуляй!
Тот, к кому она обращалась на ты, мог считать себя нежно обласканным материнским вниманием, даже – облагодетельствованным. Какое образование она получила и где набиралась опыта до последнего места работы, почти никому в институте ведомо не было. Слухи однако ходили такие, что у многих, включая директора, по спине пробегали мурашки. Бытовало однако крамольное мнение, что зловещую эту молву о себе она распускала сама.
– Вы умная женщина, Октябрина Антоновна, так объясните, пожалуйста, мне, дураку, на кой ляд вам сдалась моя подпись? – он по опыту знал: даже самому мощному интеллекту не устоять против мастерской лести. Комплемент нужен всякой душе точно воздух. Ведь так еще много на Свете жестокосердных людей, иссушенных неутоленною жаждой признания.
– Много разговариваем! – выразила недовольство инспектор, но объяснила: – Характеристики подписывает дирекция и профоком. Председатель профкома сейчас за границей с тургруппой. Его заместитель болеет… А ты у нас, Пляноватый, в профкоме за номером три – так что ставь "закорючку", как представитель общественности.
Фамилию "Пляноватый" она выговаривала в небрежной манере, как будто хотела сказать "Сопляватый".
– Ах вот оно что… – протянул он, зевая.
– Ты думал, мы шутки тут шутим!
Владимир Владимирович, приблизив листочек к глазам, огорчился: слова расплывались. Еще минут десять назад он свободно читал без очков, а теперь – все в тумане.
– Эх, слепондя! – рассмеялась Звонкова, подвинув к нему запасные свои "окуляры". – А еще петушишься! На вот, попробуй мои.
– Куда хоть бумага пойдет? – спросил он.
– Сейчас пошла мода "выбирать" на ученом совете руководителей лабораторий, отделов и мастерских, а, кто занимает должность давно, – того пересматривать – избирать как бы снова… Во всех этих случаях составляется характеристика.
– Теперь ясно, – сказал Владимир Владимирович и, напялив чужие с латунной оправой очки, вслух прочел: – "Характеристика на начальника отдела Стрельцова Генриха Дмитриевича…" – подняв бровь, поглядел на суровую женщину и окунулся в беззвучное чтение.
Это была заурядная положительная характеристика, какие пишутся сотнями тысяч, а то и десятками миллионов для аттестаций, представлений на повышение, загранвояжей, по требованию правоохранительных органов и т. д. Сверху – "когда, где родился, учился, работал, национальность" (в кадровом как в коневодческом деле порода – наипервейшая вещь), а далее – "За время работы…", "Исполняя обязанности…", "На посту…" зарекомендовал (проявил) себя так-то и так-то… Трудолюбив, исполнителен, наращивает (совершенствует…, развивает…, внедряет…), пользуется заслуженным уважением (авторитетом) у коллектива… Характер, разумеется, "ангельский" и, конечно, достоин… быть выдвинутым. У Звонковой в шкафу лежит стопка таких заготовок с пропусками вместо фамилий, инициалов, дат, городов, учреждений отделов. Стрельцову сгодилась первая из подвернувшихся под руку – без души, без любви, без малейшего вдохновения: для внутреннего, так сказать, пользования. "В конце концов, здесь его знают – может быть, и зачитывать не придется, но приготовить все нужно по полной программе."
Кончив читать, Пляноватый хмыкнул и покачал головой.
– Ты хорошо его знаешь?
– Вместе учились. Он был на виду.
– Вы друзья?
– Не сказал бы.
– Враги?
– Тоже нет. Нам с ним нечего было делить. Вплотную не сталкивались… Но я бы такого не написал.
– Значит, ты не согласен с характеристикой?!
– В корне!
– Будь добр, садись и пиши, что ты думаешь.
– Вообще-то попробовать можно.
– Попробуй. Вот ручка, а вот – лист бумаги.
– Головку я трогать не буду, а суть уточню.
– Уточни, уточни… Но учти одну вещь: не люблю переделывать.
– Но и так не пойдет!
– Там увидим… Пиши!
Повторять стандартные формулы, но с частицею "не" он не стал. Касаться же отношений Стрельцова к Левинскому было бы глупо: зачем сюда впутывать Льва? Он выплеснул на бумагу лишь то, что о Генрихе думал.
– Генрих Дмитриевич, – писал Пляноватый, – относится к людям, которые не привыкли выстаивать очереди а, умеючи жить, берут все нахрапом и видят призвание в том, чтобы "представительствовать" за счет "недопущенных". А создавая элитные группы подобных себе, будучи по натуре мерзавцами и бездарностями по существу, способны достигнуть высоких постов, в то время, как обладание даже самою скромною властью с точек зрения нравственной и производственной им противопоказано категорически.
– Ладно, посмотрим, что ты предлагаешь, – сказала Звонкова, поднося его писанину к глазам, а, читая, поморщилась и усмехнулась. – Про очередь – это ты зря. Вообще, Пляноватый, характеристики так не готовятся…
Ему снова послышалось "Сопляватый".
– По твоему такие, как Генрих, нам не нужны?
– Если и нужны, то исключительно для оттачивания бдительности у доверчивых.
– Видишь, все же для чего-то нужны. Хочешь, я приколю твой листок к моему: руководство сравнит – разберется.
– Как вам угодно… – он вдруг почувствовал, что написанное им в самом деле наивная чушь, и вообще по сравнению с Октябриной Антоновной он в этом деле – слабак.
– Послушай, чего я скажу, – с материнским терпением объясняла Звонкова. – Может, в науке без фактов нельзя, но в отношениях между людишками первое дело – порядок. Ваш брат – ученый нацелен на Истину и не в силах понять простой вещи, что главное – это удерживать кадры в узде!
Поднявшись чтобы уйти, Владимир Владимирович почувствовал на себе странный взгляд. Эта странность была не в глазах, – в плотно сжатых гy6ax Октябрины Антоновны. Уже в коридоре – насторожился, уловив сзади клацание запоров железного шкафа, потоптался на месте, как бы спрашивая себя: "Ну чего я еще здесь торчу?"
– Разрешите! – Владимир Владимирович "влетел" к "кадровичке".
– Кто дал вам право врываться? Выйдите вон! – вдруг завыкала женщина.
Окинув глазами поверхность стола, он понял, что не ошибся: листочек, написанный им, был приложен не к характеристике Генриха, а к только что извлеченному из раскрытого сейфа досье самого Пляноватого.
– Так я и думал!
– А вы меня что тут, за дурочку держите? Эта писулька характеризует не Генриха, а вашу особу!
– Значит, подпись моя не нужна?
– Найдется кому "закорюку" поставить! Стрельцова назначили – стало быть руководству виднее. И вообще… Я в вас ошиблась… Ну ничего, – Октябрина Антоновна смотрела орлицей. В голосе слышался клекот: – Тут собрано все! – она возложила ладонь на досье. – Я давно наблюдаю за вами!
– Не понял?
– В Болгарию ездили по турпутевке?
– Ну, ездил.
– Так мне достоверно известно, что в Пловдиве проигравшись в очко…
– В преферанс…
– Мне без разницы… Вы на балконе махали руками и кукарекали по петушиному.
– Ах вам и это доложено?! – он рассмеялся.
– А как же вы думали, молодой человек!
– Я так и думал… – продолжал Пляноватый смеяться. Он сделал два шага к столу… Не успела Звонкова опомниться, как обрывки характеристики Генриха лежали в корзине.
– Вы за это ответите!
Ему было жалко Октябрины Антоновны… Не той, что была перед ним…, а чудного создания, что в свое время явилось на свет – сама нежность, сама доброта с уймой дивных задатков…, от которых, осталась теперь только "страшная культя".
Мыслетечения, словно кровотечения, опустошали его. Перед внутренним взором снова стояла "картина", где люди всех рас, всех времен и достоинств в единой молитве взывали к тому, кто застыл перед рамою в фокусе взглядов, – сметенный, растерянный: "Господи, чем я могу им помочь?!" Он уже понимал, Октябрина Антоновна была не простым персонажем – существенной частью заклятой программы тяжелого дня, точно в злую минуту, когда больше не было сил ждать "приказа", ему показали ради чего он нес крест одряхления и нестерпимой разлуки с Родною Душой.
Глава четырнадцатая
От сына мать знала, что Яковлев-старший после развода женился не сразу, но теперь у него уже взрослая дочь, а сам он – профессор… и даже лауреат. Однажды Сергей показал ей в журнале самодовольного мэтра. Таких она не знавала и знать не желала. А этого ненавидела только за то, что "своим слабосилием – загубил ее молодость". Он обманул как раз тем…, что ничего ей не обещал – "мужчины уже по своей жалкой сути – обманщики, исключая разве что тех, о которых в тайне мечтаем". Бесило, что виноватые ни за что не хотят признаваться. В женщине с мужем – видела только кухарку и горничную. Не представляла себя домработницей даже такого светилы, каким стал ее бывший супруг. Если при ней защищали мужчин, поражалась: "Помилуйте, да ведь они одноклеточные?!" Все же нашла телефон института, узнала когда бывает профессор и позвонила: в конце концов, он – отец, и обязан был ей помочь "дать Владимиру нужное направление".
Голос Яковлева по телефону звучал совсем молодо, хотя интонации стали помягче, а речь – выжидательнее и хитрее. Удивительно, что при этом он так и не понял, чего она добивалась, жалуясь, что Сережа не может найти себе постоянное место работы. Евгений Григорьевич уверял ее, что, напротив, – доволен Владимиром: "Мальчик ищет себя и это прекрасно! И с Варварой ему повезло – на редкость милая девочка!" От этих приторных слов Марине Васильевне сделалось тошно, а он продолжал говорить: "Представляешь, она мне призналась: "Я верю в Володю? Он не такой, как другие! Он – чудо!""
– Кошачий бред! – возмущалась Марина Васильевна. – Ты считаешь нормальным, что парень сидит у жены на шее?
– Я так не считаю, – ответил бывший супруг. – Но это уже позади. Мальчик трудится у себя в институте…
– В KБ со студентами, что ли! – переспросила она. – От нечего делать ерундой занимается?
– Ну не скажи! Я беседовал с ректором. Там о Володе хорошего мнения: Бюро себя оправдало. Да и ставка нашлась – для начала неплохо. Главное, чтобы работа была по душе.
– Ну раз "по душе" – то уже баловство! – заключила Марина Васильевна и бросила трубку.