Покой дается нелегко. Напряжение, пока гроб стоял с покойной в храме, нарастало в моей душе. От напряжения, во время чтения псалмов, меня бросало в сон. И это был не сон. Это была – тяжесть, тяжесть, которую проходит душа крестной.
Великая мистика православия. Это – великая работа по отправлению человека в путь иной. Создание условий, помогающих человеческой душе преодолевать тяжести испытаний по пути в мир духовный, бесплотный, но сильный и высочайший.
До следующего утра не прерываясь мы с Аней, дочь крестной и др. читали псалтырь у гроба крестной. Читали на церковнославянском языке. Очень длинные предложения. Нет восклицательных знаков и вопросительных. Нет заглавных букв. Нет имен собственных. Часты внутренние сокращения гласных. Старославянский язык более интенсивен, более функционален, динамичен, певуч и более гибок и силен, мягок, нежели русский язык.
Через несколько часов я буквально падал от напряжения. Коснулось и меня. Я физически почувствовал великую мистику слов молитвы. Таинство совершалось почти на глазах. Молитва устанавливала связь между миром материальным и духовным, канал сообщения дымился от напряжения.
Крестная очень сильный человек.
Чего большего можно пожелать матери – как отпевание на собственных похоронах собственным сыном священником?! Верующей женщине большего пожелать невозможно. Она хотела этого всегда, всегда к этому шла, всегда это видела, к этому стремилась. И добилась. И сделала сие.
Слезы подступили уже в момент прощания, после отпевания. Люди потянулись вереницей, целовать лоб, ладони и крестик, лежащий у ладоней на животе. Очищение и прощение – вот что такое слезы у гроба с крестной. Слез у меня было много. И это не было истерикой. Это были слезы от ощущения конечности существования, о том, что земные узы разрушились, что нет рядом человека, который меня любил, которого я любил, который за меня молился.
Очень кстати оказалась земля, которую мы привезли из Дивеево, с богородичной канавки. Промысел?! Мы не попали на Валаам! Мы поехали в Дивеево, и привезли святую землицу с канавки.
Вот и еще одна истинная цель поездки в Дивеево!
Теперь там в Глебово святая земля, богородичная земля, исхоженная миллионам ног, политая бесчисленными слезами, унавоженная бесконечными молитвами, там возле храма, в могилке крестной. Сын высыпал святую землицу в гроб, на белый саван, которым накрыли покойную, прежде чем гроб закрыли крышкой.
Все же сын моей крестной умен. Уже закрыли крышку гроба, вот-вот застучит молоток, прибивая крышку гвоздями. И в храм вошли два опоздавших человека. Ничего! Крышку подняли, и дали им попрощаться с покойной. Потому что это естественно.
Застучал молоток. Синюю крышку могильщик прибивал железными странно длинными гвоздями к синему гробу. И это было правильно. Правильно, что это было явно, что это было в церкви, что это было на людях.
Нет ничего естественнее и прекраснее похорон на деревенском церковном кладбище.
Такой последний путь прекрасен, ибо естественен для России, для ее народа, для русского человека. Гроб с покойником доставляется в храм после светских процедур, связанных с моргом, оформлением документов и пр. Гроб стоит сутки в храме. Служатся панихиды, читаются псалмы, затем служба вечерняя, затем утренняя, затем отпевание. Перерывы заполнены чтением псалмов.
Сутки с 31 августа на 1 сентября я провел девять часов к храме. Напряжение все эти часы росло, превращая сердце в каменный барабан, а кровь в каменный молот, который бьет всего сильнее и чаще о барабан.
Я почти физически почувствовал проворачивание механизма мистического воздействия наших молитв на судьбу крестной. Велика сила молитвы земной и при жизни, но еще больше после смерти. Я физически почувствовал весь тот труд, который приходится проделывать крестной после успения.
Самая тяжелая в моей жизни служба – это отпевание крестной мамы в Богоявленском храме в Глебово.
И я также почувствовал, стоя на отпевании, что тело для отлетевшей души – это уже как одежда или обувь, из которой мы вырастаем, взрослея.
Православная мистика – это могучий, нечеловеческой силы механизм, грандиозность которого и мощь доступны пониманию лишь немногих. По большей частью священство и миряне пользуют этот механизм вслепую, не зная, и не понимая его устройства. Лишь догадываясь (в лучшем случае!) о технике безопасности при обращении с православием, или хотя бы осторожности.
Сразу же после окончания похорон и поминок захотелось, как можно быстрее оттуда уехать, уехать из Глебово и из этого дома. И, может быть, уже никогда не возвращаться туда. Связующая нить с этим местом, где крестная прожила десять лет, практически не бывая в Москве, порвалась, – ушла в мир иной моя крестная мама, моя Нина Максимовна. Начала начал моей церковной жизни, моей жизни со Христом, моего общения с батюшкой Серафимом – ее ум, ее вера в меня, ее любовь ко мне.
Любовь, лишь одна любовь рождает многие свершения.
2000, август
Этот август был преддверием Дивеево, подготовкой ко встрече с батюшкой Серафимом.
В детстве – 7–8 лет – мне снилось абсолютное оружие и абсолютная же защита.
По прошествии более чем тридцати лет я на пути к достижению этой мечты. Церковь – вот абсолютная защита и абсолютное оружие.
Несомненно путь в небесную Церковь лежит через Дивеево, а также через испытания и события, предшествующие и сопутствующие Дивеево. Испытания и события эти могут либо остановить меня на пути в к батюшке, либо укрепить в мыслях и желании, и обстоятельствах.
И вот события и испытания августа, непосредственно примыкающие к Дивеево, ставшие приготовлением к поездке, к новой встрече, к новым переживаниям, к новым решениям и новой высоте.
Сегодня ночью, с 4 на 5 августа, мы с Аней и Асей стояли в очереди к мощам Святого Пантелеймона в храме Христа Спасителя. Глава святого в небольшом золотом с драгоценными камнями ларце.
Мы стояли пять часов, всю ночь. Огромная очередь. Эти люди в очереди уверовали в то, что без Бога все ничто. Все ничто – все. Бог – это все, стержень, основание, путь. Потому все встали в святую очередь. Все стоят за своей долей святости. Хоть чуть праведности. Все – умные и глупые, добрые и злые, богатые и бедные, завистливые и негодяи, дети и старики, разного пола и возраста. Все очень разные, и стоят за одним – за правдой и силой, чтобы хоть чуть бы еще праведности.
Но прежде – все стоят за верой. Всем хочется веры, хочется чего-то настоящего, навсегда неизменного, святого, что не подведет и не обманет – это святой и его молитвы. Значит, каждый человек, пришедший в очередь, еще на шаг продвинулся в вере, к Богу, к себе, стал лучше, чище и правдивее.
За все время в очереди меня более всего поразила общность и устремленность этих чужих, но теперь уже не чуждых друг другу людей. Не было страха между этими людьми. Такие все разные – и такие близкие в очереди протяженностью в 5-12 часов.
Ореол любви, состояние любви, чувство восхищения и благодарности к Пантелеймону – все такие состояния и чувства почти сгустились в воздухе, собрались в осязаемое облако. В марево любви вокруг ларца с чудом, с главой Пантелеймона. Любовь осязалась в звучном чмоканье: на долю секунды к очередному страждущему два священника подносили ларец – за этот миг можно было только расплющить губы, а не приложиться степенно и с крестильным замахом; любовь на выходе из храма (чуть не сказал, из ларца) в ситной толпе, состоящей из людей, просто молчащих под небесами или молящихся на коленях, или пребывающих в странных позах нерешительной и несознаваемой пока сущностной радости.
А вечером того же дня, 5 августа, была электричка "Москва-Петушки". Воистину дорога на Петушки. Вокруг люди – щитовидной железы плоды. Разговор в вагоне.
"Красненькое… Понимаешь, красненькое…".
Говорящий был пьян, но не до состояния агрессии и беспричинной злобы, а потому говорил ласково и нежно. Ему было лет 30–40, говорил он убежденно и более того – влюбленно, как и подобает герою Венедикта Ерофеева, придумавшего и проложившего в вечность еще в 1970 году от Рождества Христова дорогу от Москвы до Петушков.
"Ты не знаешь, что такое – "красненькое". Лет 30–40 назад это было. Красненькое! Давно это было…".
И пьяный, уткнув палец в пол, печально насупился и замолчал, потрясенный величием момента и пронзительностью собственных слов.
Дорога "Москва-Петушки" – дорога абсурда. Шоколадные вокзальные двери в Покрове. Поющий на платформе в Петушках голос невидимки Венедикта Ерофеева.
Под этот незримый, невещественный, снующий в между двумя мирами, голос, – в Петушках мы пересели на электричку до Владимира.
Впервые мы поехали вместе с тремя детьми. И оттого эмоциональный взрыв, такая революция энергетическая. Буря чувств, буря эмоций, всплеск эмоций. Вечером еда, сон, а рано утром исповедь и причастие для детей в Успенском соборе. Хвала Всевышнему.
Успенский собор во Владимире, в котором в 12–13 веках стояла столица Древней Руси и был центр русской Церкви. Красота невероятная, не внешняя, не подавляющая величием внешним, но внутренняя, восторгающая и поражающая внутренней соразмерностью, гармонией.
В Успенском соборе особая благодать. Здесь мощи основателя Владимира Андрея Боголюбского, который здесь учредил недолгую русскую столицу, довезя лишь до этого места икону Владимирской Богоматери, спасшую через столетия Москву от татар. Владимир основан самой Богородицей.
Успенский собор – паноптикум славы русской. Успенский собор – пантеон славы русской.
На утренней службе, которую ведет сам епископ, глава местной владимиро-суздальской епархии, не тесно, и публика здесь, в отличие от московской или питерской, еще советская – старушки, другие неопределенного пола существа, полупьяные и полугрязные. И почти полное отсутствие современных людей, успешных, процветающих, уверенных в себе.
Религиозное возрождение в стране началось, но пока только в Москве и Петербурге. Провинция еще в состоянии беспечного безвременья, без Бога и царя – анархическое состояние вольности.
Зато владимирский епископ в конце службы раз-з-зъявил огромную пасть свою до таких размеров, что казалось эта пасть могла бы не только свободно вместить в себя все абсолютно грехи, совершенные на сей момент в его епархии, но и без малейшего затруднения слопать эти грехи, почти их не жуя, и возопил: "Слава Тебе Боже! Слава-е-е Тебе-е-е!". Бас владимирского владыки ширился и ширился, пробирая наши души до самой изнанки. Ему не было пределов.
Как и сохранившимся в Успенском соборе росписям Андрея Рублева. Андрей Рублев пишет – как Господь дышит. Естественность, простота, ум, непринужденность, красота, гармония, ясность.
От Успенского собора – вид, дух захватывает – половину России видно.
Рядом Дмитриевский собор, весь в каменных узорах. Он всегда один, всегда чуть в стороне. Ибо он выше всех, ему нет ровни. Каменные узоры Дмитриевского собора – добрые, красивые, сказочные герои.
Не то на стенах Кельнского Дома и стенах Нотр-Дам де Пари – фигуры которых – ужас, костенеющий душу.
Русь двенадцатого века, то есть Русь до татар – это сложившаяся и действенная система добра и истины в добре. Русь проиграла татарам в тринадцатом веке по той же причине, почему и большевикам в двадцатом, уступив злу, технологии и функциональности.
Успенский и Дмитриевский соборы всегда остаются – над буднями, над временем, в стороне от дел, суеты и тревог, они – истина. Построившие их люди, может быть точнее было бы сказать, вырастившие их, поняли истину, постигли истину.
Весь Владимир затрапезен, прост, но не идиотичен. Много – ритуальных контор, аптек и зелени. Мало магазинов, кафе. Впечатление, что люди живут здесь затем, чтобы полечиться, а затем умереть благополучно. В бильярдной в полуста метрах от Успенского собора надпись – "Пить можно любые напитки". Золотые ворота до сих пор стоят в центре города Владимира, на улице Б. Московская. Шиком местной шпаны считается проезд на машине под аркой ворот.
В тридцати километрах от Владимира Суздаль. Суздаль – полустанок времени. Суздаль – заповедник времени.
Информация, текст/тест времени зашит в суздальском, сохраненном с двенадцатого века неизменным, ландшафте, состоящем в перемежку из собственно природы и храмов, которые уже стали за века частью нерукотворной природы.
В Суздале сохранен неизменным городской ландшафт 12–14 вв. Время зашито в городском ландшафте. Суздаль – это еще русская сакральная архитектура. Это – архитектура 12–16 вв. А архитектура 19 в. – это уже сытость и глобализация.
Суздаль – это уже миф, благополучно прожитый и оставшийся во времени навсегда.
Это – миф?! Нет, это – не миф. Потому что без Суздаля и Владимира не было бы Дивеево и Серафима Саровского, без Серафима Саровского не было бы меня.
Да, да. Как же я раньше/прежде не понимал этого с такой неотвратимой очевидностью, как я это чувствую в этот миг? Почему я раньше… Нет, конечно же нет, я все чувствовал, я прекрасно чувствовал все эти взаимосвязи через столетия, и влияние этих связей и линий на мою жизнь, на становление моего характера и личности.
Я из Суздаля, из Андрея Боголюбского, из Владимирской Богородицы, из батюшки Серафима, из всего, что было до меня истинного и великого, из всего, что сотворило мою родину, мою религию, мою веру, мою Церковь, моего батюшку Серафима.
А еще через два дня, в Москве, 8 августа взорван подземный переход на Пушкинской площади. Погибли люди. Более десятка. Еще больше пострадавших. Это кошмар.
На следующий день, 9 августа, мы пошли с детьми на место взрыва, чтобы положить цветы на месте гибели невинных жертв. Мы нашли закопченные игрушки за разбитым стеклом подземного магазинчика. В одном из подземных киосков, в нескольких метрах от взрыва, за несохранившимся стеклом объявление – "Ушла на 10 минут". Продавщица осталась жива. Воистину Господь хранил.
12 августа в Баренцовом море затонула атомная подводная лодка "Курск", со всем экипажем на борту, на глубине чуть более ста метров.
15 августа бессрочный мой петербургский друг Юрий Макусинский сообщает, что книга моя издана. Все. Он держит ее в руках.
Книга стихов "Поколение судьбы". "Храм хора… Бабочка влетела. Ночь влетела черная…". – Первые прочитанные им строчки.
"Как из 19 века". – Вот его оценка книги. Лучшей похвалы, более сильной оценки мне и не надо. Слава Богу!
Все происходит обыденно. Я этой книги ждал двадцать лет. Все не зря. Свершилось. Внешне нет никаких особенных действий, движений, но есть внутреннее освобождение – есть порыв, есть прорыв. Всякий труд нуждается в результате. Этот как рождение ребенка, нельзя вечно вынашивать – умрет, может быть даже вместе с матерью.
А поздний ребенок нисколько не хуже раннего – дети всегда дети, и их назначение определяется не возрастом родителей, а своевременностью, умом, силой, предназначением и даром, данным им через родителей от Бога. Так и есть. Мы с Леной придумали эту книжку в 1996 году в Петербурге. Придумали немного не такой, но по сути точно. Во славу Божью!
И вот после таких испытаний я еду в Дивеево, к батюшке Серафиму молиться о судьбе России и народа ее, и моей судьбе, и судьбе моей семьи, и судьбе моих детей. Молиться и вопрошать о нашей общей судьбе.
Сегодня, 19 августа – Преображение Господа нашего Иисуса Христа. Я в Дивеево, вместе с Аней и Асей. Поселились мы в том же доме, в котором жили в прошлом году.
Хозяин, по обыкновению пьяный, встретил нас вполне радушно. Хозяйка по обыкновению была в храме. Икон может быть стало и больше. Дом этот, оказывается уже стоит на монастырской земле, принадлежащей вновь монастырю, после шестидесятилетнего перерыва. Без разрешения матушки-настоятельницы этот и другие дома на этой улице теперь нельзя продать или купить. И хорошо.
Затем мы отправились к батюшке. Очередь к мощам выходила из храма через левый боковой вход, и загибалась по направлению к центральному входу. Очень длинная очередь. Стоять не хотелось.
Бестолковый, конечно, здесь монастырь. Как, собственно, наверное, любой женский монастырь. Ясности нет и порядка, системы, слишком много эмоций. А мужчины-священники слабы. И в этом монастыре, Свято-Троицком Серафимо-Дивеевском женском монастыре, мне совсем не хочется работать паломником.
Нелепая картина: идет сестра в черном, следом два мужика тащат бадью с дерьмом. Смешная картинка.
Расплата за ехидство наступила почти мгновенно. Голова разболелась тут же в столовой, куда мы отправились вместо храма.
В местной столовой на протяжении нескольких лет неизменный ассортимент и неизменные цены, неизменные пьянчуги, неизменный запах, неизменные лебеди на стенах, алюминиевые ложки и крупная соль в белых солонках. И эта жизнь из параллельной реальности.
А прав ли я? Или это и есть одна единственная реальность, в которой место и этой столовой и батюшке Серафиму, и Богородице.
Голова болит все сильнее. Мир мутнеет и расплывается. Каждое слово и движение причиняют боль, переворачивающую сознание. Я понимал, что это не головная боль – это внутренняя, невероятной интенсивности работа по возгонке духа и души на новые высоты, ради чего, собственно, я и приехал к батюшке Серафиму. От боли плавится мозг, и кажется даже мягче становится черепная коробка, ткни пальцем, продавится.
Одновременно крепнет внутреннее чувство, укрепляется ощущение, что эта боль – это всего только первая, начальная реакция на проникновение в меня не только окружающих меня слов, слез, просьб, молитв, восторгов, терзаний и тонких ощущений, но и веток деревьев, камней, травы, листьев, песка, земли; то есть, всего окружающего меня мира, который здесь давно, со времен батюшки Серафима прекратил раздельное и чужеродное по отношению друг к другу существование отдельных его частей, и стал единым целым, одухотворенным Духом Святым и Богородицей.
Ощущение единства и связности усилилось и превратилось в решительную доминанту, когда мы приехали к камушку Серафима, что у лесозавода, подле деревни Кошелево. Камушек этот – отколок от неба.
"Отколки", – так сказала юродствующая старушка, вышедшая к нам из леса: "От этого камушка батюшка Серафим носил в котомке, дабы смирять плоть".
Монахи для смирения плоти чего только не делали, кто-то даже закапывал крайнюю плоть в землю, и ждал утешения. А батюшка носил на себе здоровенные каменные отколки.
Возле камушка нам встретились две старушки.
Первая сидела у края дороги с корзиной рыжиков. Сидела на корточках, уткнув лицо в колени.
Другая вышла к нам из лесной чащи, когда мы сели у камушка. Впрочем, может быть это она и сидела на корточках у дороги с корзиной рыжиков. Сейчас она была сморщенная и веселая, она юродствовала, причитала, блажила, говорила о грядущем нашествии китайцев, о сатанинских штрих-кодах, нараспев запела стихи из канона по умершим, потом вновь блажила, перемежая слова слезой, сверкнув глазом, спрашивала твердым голосом, – а в здравом ли мы рассудке пребываем в нашей жизни, – говорила вновь о чем-то неразличимом, обливаясь слезами, говорила о "последнем времени".
Дольше всего бормотала будто невпопад про дьявольские корни, про ИНН (налоговый индивидуальный номер). Плакала. И четко и определенно отвечала на определенный вопрос. Говорила вновь и вновь про "последнее время".