В сумерках, окутавших заросли, вспыхивали зеленые черточки, и, малыш не выдерживал – то и дело срывался с места, летел стремглав в палисадник, а потом прибегал и усаживался между людьми, чтобы они могли прикоснуться к нему. Затихающий шум, гаснущий свет, почти неподвижный сгустившийся воздух – все казалось приготовлением к близкому чуду. Котенок не находил себе места. Его бросало то в дрожь, то в истому и он признавался в этом хозяину. Они уж давно привыкли беседовать, сами не замечая того.
– Люблю добрых, – беззвучно говорил Леопольд.
– Я тоже, – соглашался Кошко. – Но терпеть не могу наглых типов, которые пользуются добротою других.
– К сожалению, "эти типы" правы, – вздохнул Леопольд, – ибо добрым здесь… нечего делать. – Устремив глаза в небо, он с печалью добавил, – Но это уже… не имеет значения.
Он видел над головами людей бархат тени, похожей на гигантскую бабочку. Он углядел эту "бабочку" очень давно и давно перестал удивляться, что люди ее почему-то не замечают. Однако тень еще никогда не висела так низко. Леопольд глядел вверх, а хозяева думали, что он смотрит на них.
– Почему "не имеет значения"? – удивлялся Кошко.
– Да так… – уклончиво бросал котик и сигал в темноту… и опять прибегал.
– "Я и ты, мы с тобой – одной крови", – мямлил хозяин что-то из Киплинга.
– И "кровь" не имеет значения…
– У нас с тобой родственные души… – угадывал Игорь Борисович.
– Скорее, одна душа… на двоих, – подсказывал Леопольд.
– Возможно… – Хозяин давно отбросил менторский тон – с тех пор, как признал молчаливую тонкость кошачьей иронии, уловив в пушистом комочке свое новое, может быть, более совершенное "Я".
Наконец, Кошко встали. Леопольд подбежал, лег на землю и начал валяться в пыли. Этим он говорил, что ему хорошо, что не может вернуться домой, потому что "пришел его час".
– Лепушка, мы идем, – сказала хозяйка. Возле подъезда они оглянулись. Котенок, прощаясь, смотрел им в глаза, говоря: "Вы же видите, как мне тут славно"!
– Умница! – простонала Ольга Сергеевна. Он успел еще раз потереться о ноги хозяев, и, склонив на бок голову, молча просил: "Ну пожалуйста, вы уж… не обижайте друг друга"!
22.
МОТЫЛЕК возвращался к младенческим снам – к "изначалью", терял "пыльцу снов", ударяясь в незримую стену, рвал "крылья", бился в "окно" в исступленной надежде, что с "той стороны", наконец-то, заметят, откроют какую-то дверцу, впустив благодатную свежесть в "подвал сновидений". Ему было жалко всех спавших: блаженство обещано каждому, кто появился на свет… Но, однажды заснув, они не сумели проснуться: здесь в "воздухе" не хватало чего-то… А СЧАСТЬЕ струилось вокруг, в глубочайшие сны проникая толчками, аккордами, всплесками света, наплывом томлений, отчаянием… МОТЫЛЕК был бессилен помочь… Только изредка, самым чутким и добрым, он показывал вещие сны – мучительные очищающие, независимые от религий и "нерелигий", – покаянные сны искупления.
Эта ночь была душной. Прислушиваясь к дыханию Ольги Сергеевны, к ее стонам и вздохам, Игорь Борисович долго ворочался с боку на бок… а потом словно ухнул в иную разбитую жизнь, наспех склеенную из случайных осколков…
Снилась ВЕСНА ПЕРЕМЕН – "интересное время". Как будто в молчании возвели Вавилонскую Башню до неба и, вдруг… отказались молчать: говорили не слушая, не понимая друг друга, все разом, – на улицах, площадях городов, стульчаках туалетов, в парламентах… Шли словесные оргии. А от "чувства законной гордости" за особое неумение жить люди просто пьянели.
Кафедру, где работал Кошко, ликвидировали, а сам он не мог надивиться: "Какой ерундой занимался всю жизнь". Лишившись работы, Ольга Сергеевна убеждалась теперь, что ее Управление только мешало строительству. Всех кормила Ирина и, хотя говорила, что трудится в мастерской над панно, измочаленная кожа рук судомойки не могла никого обмануть.
То был сказочный СОН, открывавший "невиданные перспективы"… Но не каждому "было дано". А от "вкуса истинной правды" многих тошнило.
Жизнь вздорожала. Даже минтай превратился в роскошь. В отличии от людей Леопольд не умел обходиться надеждами и, предчувствуя близкий конец, стал дела свои делать там, где приспичит.
Игорь Борисович спал, грея сердце ладонью. Мозжило колено. Душили кошмары; бухали танки, горели дома, кто-то дико кричал, а Кошко зарывался в подушки и вздрагивал.
Как-то возле подъезда остановился пикап. "Вызывал, командир? – просипел мужичок, в грязно-сером халате, с лицом сифилитика. – Ну? Тащи! Что уставился!"
Пошатываясь, Кошко вошел в дом, взял кота и вернулся в сопровождении Ольги Сергеевны. Из машины даже не выглянули. Игорь Борисович протянул Леопольда внутрь. "Ты у меня – не один, командир! Держи сам!" – командовал ветеренарный убийца. У Кошко затряслись подбородок и губы.
– Дай мне… – сказала жена. Она приняла Леопольда. В руках еще были мягкость и сила. Как будто прощаясь, котик прижался к плечу, замурлыкал… потом на мгновение замер и, коротко пискнув, обмяк.
Отложив ржавый шприц, сифилитик подставил Ольге Сергеевне склизкую полость. Она опустила в "клеенчатый зев" еще теплый комочек и медленно распрямилась… во сне.
За машиною потянулась ватага собак, обездоленных "Вавилонским столпотворением". Грозный Птусик сделался в одночасье собачьим пророком. Донюхавшись до "сокровенного смысла", он увязался за "колымагой", унесшей котенка. И следом, "единственно верным путем", затрусила вся стая.
А КТО-ТО невидимый, черпая сны из бесчисленных складок плаща -сны-мотрешки: один сон в другом… без конца, – напускал их на спящих.
Снилось Кошко, что он плачет, слыша, как над вечерними зарослями плывет, отдаваясь эхом в раскрытых парадных, нечеловечески нежный СОН-ЗОВ: "Ле-е-е-пушка!" "Ле-е-е-пушка!" "Где ты наш, Ле-е-е-пушка?" "Иди скорей, Ле-е-е-пушка!" – плачет от боли, которая завелась не в груди, не в коленном суставе, а в сокровенном ядре, из которого сам он произошел в невысокого рыхлого начинающего лысеть книжного человека. Он видел себя совсем маленьким, нежно любимым. Горячие волны несли его вниз. А навстречу струились волшебные звуки. Великая музыка эта жила в нём всегда, сколько он себя помнил. Мелодии зарождались в сиянии у фантастических врат. И Кошко, устремляясь на свет, улыбался в предощущении счастья, пока не касался невидимой эластичной стены, от которой как мячик отскакивал, уносясь в темноту.
В доме спали. То был уже даже не сон…, а, скорее, "агония сна". Обнюхав прихожую, Игорь Борисович вдруг обнаружил себя у кровати на "шкуре ковра" за вылизыванием "интимного места". Слюна омывала бальзамом. Язык открывал "окна" пор. И, работая им, Кошко точно клал головою поклоны Божественной Кошке-праматери, от которой наследовал ДУХ "ритуала".
Когда, отлизавшись, он, щурясь и подоткнув себя хвостиком, вдруг замурлыкал, раздался нежнейший ЗОВ-ЗВОН, струящийся из того ДАЛЕКА, которое принадлежало реальности, не постижимой для спящих. Дыхание стало блаженством. Звук так ликующе звал, что хотелось скорее увидеть, откуда он льется…
А перед рассветом в открытые окна потянуло прохладой, и пришел освежающий ласковый сон.
Разбудил отвратительный лай с торжествующим лютым дыхание дикой погони. Проснувшись, они содрогнулись от жуткой догадки: вот она – КАЗНЬ, которую ждали совсем с другой стороны. Хозяйка спросонья заголосила: "Уй-юй-юй-юй!" – и бросилась к выходу. Игорь Борисович в пижаме и босиком, налетая на стулья, рванулся вдогонку. Зацепившись коленом за угол галошницы, он плакал от боли, хромая вслед за женой… Оказавшись за дверью, они прижались друг к другу… Почуяв незащищенные души, слетелись все страхи на свете. Слетелись и… унеслись восвояси. Кошко стояли как вкопанные, не веря глазам.
– Милые, – говорил им беззвучно котенок, восходя на крыльцо, – что вы так всполошились?! Я – тут…
Примечания
1
Ветхий завет. Бытие. Глава 1.