Неделю думала, а лучше этой абракадабры ничего не придумала. – Он тяжело вздохнул. – Ань, я все понимаю. Ты решила нас наказать: меня и Вадьку. – Анна хотела что-то возразить, но Эдя жестом остановил ее. – Не перебивай. Дай сказать. Я признаю, что мы это заслужили. Нет, нет, ты послушай. Я говорю это искренне, без всякой рисовки. О Ваде не будем. С ним все ясно, растленный тип. Непонятно только, как ты этого раньше не поняла… Я обязан был тебя предупредить сразу же, как только ты к нам пришла. Но… мне было неудобно говорить с тобой на эти темы. А потом… Я и не знал, что у вас… отношения. – Эдя заметил, как сначала побагровели ее уши, а потом румянец начал переползать на щеки. – Я узнал только где-то около года назад. Вадька пришел и заявил, что вы будете жить в нашей квартире. Я, честно тебе скажу, был потрясен. Ну, я же знаю… какой Вадька на самом деле. И я его попросил тогда, извини, не морочить тебе голову. А он засмеялся и ответил, что вы собираетесь пожениться, а мне… не стоит лезть в чужие дела. Я виноват перед тобой, Ань. Именно тогда я обязан был поговорить с тобой. И рассказать тебе всю правду об этом человеке. Нет, ты не думай, я не собираюсь хулить его. Просто он ищет в женщинах то, чего в них, наверное, нет. И вот он все ищет, ищет… И будет искать всю жизнь. Я мог тебя защитить. Но не сделал этого…
Эдя, мы – деловые люди. Так что давай без этого… Без розовых соплей, – жестко оборвала его Анна. – Что было, то было. Прошлого уже не вернешь и ничего в нем не исправишь. Решение принято, и менять я его не собираюсь. Нам остается только нормально, сохранив человеческое лицо, расстаться. Я… Я честно и добросовестно трудилась, и, считаю, есть и моя доля в достижениях фирмы.
Эдя поднял руки ладонями вперед, как бы сдаваясь в плен.
Кто бы возражал…
Так вот… Я обеспечила тебе немецкий заказ. Его стоимость – три миллиона евро. Это хорошая цена. Ты это прекрасно знаешь. Затрат по этой работе будет на восемьсот-девятьсот тысяч. Максимум – миллион. Два миллиона чистого навара. Да, там будут определенные бухгалтерские проблемы, но это все решаемо. Итак, два миллиона… Грубо говоря, на мою долю приходится шестьсот пятьдесят тысяч. Возражения есть? – Чуть-чуть склонив голову влево, Анна буровила его испытывающим взглядом.
Эдя снова поднял руки вверх.
Кто бы возражал…
Замечательно. В ближайшую неделю-две, три от силы, придет аванс – миллион. Сто двадцать пять тысяч из него надо будет отдать Ольге, Куртовой жене. Если из оставшихся ты выплатишь мою долю, то у тебя еще останется приличная сумма для того, чтобы запустить работу. – Анна взяла небольшую паузу, чтобы перевести дух. – Ты был прав, когда говорил, что нам вместе работалось хорошо. И прав в том, что никогда не пытался меня надуть. Не думай… Я ценю это. И доверяю тебе. Если ты пообещаешь, что из аванса, как только он придет, ты выплатишь мою долю, то… Мне достаточно твоего слова.
Аня… – Эдя поднялся на ноги, порыскал взглядом по кабинету и, обнаружив тарелку с круассанами, направился к рабочему столу. Анна напряженно следила за его эволюциями. – Ешь. – Эдя притащил круассаны и поставил их на столик перед Анной. – Кофе холодный… И только одна чашка. Давай, по чашечке закажем. Ты не против? Это единственное, что она умеет хорошо делать. – Сказал он, имея в виду Ниночку.
Не хочу, спасибо.
Ладно, а я обойдусь холодным. – Эдя снова поднялся с кресла и сходил за чашечкой кофе, стоявшей у него на столе. Он с хрустом заглотил круассан и одним глотком запил его холодным кофе. Потянувшись, взял с тарелки еще один. – Извини, голод замучал… – Он виновато улыбнулся и запихнул в рот круассан. Прожевав, сказал: – Извини, я когда волнуюсь, всегда жрать хочу. А сейчас я сильно волнуюсь… Ань, спору нет, ты должна получить свою долю. Но… Ты правильно сказала, мы с тобой – деловые люди. И я тебе делаю деловое предложение. Об этом никто не должен знать. Даже Вадька. Да, да. Я его кидаю. Не смотри на меня так. Он к этому делу вообще никаким боком… А с тобой не хочу так… Ань, это абсолютная тайна. Кроме меня об этом знает только мой человек в мэрии, ну и на самом верху кое-кто, кто все это дело заварил. Понимаешь, есть решение о сносе одного крупного объекта в центре и строительстве на этом месте отеля. Тендер будет, якобы, открытый. Участниками будут несколько московских компаний и транснациональная корпорация. Серьезная контора. У них гостиничный бизнес по всему миру. Но им ничего не светит. И они знают об этом. Выиграет наша московская фирма. Начнет работать, в смысле, разбирать объект. Все тип-топ. А потом транснационалы купят эту самую московскую фирму. Въезжаешь?
Анна утвердительно кивнула.
А ты-то здесь при чем? – поинтересовалась она.
Мне нужно четыре миллиона, чтобы приобрести долю в этой самой московской компании. Два-два двести даст немецкий заказ. Это ты правильно посчитала. Миллион-миллион двести – квартира на Жукова. Тысяч триста-четыреста я у себя по сусекам наскребу. Что-то ты подбросишь. Недостающее – пробегусь по знакомым, соберу. А может быть, заказик какой-нибудь неожиданный прорежется… Но сроку на это дело – полгода за все про все. Транснационалам этот же пакет обойдется раз в десять-двенадцать дороже. Половину получает мой человек в мэрии. Значит, на нашу долю придется двадцать-двадцать четыре миллиона. Ну, как тебе, а? – Он посмотрел на нее испытывающим взглядом. Так смотрит пятилетний мальчуган, разложивший разноцветные фантики и прочие свои сокровища перед чрезвычайно симпатичной ему сверстницей. Оценит ли? – Двадцать миллионов евро! Это уже что-то. На эти деньги можно заводишко какой-никакой прикупить. Я, честно говоря, уже присмотрел один. В Калужской губернии… Конечно… Я понимаю… Этих денег маловато, но ничего… Для начала хватит. А дальше мы раскрутимся…
Анна улыбалась.
Зачем тебе завод, Эдя? Тем более в Калужской области.
Ну, понимаешь… Мы имеем дело с новейшими технологиями. И постоянно есть соблазн что-то запустить в производство, выбросить на рынок… Когда у тебя нет своих производственных возможностей, это так обременительно. Надо кого-то убеждать, упрашивать… И потом… Это совершенно иное мироощущение, иная жизненная философия! – Видя, что Анна внимательно слушает его, Эдя вдохновился необычайно. – Быть производителем…
Эдя… – перебила она его. – Это же азбука. Производственные инвестиции относятся к разряду наиболее долго окупающихся и наименее рентабельных. И… У нас это… немодно. Так что… Зачем тебе завод, Эдя? У тебя есть какое-нибудь рациональное объяснение?
Он бросил взгляд на пустую тарелку, потом порыскал взглядом по кабинету, как бы ища там ответа на заданный вопрос, и, не найдя искомого, как-то сразу погрустнел и стушевался.
Знаешь, – начал Эдя, – мы с Вадькой с рождения жили в одном доме. Дом этот – ведомственный, заводской. И его, и мои родители работали на этом заводе. И в садик мы ходили в ведомственный. И школа, считай, тоже была ведомственной. Девяносто процентов учеников были наши, заводские. Нас частенько водили на завод на экскурсии, не реже раза в год. И разговоры дома… В институтские годы все производственные практики мы также провели на нашем заводе. До сих пор лучший запах для меня – это запах металлической стружки и разогретого масла. Мне как-то довелось увидеть, как директор идет по центральному проходу сборочного корпуса. Люди с ним здороваются, он отвечает кивком головы. Подошел к какому-то рабочему, обменялся рукопожатием. Тот стал ему что-то рассказывать, жестикулировать, на что-то указывать рукой. Они вместе прошли к какой-то железке, стали там что-то рассматривать. Потом туда прибежало еще несколько человек, расстелили чертежи… Знаешь, длинные такие синие простыни. Директор и все остальные склонились над ними, потом опять смотрели железки… Директор что-то говорил подошедшим, тыкал пальцем в чертежи, указывал на рабочего, потом опять на чертежи… И я представил, что когда-нибудь я тоже вот так вот пойду по проходу… В 94-м, когда мы поступали в вуз, завод еще жил полнокровной жизнью, а в 99-м – это был почти труп. Идти туда уже не было никакого смысла. Но я решил для себя, что я еще вернусь туда. И вернусь хозяином, и пройду все-таки… В конце концов, не важно, этот ли завод или какой-нибудь другой… А тем более, если он не один, если это целая корпорация… Но это в любом случае настоящее, большое дело, нужное людям. Тысячам, которые там работают, десяткам и сотням тысяч, которые приобретают эту продукцию… – Он остановился и с надеждой посмотрел на Анну. – Понимаешь?
Улыбаясь, она поднялась с кресла и подошла к Эде. Наклонившись, слегка коснулась губами его щеки, а ладошкой взъерошила ему редкие волосы, прикрывающие лысину.
Ты, оказывается, романтик, Эдя, – продолжая улыбаться, констатировала Анна. – Таким ты мне нравишься гораздо больше, чем сухарем-занудой, которым ты, оказывается, стараешься притворяться. Ты сейчас так увлеченно рассказывал, а я сидела и слушала. И неожиданно для себя вдруг поняла, что я по натуре не собственница. – Она обошла кресло и встала позади него, облокотившись на спинку. – Меня совсем не привлекает, вот как тебя, обладание капиталом, активами… Еще менее для меня привлекательны заботы и проблемы, с этим связанные. Я не гожусь в совладелицы каких-либо производственных активов. Меня это не интересует. Меня интересует всего лишь стабильная, приличная заработная плата. И все. Я поняла тебя, Эдя. Постарайся и ты понять меня. Итак, что ты думаешь по поводу моих шестисот пятидесяти тысяч? – Заметив, что он порывается встать, она удержала его в кресле, положив ладонь на его плечо.
Аня, через год отдам с процентами. С превеликим удовольствием, а сейчас, не обессудь, не могу.
Ну что ж, тогда и ты не обессудь. На такой случай я приготовила запасной вариант. Не хотелось к нему прибегать, но ты сам меня вынуждаешь. Придется продать нашу квартиру. У меня есть предварительная договоренность с риэлторами. Они сходу дают мне семьсот тысяч. А вы; ты и Вадя, если у вас совсем нет совести, можете потом подавать на меня в суд.
Я тебя умоляю, только не делай этого, – простонал Эдя.
Алые стоп-сигналы огромного, как грузовик, внедорожника неожиданно возникли перед самым носом. Анна ударила по педали тормоза, даже не успев бросить взгляд в зеркало заднего вида. К счастью, удара сзади не последовало. Джип снова набрал скорость и быстро удалялся от нее, растворяясь в грязно-желтой пелене. Только сейчас Анна глянула в зеркало. Слава богу, расстояние до идущей сзади машины было значительным. "Черт, – выругалась она, – продают права всяким придуркам!" Она было засомневалась, не подрезала ли она, задумавшись, ненароком этот джип, но тщательно проанализировав свое поведение на дороге, вспомнила, что уже давно едет в среднем ряду, никуда не перестраиваясь и никого не обгоняя.
Этот огромный джип возник перед ней снова уже через несколько минут. На этот раз слева, опережая ее на полкорпуса. С упорством, достойным лучшего применения, он постепенно сокращал расстояние между ними, словно стараясь притереться к "Жуку". Анна внимательно осмотрелась и аккуратно перестроилась вправо. Она нажала на клаксон и, опустив стекло, энергично принялась делать знаки водителю джипа. "Может быть, он заснул", – подумала она. Неожиданно притормозив, джип исчез из поля ее зрения, но через несколько секунд появился вновь, пытаясь повторить тот же трюк. Анна уже не на шутку испугалась. Теперь ни о какой случайности не могло быть и речи. Но страх не парализовал ее волю, а наоборот, заставил собраться и принимать решения быстро и без колебаний.
Не дожидаясь, пока джип приблизится к ее машине, Анна вдавила газ в пол и, рискуя ободрать борта, смело бросила своего "Жука" между джипом и идущей перед ним машиной. Подобной лихости от нее явно не ожидали, потому что, оглядевшись вокруг себя через несколько минут бешеной гонки, сумасшедшего внедорожника она нигде не обнаружила. "Может быть, съехать с кольца и поехать через город? – задала себе вопрос Анна и тут же решительно ответила на него: – Ерунда. Доеду до своего поворота, уже немного осталось. Этот сумасшедший меня потерял".
Но на всякий случай решила принять меры предосторожности. Съехала в крайний правый, технический, не предназначенный для движения ряд (но кто ж в Москве обращает внимание на подобного рода пустяки) и, спрятавшись за длиннющей фурой, продолжила движение.
Стоящая впереди машина возникла вдруг, внезапно, словно выкристаллизовавшись из грязевой взвеси, повисшей над дорогой. Уходить некуда. Справа – стальной отбойник, слева – фура. Анна затормозила, и машина пошла юзом. Сначала она ударилась об отбойник и отлетела от него влево, прямо в колеса фуры. Удар о колеса был такой силы, что "Жук" взмыл в воздух и вылетел с дороги.
Анна сидела придушенная подушками и не могла вздохнуть. Она почувствовала, что "Жук" летит куда-то вверх и вбок, норовя при этом еще и перевернуться вверх колесами. Секундочки почему-то вдруг стали тянуться долго-долго. "Ну, вот и все", – подумала она. Анна пошарила правой рукой, пытаясь дотянуться до замка ремня безопасности. Но вместо холодных металла и пластмассы она ощутила тепло человеческой плоти. Она скосила глаза и увидела рядом с собой Нюточку. Шапочки с вуалью на этот раз на ней не было, каштановые волосы были распущены. Одной рукой она пыталась отстегнуть ремень, а второй, в которой были зажаты две огромные шпильки, тянулась к воздушной подушке. Нюточка ткнула несколько раз в подушку, и из нее с шумом начал выходить воздух. Анна наконец-то смогла свободно вздохнуть. Щелкнул замок, и отлетел ремень.
Открыв дверь, Нюточка потянула Анну на себя, и они вдвоем рухнули вниз.
Анна с трудом разлепила глаза. "Жук", весь помятый, как скомканная промокашка, лежал вверх колесами метрах в пятнадцати-двадцати от нее.
О-о-о, – простонала Анна. Казалось, что вся правая сторона ее тела превратилась в одну большую рану.
Вставай, вставай, сейчас взорвется. – Нюточка резко дернула ее за руку.
А-а-ай, больно, – заорала Анна.
Не слушая ее, Нюточка снова потянула за руку, пытаясь поставить ее на ноги. Совместными усилиями они справились, и Анна, поддерживаемая Нюточкой, заковыляла прочь от машины.
Взрывная волна дохнула на них жаром, заставив повалиться на землю.
Вставай, вставай, надо уходить, – тормошила ее Нюточка. – Быстрее же, он уже здесь…
Не могу, больно, – простонала Анна.
Она обернулась назад. "Фольксваген" горел огромным, страшным кострищем. Вдруг на фоне костра прорисовался, как будто возник из пламени, черный силуэт человека. Он двигался по направлению к Анне.
Беги, Аннушка, беги, – зашептала ей в ухо Нюточка. – Беги через лесок. Здесь недалеко заправка. А я постараюсь задержать его.
Превозмогая боль, сначала на четвереньках, а потом, поднявшись во весь рост, сильно прихрамывая, Анна бросилась прочь.
Эпизод 10. Вадя. Москва. 2006
Вадя резко вскочил на ноги, как будто подброшенный вверх пружиной, и тут же сел на кровать, мелко дрожа всем телом и мигая глазами. Вся кожа его обильно покрылась липким, вонючим потом.
"Однако, приснится же такое", – подумал он, окончательно проснувшись и осознав, что находится в собственной спальне. Крепко сжав зубы, он заставил себя перестать трястись. "Приснится же…" – вновь подумал Вадя. Он провел рукой по голому плечу, потом зачем-то понюхал пальцы и, брезгливо сморщившись, тщательно отер их о простыню.
Сон, приснившийся Ваде, был не столь страшен, сколь несуразен по самой своей сути. В нем не было ни фантастических персонажей, ни фантастических обстоятельств места и действия, ни избыточной агрессии или бредовой алогичности. Все было просто, обыденно и очень похоже не на сон, а на самую, что ни на есть, кондовую явь. Но именно это и привело Вадю в состояние необъяснимого, почти мистического ужаса, заставив его трястись и потеть.
Ваде снилось, что он, еще совсем маленький (года четыре, не больше), идет рядом с мамой по их родной, знакомой-презнакомой улице 8-го Марта. Мама – молодая, красивая, высокая, стройная. Она широко, энергично шагает, и ее красные туфельки-лодочки весело стучат высокими каблучками по асфальту. А Вадя – маленький. Он бежит рядом, то и дело цепляясь нога за ногу, и безуспешно пытается схватиться за мамину руку. Ножки у Вади коротенькие и ему приходится часто-часто переставлять их. Вадя очень торопится, он старается изо всех сил, он уже весь взмок от усердия, но у него все никак не получается настичь маму. Как только ему кажется, что все, он уже догнал ее, и он тянет к ней свою ручонку в надежде, что мамина крепкая, но мягкая и ласковая ладонь обхватит ее, мама отдергивает свою руку и прячет ее за спину. Склонив голову и повернув к Ваде такое знакомое, такое родное, такое любимое лицо, она говорит неожиданно сурово и зло: "Нет, Вадя, нет. Ты – мерзкий мальчик", – и ускоряет шаг. Вадя снова пыхтит, семенит маленькими ножками, пытаясь догнать маму, но это у него получается плохо. Слезы катятся по его щечкам, но он даже не пытается вытирать их. А как только в результате колоссальных усилий ему удается приблизиться к маме, она снова брезгливо отдергивает руку, и, с отвращением поглядев на него, уходит вперед.
Вадя остановился и тихонечко захныкал от бессилия и обиды, а потом заорал, что есть мочи: "Ма-ма! Ма-ма!" Но это не помогло Ваде, мама стремительно удалялась, даже не думая поворачивать голову на его отчаянный зов.
И тут-то до Вади, наконец, дошло; нет, мама не остановится и не дождется, раскрыв объятия, своего сынишку. Не схватит его и не прижмет к себе, лаская и осыпая поцелуями. Она его бросила. Бросила одного на этой безлюдной улице. Она не хочет его больше видеть, не хочет иметь такого сына. "Почему? В чем я провинился?" – Вадя усиленно принялся соображать, что же он сделал такого плохого и мерзкого, что от него отказалась даже родная мама. От напряжения, с которым думал Вадя, от множества маленьких-маленьких мыслишек, скачущих у него в голове, как воробьи с ветки на ветку, у него мучительно заломило в висках. Но, как ни старался он вспомнить, ничего серьезнее разбитой чашки и разлитого по полу молока припомнить не мог. Но этот проступок никак не тянул на столь серьезное наказание. "За что же так рассердилась мама?" – недоумевал он.
А мама тем временем ушла далеко-далеко, превратилась в маленькую черную точку. И тогда Вадя побежал. Он бежал, как чемпион, да что там бежал, он летел, как на крыльях. Он должен догнать маму и выпросить, вымолить себе прощение. Он должен обещать все, что угодно, лишь бы она простила его.
И вот уже Вадя отчетливо видит ее ладную красивую фигуру, вот она уже совсем рядом. Вадя совершает последний бросок и виснет на ее длинной, стройной ноге, цепко обхватив ее ручонками и тесно прижавшись щекой к ее мягкому, теплому бедру. Задрав голову вверх, Вадя отчаянно орет: "Мама! Прости меня!"
Она поворачивает к нему лицо, и (о, ужас!) тут он видит, что это не мама, а Анна. Она пристально смотрит на него своими огромными зелеными глазищами, в которых вместо прежних жесткости и самоуверенности тихой волной плещутся печаль и тоска, и слабым, еле слышным голосом спрашивает: "Зачем ты со мной это сделал, Вадя?"